скачать книгу бесплатно
Но я отвлеклась от необычной местной кухни. К зимним праздникам или просто побаловать детей делали «мороженки». Разводили творог с сахаром. На железные подносы ложкой клали небольшие лепешечки из этой массы. Сверху в середину клали ягодку клюквы или брусники. Подносы выносили на мороз. Через некоторое время можно было есть. Отковырнув ножом такую мороженку, мы лакомились ей вместо городского мороженого, о котором местные дети и не знали.
Очень любили мы жевать серу. Куда современной жевательной резинки до натуральной, пахнущей лесной смолой жвачки! Светлые наплывы смолы лиственницы – «светляки», мы ножом отковыривали от поленьев, которыми топили печь. А взрослые приносили эти светляки из леса помногу. Наша тетя Маруся мастерски вытапливала серу. В чугунок на дно наливалась вода. Сверху чугуна накладывались рядами тонкие лучины, но не плотно друг к другу, а с просветами, решёткой. Поверх лучин вниз смолой укладывались светляки. Все это ставилось в русскую печь на остаточный жар. От высокой температуры смола плавилась и капала в воду. Сера была очищена от всяких примесей. До чего вкусна это жвачка! Мы жевали ее целыми днями, бегая по улицам, и не замечали голода. Домой лишний раз не хотелось бежать на обед, нас спасала сера. Жуешь – вроде бы и сыт. Местные все жевали с прищелком. Во рту сера складывается пополам, пузырек воздуха при надавливании зубами, разрывается и щелкает. Это было шиком жевания. Я тоже научилась жевать с прищелком. Какие это были замечательные времена! Вот она, настоящая жизнь, в движении, не замечая, как бежит время.
Летом я отказывалась ехать в санаторий. При воспоминании запаха лекарств меня тошнило. Да и родные уговаривали маму не отсылать меня в город: «На свежем лесном воздухе девочке лучше» – говорили они. И я оставалась в деревне.
Мы играли в прятки, в мяч. На краю деревни была выкопана огромная яма для силоса. Мы носились по краю этой ямы, догоняя друг друга. Ваня, мой троюродный брат, развернулся и побежал навстречу. Вдруг бах! И я на спине. У меня со лба течет кровь, у Вани – изо рта. Зуба у него как не бывало! Это мы на бегу столкнулись. Я побежала на речку замывать свою кровь. Зубом он рассек мне лоб. И снова продолжаем бегать и смеяться. Вечером я заметила, что переносица моя стала выпуклой, глаза сузились. Начался отек всего лица. Видимо, с водой я занесла инфекцию в кровь. Или это было от зуба. Родители всполошились. Поднялась высокая температура, как при воспалении легких в Усть-Куте. В деревне была одна фельдшерица, но и она уехала по делам в район. Оставался только ветеринар. Позвали его. Со страхом этот дяденька осмотрел меня и сказал, что попробует помочь, но не гарантирует положительного результата: «Началось заражение крови» – сказал он. Тут же сделал какой-то укол. Мне было настолько плохо, что я временами теряла сознание. Добрый «доктор Айболит» не отходил от меня несколько дней. Колол, давал лекарства. Постепенно температура стала спадать, уменьшился отек. Вместо щелочек глаза снова приняли свою форму. И опять я была на ногах. И говорила благодарные слова вместе с родителями моему спасителю. Доктора Айболиты помогают, оказывается, не только животным.
Через два года маму перевели в другую деревню – Тарасово. Это рядом с Муноком, в двадцати километрах вниз по реке. Из Мунока постепенно люди стали переезжать в Казачинское – районный центр, поближе к цивилизации. Дома разбирали и плотами сплавляли до поселка, а там собирали вновь. Теперь эта чудная деревенька осталась в памяти бывших ее жителей, как и тысячи деревень, почивших в бозе в шестидесятые-семидесятые годы двадцатого века.
В Тарасово мы стали учиться у своей мамы. Никому не пожелаю худшего. Как бы мы ни старались, пятерок у нас не было. Дома мы просили ее помочь решить трудную задачку, она говорила: «Я объясняла на уроке всем одинаково. Доходите своим умом». Больше всех замечаний делалось нам. Она запретила в школе называть её «мамой». А по имени-отчеству при всех называть язык не поворачивался. Может быть, делалось это для того, чтобы не было у ребят и мысли о поблажках своим родным детям. Но нам было обидно и тяжело. Мы попросились к другому учителю. Вера Ивановна Наумова стала нашей любимой учительницей. Своих детей у нее не было, и она все свободное время отдавала школе, детям. Нам стало легко, появились пятерки. На занятия мы ходили с настроением.
В Тарасово школа была больше. Дома для учителей находились через дорогу от школы. В одной половине такого дома жила наша семья, в другой половине – семья учителя биологии Вассы Викторовны Чертовских. Она и ее муж – дядя Леня по национальности были эвенки. Жили в деревне и буряты, и якуты, и украинцы. Но национальность не играла никакой роли для нас, мы все дружили. Единственную зависть у нас вызывало то, что во время учебного года детям бурят, якутов, эвенков (их тогда называли— тунгусы), бесплатно выдавали новенькую одежду, – от школьной формы до валенок, пальто, ботинок и шапок. Государство заботилось о коренных жителях, как о малых народностях. Дети их были на полном государственном обеспечении.
Многие русские дети были так плохо одеты, что жалко было смотреть на них. На трудодни одежду не купишь. Выручал охотничий промысел. За сданную пушнину платили деньги. Но были семьи, в которых единственной кормилицей была мать. Вот кому нужно было оказывать настоящую помощь!
Сейчас вымирает русский народ, когда-то сильный физически и крепкий духом. Кто позаботится о его будущем?
В Тарасово действовала четырехлетка, и в пятый класс нас отправляли в семилетнюю школу, которая находилась в нескольких десятках километров в деревне Новоселово.
Нам сказали, что жить мы будем в интернате. Приехав, мы узнали, что это такое. На высоком берегу реки стоял обыкновенный деревянный дом. Внутри он был разделен тонкой дощатой перегородкой. Получалось как бы две комнаты. В одной комнате жили мальчики, в другой – девочки. Отапливался дом небольшой печью-плитой. Первый учебный день в пятом классе мне запомнился на всю жизнь. Когда прозвенел звонок, и надо было идти в класс, передо мной какой-то мальчик закрыл двери и заслонил их спиной.
– Иди вон туда, – сказал он и кивнул головой на дверь с цифрой «2».
– Я перешла в пятый класс, пусти меня, – попросила я.
Но он отпихивал меня от дверей и смеялся, что таким маленьким не место в их классе. Все дети сидели уже за партами и ждали учителя, а я стояла в коридоре и глотала слёзы обиды и страха, что опаздываю на урок. Когда в очередной раз мальчик со смехом оттолкнул меня от двери, я схватила его ненавистную руку и сильно укусила её. На его крик прибежали учителя и нас двоих вызвали в учительскую. Мы оба плакали: он от боли, а я от обиды. Позднее мы подружились, но день этот остался в памяти. Из-за маленького роста ребята прозвали меня «Кнопка». Я очень комплексовала, хотя со временем научилась не показывать этого. К нам была прикреплена воспитательница – Таранова Ирина Ивановна, которая занималась с нами после школы какое-то время. Потом уходила домой. И мы часть вечера и всю ночь были предоставлены сами себе. Еду мы тоже готовили сами. Сами же по очереди и топили эту печь. Был составлен график дежурств, и по нему надо было сходить во двор за дровами, большая поленница которых заранее была заготовлена взрослыми. Истопить печь, сварить каждому обед и ужин, вовремя закрыть трубу, чтобы сохранить тепло на всю ночь – все это мы делали сами, двенадцати, тринадцатилетние дети. Иногда, заигравшись, мы забывали и про печь, и про еду. Забывчивость наказывала нас холодом, пронизывающим до костей и пустыми животами на ночь.
Родители для нас запасали готовые супы, заморозив их. Мама нам тоже намораживала много кругов щей. Варила их, выставляла на мороз. Когда они промерзали насквозь, чуть оттаивали на печке, чтобы выложить из кастрюли. Получался большой ледяной круг сваренного первого блюда. Надо было только топором отколоть нужный кусок, разогреть его на печке, и суп готов. Такие круги супа (в основном щи) были у всех детей. Давали с собой также мясо, рыбу, картошку, крупы, сахар. Хлеб, кстати, тоже замораживали. Булочных в деревне не было. Выпекали круглые караваи, замораживали их и хлеб мог храниться очень долго. Для еды его нужно только заранее занести в тепло, он оттаивал и был как свежий. Но мы часто забывали это делать и, набегавшись и изголодавшись, уже не было сил ждать, когда хлеб «отойдет» и мы, отрубив топором кусок, глотали его ледяным, запивая горячим кипятком или разогретым супом. Мы учились с братом в одном классе и жили вместе в интернатах. Я была за хозяйку. Мама поручала мне следить за продуктами – не забывать варить еду, когда было тепло в сентябре и «мороженой» пищи еще не было. Все замороженные «харчи», как говорил папа, хранились в общей кладовой. Замка на ней не было. Любой мог, когда хотел, зайти и взять, что ему нужно. Перед каникулами еда у всех заканчивалась, и мы начинали голодать. Сообщить родителям о том, что нам нечего есть, мы просто не догадывались. А чтобы зайти в правление колхоза и попросить позвонить домой, (телефон был только там), стеснялись. Радовались, когда кто-то из местных одноклассников приглашал в гости и родители его нас кормили.
На выходные дни нас забирала к себе Ирина Ивановна и тоже подкармливала. Они топили баню и разрешали помыться нам. У нее было двое детей – Олег и Люба. Люба помладше, а Олег – наш ровесник. Мы играли с ними, лазили по поленнице, выискивая «светляки» серы, чтобы занять свой рот.
Вообще мы были предоставлены сами себе. После занятий в школе, мы, наспех сделав уроки, бежали на горку и катались там до ночных звезд. Когда спохватывались идти домой, то не хотелось уже топить печь, и мы часто ложились спать прямо одетыми в промерзшие кровати. А утром никак не могли встать на ледяной пол.
Не хотелось вылезать из-под одеял на воздух, который при дыхании «парил». Стены изнутри покрывались инеем, и мы пропускали уроки, продолжая спать. Приходила уборщица, которая мыла полы в нашем доме, затапливала печь и ворчала на нас, что мы совсем обленились. Когда теплый воздух прогревал комнату, мы отваживались встать с коек и кое-как умыться ледяной водой под умывальником, который висел в кухне. А если не было воды, которую мальчики приносили с реки, мы умывались снегом, обжигая руки и лицо. Я часто болела ангиной, и с высокой температурой оставалась дома, то есть в интернате. Но едва температура спадала, я вновь со всеми валялась в снегу, каталась с горы. Не было никакого чувства страха и опасности за свое здоровье. Я совершенно забыла о болезни и жила детскими заботами и интересами, как все здоровые дети. Хоть у меня было освобождение от физкультуры, очень хотелось научиться кататься на лыжах, участвовать в разных соревнованиях, то есть быть как все. Стыдно было обособляться от других, пользоваться болезнью как какой-то льготой. Сейчас понимаю, что нужно было беречься, остерегаться лишних нагрузок, падений, но, наверное, я не одна была такая. Да и энергия просила выхода. В детском возрасте не задумываешься о последствиях.
Любимым занятием у меня были книги. «Глотала» их одну за другой. Они будили мое воображение, уносили в другие, фантастические миры и жизни. Помню, как несколько ночей боялась спать, прочитав «Легенду об Уленшпигеле» Шарля де Костера. Увлекалась фантастикой и приключенческой литературой. Но поскольку в деревне не было библиотеки, приходилось читать всё случайное, что попадалось под руку. Когда кому-то из нас не спалось, он старался разбудить всех. В одну из ночей мальчишки начали стучать к нам в дверь: «Девчонки, вставайте, пойдем кататься с горы!». Мороз трещал на улице за тридцать градусов. Сначала не хотелось выходить из тепла. Но, расшевелившись, мы всей гурьбой высыпали на гору. Не знаю, что думали местные жители, слыша ночью смех и визг разгоряченных играми в снегу детей, но никто не вышел, чтобы, сделать нам замечание. После горы под ночными звёздами мы пошли на огороды, которые были за нашим интернатом. Снега было так много, что мы делали в нем лабиринты, лазая чуть не во весь рост. Строили замки и крепости. Мы не заметили, как пролетела ночь и на горизонте появилась светлая полоса. С ног до головы мы были в снегу. И только зайдя в дом, почувствовали, как устали и хотим спать. Кое-как разбросав мокрую одежду на просушку, улеглись, думая, что успеем выспаться до занятий. В полдень пришла Ирина Ивановна с «воспитательной» речью. Интернатовские, как всегда, сорвали занятия, так как пятые и шестые классы состояли почти из приезжих, то есть, нас.
Когда морозы превышали – 45 градусов, занятия в школах, к нашей радости, отменяли. Но мы и не думали отсиживаться в тепле. Улица – вот где было весело и интересно. С нами всегда был и Зорька, сын нашей уборщицы тети Любы. Вообще-то полное его имя было Жорж, Жорка. Но все его звали Зорька. Это был кряжистый плотный мальчик. Рос он без отца и был в доме за хозяина. Во всем помогал матери, выполняя тяжелую физическую работу по дому. В школе его считали хулиганом. Но, на мой взгляд, он был просто очень активным мальчишкой, заводилой компании. С ним было интересно. Он всегда придумывал в играх что-то новое и был в центре внимания. С горы мы катались, в основном, на фанерках, так как санок у нас с собой не было. А то и просто на третьей точке или животе. Тогда приходилось искать пуговицы от одежды по всей горе.
Однажды ночью нас опять разбудили мальчишки. Тихо, почти шепотом они сказали, что кто-то залез в нашу кладовку, они слышали скрип двери, где хранились запасы еды. Мы вооружились кто чем мог: кто взял в руки полено, кто кочергу, кто нож и мы всей гурьбой пошли ловить вора. Со страхом и дрожью в коленях подкрались к двери кладовой и, договорившись заранее, во весь голос заорали, приоткрыв дверь: «Руки вверх!» На нас выскочила испуганная собака и понеслась с лаем по деревне. Мы опять всю ночь не спали, переживая и рассказывая друг другу свои ощущения во время «облавы».
Так мы жили, самостоятельные подростки. И ни разу никому не пришла в голову дурная мысль относительно девочек или мальчиков. Мы даже говорить стеснялись на нескромные темы, хотя, конечно, тайно влюблялись и по-своему страдали. Тогда было другое время, другое воспитание, другие идеалы. Пионерская организация воспитывала в детях уважение к старшим, любовь к Родине, идею – общественные интересы ставить выше личных. Каждый из пионеров активно участвовал в жизни школы. Мы были одной семьей в учебе и досуге. Характеры, конечно, были у всех разные. Мальчишки иногда дрались между собой, девочки на что-то обижались. Но в общем наш детский коллектив жил интересно в своём обособленном мирке.
Учился с нами и Миша. Семья его жила зажиточно. Был он толстым и краснощеким. Продуктов у него было больше всех. Он постоянно что-то жевал и не наедался.
Когда у большинства заканчивались продукты и есть было нечего, просили у него: «Дай в долг ложечку супа». Или: «Дай откусить кусочек хлеба». Иногда он давал хлебнуть ложку супа, от которого исходил такой аппетитный аромат! Но однажды он сказал Вите, нашему однокласснику: «Я дам тебе суп. Только потом что хочу, то с тобой и сделаю, согласен?». Тот согласился. Голод не тетка. Когда Витя проглотил бульон, Миша вдруг зачерпнул этой же ложкой кисель, который был густым и сладким и плеснул ему в лицо. Кисель стекал со щек на губы и рубашку, а Миша заливался довольным, басистым смехом… Потом уже сам спрашивал: «Ну, кто еще хочет суп?» Я сказала брату, чтобы он никогда не унижался перед Мишкой, как бы ни хотелось есть.
Вообще, наша жизнь в этом доме, который и интернатом-то назвать нельзя, была вполне самостоятельной. Оторванные от родителей, мы учились разбираться в людях, учились обслуживать себя сами. Стирали, гладили, готовили, мылись – все сами. Хотелось бы посмотреть на современных пятиклассников, ничего не умеющих, как бы они использовали такую свободу… Конечно, как и все дети, мы не всегда контролировали свои поступки, срывали уроки, чтобы нас пораньше отпустили домой. И тем не менее, неплохо учились и переходили из класса в класс.
В один из весенних дней мне вдруг стало плохо. Сильно болел живот, началась рвота, поднялась температура. Учитель математики Анна Николаевна сообщила председателю колхоза, и меня на моторке повезли в районный центр. В Казачинске осмотрел доктор и сказал, что это острый аппендицит. Нужно было срочно делать операцию, но хирург был в отъезде. Вызвали самолет скорой помощи с красным крестом. Меня одну, без мамы, так как она была за 70 километров, а по реке так быстро не доедешь, погрузли в него. Через час я была в Киренске, более крупном городе. Он стоял на слиянии рек Лены и Киренги. Мне тут же сделали операцию, и через неделю я была в семье дяди Пети, папиного брата, который жил в этом городе. Операция прошла удачно, и я уже на следующий день после выписки из больницы полезла на крышу дяди Петиного дома, следом за двоюродным братом Геной. Дом их стоял на берегу Лены. Весь берег был завален бревнами, было много плотов. Река была широкой и бурной. Мне захотелось побегать по бревнам. Они были огромной толщины. Играя на одном из плотов, нога моя соскользнула и провалилась между бревнами. Ногу сдавило. Раздвинуть бревна, чтобы высвободиться, не было сил. Я сидела на плоту, одной ногой в ледяной воде, зажатой бревнами, и плакала. Берег, как назло, был пуст. Сколько я просидела так, не знаю. Вдалеке увидела мужчину и стала кричать: «Дяденька, помогите!» Он с трудом вытащил меня из «плена» и повел домой к моему дяде, почти неся меня на руках. На ногу встать я не могла. Колено сильно распухло. А к вечеру вся нога превратилась в бесформенное бревно. Кожа натянулась так, что, казалось, вот-вот лопнет. Баба Катя, которая приходилась тещей моему дяде, обложила всю ногу компрессом из мочи. Всю ночь я не спала от сильной боли. На следующий день эту процедуру она повторила. И через несколько дней, к приезду мамы, нога была почти в порядке.
На летние каникулы меня все-таки отправили в костный санаторий. Он назывался «Жердовка» по названию одноименной деревни, и находился недалеко от Усть-Орды, бурятского национального округа, что в Иркутской области. В санатории лечились и взрослые, и дети школьного возраста. Здание было небольшим, деревянным. Эти месяцы запомнились тем, что там я научилась играть на гитаре. Учились мы друг у друга на слух. Желание было очень сильным, и я с самого утра начинала перебирать струны. Вскоре пальцы покрылись пузырями. Потом они полопались и на их месте образовались твёрдые мозоли. Мы, как и все подростки, дружили, гуляли и, конечно, принимали профилактическое лечение. И всё-таки очень хотелось в свою семью.
В августе мама забрала меня домой. Как же было здорово дома! Я завидовала братьям, что им не надо ездить по больницам, постоянно обследоваться, жить по строгому режиму, принимать бесконечные лекарства, колоть уколы!
Папа часто рыбачил, ходил на охоту за дичью. Уток приходилось ощипывать нам с мамой, но зато у нас почти всегда было мясо и рыба. Я не представляла себе, что мясо можно покупать в магазине. И как однажды была удивлена, когда мы с мамой прилетели в Иркутск и остановились у папиной двоюродной сестры, тети Паны. Она послала свою дочь Галю в магазин за мясом. «А разве мясо покупают в магазине?» – поразилась я. На что она с не меньшим удивлением ответила: «А где же его берут?!» Потом рассмеялась и сказала: «Мы ведь не в тайге живем и на охоту у меня ходить некому». Дочь она воспитывала одна.
Тогда же я впервые увидела морскую рыбу камбалу и с интересом смотрела, как ее разделывают. Нашу рыбу больших размеров мы разделываем совсем не так. Этому делу я научилась у мамы и мастерски справляюсь даже с полутораметровыми тайменями. Несколько раз я упрашивала папу взять меня на рыбалку с ночевкой. У нас было две лодки и подвесной мотор. Однажды я его всё-таки уговорила, и он согласился взять меня с собой. Папа собрал спиннинг, еду и мы отправились в путь. Воды я уже не боялась, хотя по-прежнему плавать не умела. Папа хорошо знал места обитания ленков и тайменей. Обычно он «ходил» на реку Улькан, которая впадала в Киренгу. Вода там была холодной и очень чистой. Даже на большой глубине видно было дно реки и рыбу, проплывающую мимо-сорогу, ельца. Он выбрал нужное место и причалил к берегу. Пока он занимался своим делом, я обследовала окрестности. Заходила в лес недалеко от берега, собирала жарки – ярко-оранжевые, похожие на меленькие солнца. Было много цветов, названия которых я не знаю. Но таких красивых я потом нигде не видела. Если попадалась земляника, собирала ее. Лакомилась черемшой. Попадались саранки. Выкапывала и ела сладковатые корни, похожие формой и такими же дольками на чеснок. Когда надоедало, садилась на берег и смотрела на воду. Река была быстрой, со множеством перекатов. Рыба «играла», как говорил папа. Выпрыгивала из воды, и, изогнувшись, сверкнув серебристой чешуей, падала в свою родную стихию. С наступлением темноты, папа разводил костер, мы варили уху или запекали ленков на углях. В котелке кипятили чай или просто пили воду из реки и ложились спать. Папа расстилал телогрейку прямо на каменистый берег, другой накрывал меня. Для поддержания костра мы заранее приносили сухие ветки, и папа время от времени подбрасывал ночью их в огонь. О том, что на нас может набрести медведь, я не думала. У папы всегда было с собой ружье. Вообще страшных случаев, о которых долго говорили жители, было немало. Но я была с папой и чувствовала защиту. С рассветом папа вновь брался за спиннинг, а я готовила немудреный завтрак из припасов, взятых из дома. Утренняя свежесть, первозданная тишина, таинственный таежный лес и река, играющая волнами – все это вносило какое-то умиротворение и душевный покой. Запечатлелось в моей памяти навсегда и я, словно кинопленку, прокручиваю эти часы блаженства и радости.
Но папа редко брал меня в такие походы на ночь. Был все-таки риск, тайга и сибирские реки – вещь непредсказуемая. Нередко случались нападения медведей на людей, таинственные исчезновения рыбаков. Мы, дети, с замиранием сердца слушали подобные рассказы. Да и очень досаждала мошка. В то время не было еще специальных препаратов от комаров и гнуса. Спасались в основном сетками. Они сделаны в виде шляпы, их мелкие ячейки не дают комарам и мошкаре проникать к лицу. Но руки, ноги открыты летом и мы, дети, всегда были покрыты болячками от расчесов, тучами летавшего гнуса, который досаждал не только людям, но и животным. А этим летом как раз погибли две молоденькие фельдшерицы, приехавшие из города в таежную деревню на практику. Они пошли в лес «погулять» и заблудились в таежных дебрях. Их тела нашли в ужасном состоянии. Рассказывали, что покрыты они были черной толщей мошки, а под ней – сплошное кровавое месиво. Подобных историй хватало. Случалось, и охотники погибали или получали тяжелые увечья от неравной схватки с «хозяином тайги».
Мы, дети Сибири, получали практические уроки поведения в лесу. Нельзя просто так, без надобности, ломать ветки, деревья, брать нужно только то, что необходимо тебе для выживания. Нельзя громко кричать в тайге. Папа говорил: «Хозяину не нравиться». Когда мы спрашивали: «А хозяин, это медведь, да?». Папа уклончиво отвечал: «Хозяин – это хозяин». Чтобы охота или рыбалка была удачной, нужно было задобрить лесных духов, повязать на одно из деревьев красивую ленточку или лоскуток.
Однажды мы всей семьей поехали на Окунайку. Это небольшая речка с целебными ключами, бившими из-под земли. Сейчас там обустроенное место типа курортной базы. А тогда все желающие приезжали в любое время и на любой срок. Ставили кто палатки, кто временные шалаши и сами лечились водой и целебной грязью. Все деревья вокруг этого местечка были сплошь увешаны разноцветными ленточками. Мы тоже повесили свою, чтобы духи помогли удачно полечиться и оградили от всего дурного. Ругаться плохими словами в тайге тоже запрещалось.
Сейчас все изменилось. Со строительством БАМа приезжие со всех краев не знают местных законов, не научились их уважать. Не соблюдаются никакие нормы. Тайга вырубается. Оголяется вечная мерзлота, чем нарушается весь климат края, мельчают и загрязняются реки. Говорят, и таймень уже редкость и зверь вытесняется вырубкой. Обычаи коренных жителей не уважают и не соблюдают. В наше далекое время детства единственным транспортным узлом была река. И летом, и зимой она соединяла деревни и поселки. Потом стал летать маленький «Кукурузник», сообщение стало более удобным. Сейчас построили железную дорогу. Стало комфортней и быстрее добираться до нужного места. От районного центра в деревни проложена асфальтовая дорога.
Но то, что нарушен баланс природы – это беда. Сейчас уже говорят, что БАМ не оправдал ни свое строительство, ни надежд, возлагаемых на него. А урон всей восточной Сибири нанес огромный. В тех местах и сейчас живут все мои родственники по папиной линии. Пишут, что перспектив у них – никаких, предприятий мало. Основная работа – это обслуживание железной дороги. Есть леспромхоз. Кто-то занят службой в государственных учреждениях. Многие занимаются торговлей. Благо, рядом Китай. Ездят «челноками» туда, как у нас в Турцию. Особенно тяжело молодежи. Работать негде. Кто-то перебивается случайными заработками, кто-то нелегально торгует драгоценным лесом. Многие спиваются.
…Но мы были еще детьми и не представляли, что все будет так грустно. Продолжали жить и радоваться. Правда, геологи, работающие у нас, частенько рассказывали о будущей магистрали. Говорили, что мы живём на золоте и не знаем этого. А мы фантазировали и одновременно не верили, что можно справиться с дикой природой, покорить и обуздать её, опоясав хребты и реки железной сетью с новенькими составами…
У меня стала болеть правая нога и спина. Я все чаще садилась или ложилась отдохнуть. Но никому не говорила об этом, да и не задумывалась о серьезности этих болей.
В Новоселово семилетнюю школу закрыли, и нам теперь пришлось ехать учиться в Казачинск – районный центр. Вся наша далекая и близкая родня переселилась из Мунока сюда. Вновь «поставили» сплавленные плотами дома, обзавелись хозяйством. Тетя Груша, тетя Поля и тетя Маруся приходились нам родными тетями. На время учебного года нас с братом взяла к себе жить тетя Маруся. Дом ее стоял, да и стоит сейчас, на острове посередине реки Киренги. На этом острове тогда жило несколько семей. В настоящее время остров застроился, образовались улицы. Приглянулся он жителям. Построен мост, соединяющий остров с поселком. А тогда… У каждого «островитянина» была своя лодка, на которой иногда по несколько раз в день приходилось плавать в «центр». Сначала я боялась сама управлять лодкой, грести веслами. А приходилось переправляться в школу, из школы домой, в магазин и просто погулять по поселку. Со временем я научилась сама плавать на лодке, даже делала это стоя, когда не было волн.
С тетей Марусей жили ее двое детей: Илья, Дина, и дедушка Евгений. Он не был родным отцом моему папе и тете Марусе, но вырастил их и теперь жил у падчерицы. Он говорил мало, а учил всегда действием, практикой.
Ели мы тогда из одной большой миски. Так было принято у всех сибиряков. Это теперь ставят каждому отдельную тарелку. Начинал трапезу старший – деда. Следом за ним тянулись и все остальные со своими ложками. Зачерпывать щи или кашу положено было только со своей стороны. Сначала выхлебывали жидкость в супе, потом только можно было тянуться за мясом. Но первым должен был это делать дед. Он стучал ложкой по краю миски. Это был знак «можно». Мы сначала не знали этих правил. Но, получив несколько раз ложкой от деда в лоб, быстро поняли, что к чему. Много слов он не говорил, а «учил» по-своему, молча. Разговоры за столом тоже наказывались ложкой. Иногда мы выходили из-за стола с огромными шишками. Торопливость в еде тоже не поощрялась. Но и сидеть просто так, когда еда закончилась, было не принято. Все ели молча, без лишних движений, лишних слов.
Сейчас я понимаю, что подобное поведение за столом приучало нас уважать саму процедуру принятия пищи. Был как бы момент торжества еды над человеком. В момент тишины можно просто с благодарностью подумать о том, кто приготовил кушанье и накормил нас. Неторопливость поглощения пищи не рождало жадности, вырабатывало привычку, что лучший кусок положен старшему или самому младшему. То есть отучала от эгоизма. Дед Евгений был среднего роста, худощав, но жилист и крепок. Дома он находился редко, все рыбачил или «ходил в тайгу».
После занятий в школе мы все пятеро: две Дины, Илья и мы с Игорем – моим братом, садились за уроки. В углу передней комнаты стоял стол, застеленный клеенкой, за ним-то мы и рассаживались. У нас были чернильницы – непроливашки, которые то и дело подводили нас. Однажды кто-то нечаянно толкнул чернильницу. На клеенке образовалось огромное фиолетовое пятно. Казалось, все! Страшное наказание неотвратимо. Мы схватили тряпки, мыло и изо всех сил стали смывать эту огромную кляксу. Но пятно размазалось и стало еще больше. Кто-то из мальчишек выдвигал версии, что нас ждет, а мы терли и терли злополучное пятно. Руки до локтей уже были в чернилах, а пятно не уменьшалось. Илья сказал: «Может быть, попробуем содой или солью». Мы стали «драить» тем и другим. Об уроках уже никто не думал. Мы так увлеклись своим занятием, что кто-то вдруг заметил: «Смотрите, а цветочковто на клеенке нет». С испугом мы увидели, что на клеенке не осталось не только пятна, но и рисунка, что там уже почти дыра насквозь. Тут мы перепугались еще больше. Взяли цветные карандаши и стали подрисовывать фабричные клеточки и цветочки. Договорились уйти на улицу и до самой темноты не возвращаться домой. Так мы и сделали. Сели в лодку и переплыли в посёлок.
Затемно мы вернулись домой. Потихоньку легли спать. До сих пор не знаю, почему нам в тот раз не влетело. Неужели никто не заметил нашей порчи и последующей реставрации клеенки? Или решили, что мы искупили вину своим трудом и испугом? Маму РОНО перевел в деревню Ключи. Деревня расположена в 12 километрах от районного центра. Квартира учителя тут же, при школе. В субботу, после уроков, мы с Игорем ходим пешком домой, а в воскресенье вечером опять пешком идем в район. Ужасно не хочется уходить из дома, где мама печет вкусные пироги, младший брат ждет, интересуется нашими делами. Ходить мне всё труднее. Почему-то правая нога стала тяжёлой, еле поднимаю её. Быстро передвигаться не могу. Игорь не хочет меня ждать. Он первым покидает школу и быстро уходит в Ключи, домой. А я еле плетусь по лесной дорожке. Как же страшно идти двенадцать километров одной по лесу! Стараешься считать мосточки. Вот один прошла, позади 3 километра, еще один мосток, значит половина пути позади. Где торопясь, где потише, лишь бы поскорее домой. И когда показываются из-за леса деревенские крыши – сердце успокаивается. Брат уже поел и играет на улице с мальчишками, нисколько не переживая, как я дойду. От обиды пропадает аппетит. Но я не подаю вида, что мне плохо. Просто ложусь в постель и беру в руки книгу. С возрастом замечаю, что мы с ним намного дальше по складу характера и душевным свойствам, чем с младшим братом. Женя заботливый, словно девочка. Интересуется многими вещами, «глотает» книги по астрономии, научной фантастике, приключенческую литературу. Этими же темами увлекаюсь и я. А если точнее, он от меня «заразился» всем этим. Многого он еще не понимает, и спрашивает меня. К нам присоединяется папа, и разговорам нашим нет конца. Когда наступает время возвращаться в Казачинск, я со слезами расстаюсь с домом. Целую неделю живу ожиданием встречи с мамой, папой, братом. Но иногда уже не могу идти домой и остаюсь у тетушек. Все труднее даются мне эти километры. И если удаётся преодолеть их, усталость такая, будто мне не 14 лет, а все 80.
А на дворе зима. Все готовятся к Новому году. У нас каникулы и мы на целых две недели пришли домой. Ожидание радости каждый день. С утра топится печка, мама хлопочет с завтраком, а нам хочется подольше поваляться в постели. В душе разливается чувство покоя и счастья. Как хорошо дома! Я давно успела забыть белый цвет больничных палат, запах лекарств и какуюто постоянную боязнь перед врачами. Дома совсем не так. Мы любим шумные игры, много читаем. Любимое наше занятие – слушать радиопередачи, особенно нравится «Театр у микрофона». Слушаем всей семьей, охая, вздыхая, сопереживая с героями их жизненные истории. Папа вечерами «ловит» зарубежные голоса. У нас есть большой радиоприемник. Он настраивает какие-то волны, шум и треск стоит невообразимый. Он прислоняется к приемнику ухом, приказывает всем замолчать и с раскрытым ртом старается разобрать сквозь глушители хоть несколько слов. Потом многозначительно кивает головой, поддакивает и шепчется о чем-то с мамой. Нам интересно знать, какие же тайны сообщает Запад, и мы спрашиваем у папы. Но он нам ничего не рассказывает, говорит – вырастите – узнаете. И ещё приказывает никому не говорить о том, что он слушает «Голос Америки».
Морозы на улице настоящие. Минус 40-50 градусов. Игорь с мальчишками днем на улице. Я дома. Мы готовимся к Новому году. Делаем с Женей игрушки на елку. Клеим цепочки, флажки. Пустую яичную скорлупу раскрашиваем, получаются разные чудики. С нетерпением ждем прихода любимого праздника. Ложимся спать поздно, все равно утром торопиться некуда. Но со мной вдруг что-то случается. Среди ночи я с криком просыпаюсь. Острая боль пронзает позвоночник и уходит в правую ногу. Не могу шевельнуться. Боль повторяется вновь. Будто раскаленный железный прут втыкают в меня. Я кричу. Все проснулись и не поймут, что происходит. Мне и самой непонятно – что это. Нога, моя нога не слушается меня. В бедре ощущение такое, будто мышцы перетянули жгутом. Я не понимаю, что со мной. Боль заполняет все пространство. Стараюсь не шевелиться, но даже дыхание вызывает приступ страшнейшей боли. С трудом дожидаемся утра. Папа бежит к председателю колхоза, звонит в районную больницу, объясняет, как может, что со мной. Ему велят приехать за обезболивающим и срочно везти меня в стационар. Он запрягает колхозную лошадь и едет за лекарством.
Боль не отпускает меня. Она повторяется и повторяется. Мне не верится, что такое может долго длиться. Я просто не выдержу, сойду с ума или умру: «Это, наверное, смерть» – думаю я. Папа привозит морфий, сам делает мне укол. Не проходит и полчаса, как боль отступает. Мне хочется спать. Но мама собирается со мной в район. Я говорю, что все прошло: «Видите, у меня ничего уже не болит и не будет больше болеть. Папа вылечил меня». Но они торопят. Мы садимся в сани, застеленные сеном. Папа укрывает меня дохой, и мы едем под скрип полозьев по снегу. Эта снежная музыка меня успокаивает, я засыпаю.
К вечеру в больнице боль возвращается. Я не могу сдержать себя и снова кричу. Доктора меня осматривают и говорят маме, что здесь, в районе, они бессильны мне помочь. Через несколько дней на самолете мама везет меня в Иркутск. Я и не предполагала, что опять на долгие-долгие годы буду оторвана от дома, гораздо на больший срок, чем в раннем детстве. Но я об этом сейчас не думаю. Одна только мысль в голове: «Когда это все прекратиться! Я так долго не выдержу!»
В Иркутске меня положили в областную туберкулезную больницу, костное отделение. Провели обследование. Оказалось, что это обострение туберкулезного процесса с возникновением новых очагов. Теперь кроме позвоночника поражены правый тазобедренный и коленный суставы. Началось повторение больничных будней. Лекарства целыми горстями: фтивазид, паск, уколы стрептомицына, другие антибиотики, и обезболивающие. Снова противный рыбий жир и витамины. Строгий постельный режим. Нога совершенно потеряла свою форму. Огромный отек натянул кожу до зеркального блеска, не поймешь – где колено, где голень. Из-за боли нет аппетита. Мама старается накормить меня хоть чем-нибудь. Но через силу еда вызывает прилив тошноты. Только обезболивающее дает временный отдых, я сплю. Время кажется серым. Я не оговорилась. Дня и ночи для меня нет. Сплошная серость. Открываю глаза – передо мной – сумерки. Даже полдень, яркий солнечный, кажется мне серым и не имеет другого цвета. Видимо, это от сильных наркотиков-морфий, омнопон. И опять омнопон, морфий. Другие обезболивающие не помогают. Я сплю и сплю. Сонной мне делают противотуберкулезные инъекции. Таблетки глотаю в перерывах между сном. В полусонном бреду чувствую, как доктора проводят осмотр, что-то говорят… Не замечаю времени. Дни, недели, месяцы – сколько я здесь нахожусь? Не знаю. Мама давно дома, учит детей в своей школе, папа занимается своими мужскими делами. А я здесь, между жизнью и небытием. В палату приходят какие-то люди, что-то приносят. Тумбочка моя завалена разными гостинцами, даже яблоки есть, что для того времени в Иркутске было огромным дефицитом. Но есть не хочется. Мне говорят, что у меня только глаза остались. Но мне все равно. Полное безразличие. Отсутствие всяких эмоций. Только одна мысль: лишь бы не болело, только бы не вернулась боль. Но со временем замечаю, что обезболивающие перестают помогать, хоть их делают регулярно. Только много позднее узнала, что вместо наркотиков мне стали делать анальгин, который совершенно не помогал. Кололи даже дистиллированную воду. Я была уверена, что это опять морфий и старалась скорее забыться от сильнейших изнуряющих приступов, истязающих все мое тело. Вдруг почувствовала, что мне хочется мак. Раньше не знала, что за вкус у него. А сейчас, видимо, организм сам подсказал, что нужно, чтобы облегчить свое состояние. В чистом виде мак негде было достать, тогда мне принесли рулет с маком. Я выела из него маковую начинку и уснула. Теперь я хоть так подпитывала себя обезболивающим средством, хотя и не имела представления об этом. Страдания мои не прекращались, поскольку мне перестали делать сильные наркотики. Я теперь меньше стала спать. Боль мешала делать это. Тогда, чтобы хоть как-то отвлечься, я стала читать книги. Все подряд, что были в палатах. Мне приносили из мужских палат книги и из женских. Стонала от боли и читала. Иногда не понимала текста, не могла сосредоточиться на буквах и словах, но снова и снова заставляла себя вчитываться в смысл написанного, вникать в суть.
Ко мне стала ежедневно приходить женщина – невропатолог Будилина Юлия Дмитриевна. Она то колола меня иголкой, то чертила по телу какие-то полоски, стучала маленьким противным молоточком. Все это меня страшно раздражало. Я всё ждала, что она вот-вот назначит новое лечение, избавит от страданий, выматывающих меня. Но единственное, что я поняла из ее визитов, это то, что моя правая нога потеряла чувствительность, что улучшений в моем состоянии нет. А она все приходила и приходила. Задавала глупые вопросы и все чертила и колола меня. Однажды нервы мои не выдержали, и я нагрубила ей, сказав, что она мешает мне бороться с болью, постоянно направляет мою мысль на усиление боли, а не на избавление от неё.
И больше на ее вопросы я отвечать не буду. Она покрутила пальцем у виска и исчезла. Позднее мне сказали, что она выбрала меня объектом для защиты своей кандидатской диссертации. Больше я ее не видела.
В больнице лежало много молодежи, пожалуй, больше, чем взрослых. Ходячие, конечно, влюблялись. В нашу палату стали приходить ребята, молодые люди. Сначала как бы просто так, потом все больше ко мне. Заводили разные разговоры, фотографировали. Но чаще всех стал появляться Коля. Фамилия его была Белоусов. Он немного прихрамывал, так как у него болела нога. Я как могла отказывалась от общения – не до него мне было. Но он настойчиво продолжал приходить каждый день. Сидел рядом, молчал, гладил мою руку. Это было как бы отвлекающим моментом от боли. За своими страданиями я забыла, сколько мне лет, что есть какие-то другие чувства. Постепенно мне стало казаться, что с его приходом мне действительно становится легче. Мы уже разговаривали. Обсуждали прочитанные книги, говорили о жизни за стенами больницы. «Галочка, – говорил Коля, —мы с тобой еще порадуемся жизни. Ты не представляешь, как нам будет хорошо». Видимо, он строил какие-то планы на будущее.
Я успела к нему привязаться настолько, что, когда он уезжал домой на выходные, думала, не смогу выдержать тоски, разрывающей мое сердце. Теперь к физической боли прибавилась душевная. «Коленька, – просила я, – не уезжай, пожалуйста, домой, мне так без тебя тяжело!» Иногда он оставался в больнице. Но, видимо, домашние дела требовали его пребывания там. Зато по приезду он вбегал в мою палату, глаза его радостно сияли, и он протягивал мне какие-то гостинцы.
И опять всю неделю мы были почти целыми днями вместе. Я не знала, что радость моя скоро закончится… До последнего Коля тянул, не говорил мне, что его скоро выписывают. Было, наверное, очень тяжело и ему. С его выпиской интерес к жизни и борьба за нее у меня совсем пропали. Теперь все поменялось! Если раньше мы пять дней были вместе и только выходные врозь, то теперь он у меня был только в выходные. Как бывшему больному ему разрешали ночевать в коридоре больницы. Дни мои превратились в сплошные ожидания. Ожидания моей радости, моего счастья, пусть даже больного. Так проходили месяцы, годы.
Однажды меня посетила моя троюродная сестра Оля. Увидев мои мучения и мое исхудавшее тело, она написала письмо моей маме. Скоро приехала мама. Зайдя в палату, она едва узнала меня и заплакала. Пошла к докторам. Вернувшись от лечащего врача, которого звали Михаил Филиппович Мордухович, она долго сидела у моей кровати с полными слез глазами и сказала, что ей надо пойти по срочным делам.
Только несколько лет спустя, она рассказала мне, что доктор посоветовал готовить ей черный платок, что я безнадежна. Когда она попросила направление в Москву, ей отказали.
Теперь она каждый день куда-то уходила с утра и приходила в палату после обеда. Каждый раз я просила у нее рулет с маком, из которого выедала только один мак. Может быть, я становилась наркоманкой? Не знаю. В то время явления такого не было, да мне было все равно. Главным являлось то, что хоть как-то уменьшить боль, поспать хоть немного. С приездом мамы у меня появилась надежда на возможное изменение в моей жизни. До этого я чувствовала, что постепенно из меня уходит жизнь, я умираю.
Через несколько дней она пришла радостная и показала мне направление в Москву и два билета на самолет. Помог ей в этом первый секретарь Иркутского Обкома партии, кажется по фамилии Мельников. Провожала на самолет меня вся больница. Никто ведь верил, что можно добиться направления в столицу минуя лечащих врачей. К трапу ТУ-104 меня привезли на «скорой», по трапу нес на руках какой-то военный, тоже летевший в Москву. Перед вылетом мне сделали обезболивающий укол. В самолете я лежала на двух сиденьях. Как лежачей больной мне была положена сопровождающая медсестра. Мама добилась, чтобы для этого оформили её. Самолет производил две посадки для дозаправки: в Новосибирске и Свердловске. По рации пилоты сообщали, что на борту находится тяжелобольная девочка. Прямо в аэропортах этих городов в самолёт проходили доктора и делали обезболивающие. Прилетели в Москву уже ночью. С самолета меня нес на руках тот же военный. Утром на «скорой» меня привезли в Институт туберкулеза. Там уже знали, что из Сибири везут больную. К машине подошла женщина в белом халате. Посмотрела все документы: выписки, анализы и т.д. Осматривала прямо в машине, чтобы не трогать, не причинять лишнюю боль. Потом сказала, что в институт меня класть не будут, поскольку мне нужно учиться. Предложила на выбор два места, два детских костных санатория: «Сосновый бор» под Ленинградом или «Кирицы» в Рязанской области. Я попросила, который поближе. Она сказала, что «Кирицы» ближе и на этой же машине мы поехали в неизвестное нам место, предварительно взяв направление профессора Станиславлевой.
«Кирицы»
Вот, наконец, место нашего назначения. Маленькая деревня в 60 километрах к югу от Рязани. По названию маленькой речушки названы и деревня, и санаторий. Стоял апрель. Природа готовилась к обновлению, теплу, зелёному наряду. Первыми нас встретили грачи. Из окон машины, в которой я ехала лёжа на заднем сиденье, увидела вдруг высокие тополя, а на их ветвях какие-то чёрные пятна. Спросила у мамы, что это такое. «Это гнёзда грачей», – ответила она. Сразу вспомнилась картина Саврасова «Грачи прилетели». Птицы стаями летали вокруг и громко кричали. Это стало раздражать и, казалось, усиливать боль. Со временем я привыкну к грачиному крику и не буду его замечать. А пока это было для меня непривычным и чужим.
Машина въехала в ворота и оказалась перед необыкновенно красивым дворцом. Здесь мне предстояло провести долгое время. Но я этого еще не знала и не хотела знать. Меня мучила только одна мысль: смогут ли меня здесь вылечить, поднять на ноги.
Я все спрашивала маму: «Сколько мне предстоит здесь пробыть? Спроси у докторов.» К нам подошел врач, посмотрел ласково на меня и сказал: «Ну, от силы полгода полежишь и отправишься домой». Я заплакала: «Я больше не вынесу, не выдержу такой боли. Пожалуйста, начните побыстрее лечение!».
Не предполагала я, что больше трех лет проведу в этом чудном месте, которое для меня окажется родным и так много мне даст! Мама побыла со мной еще дня три и уехала домой, далеко, в нашу родную Сибирь. Её ждала семья и работа. Внутри у меня все опустело. Мне хотелось быть одной, плакать, чтобы мне никто не мешал. Хотелось тишины и покоя. Но меня окружали ровесники, веселые подростки. В палате было двенадцать коек, двенадцать девочек. Им предстояло познакомиться со мной, а мне с ними. Они разговаривали, смеялись, о чём-то перешёптывались. Новый человек в любом коллективе вызывает особый интерес. Ко мне стали подходить, интересоваться – откуда я, что болит. Желания общаться у меня не было никакого. Всё заглушала невыносимая боль. Безразличие ко всем и ко всему заполнило мою жизнь. Хотелось только одного: чтобы никого не было поблизости, чтобы никто меня не трогал, не задавал никаких вопросов, не раздражал любопытством. Постоянная невыносимая боль сделала меня нелюдимой и одинокой.
Через несколько дней, после всевозможных анализов и обследований я была «закована» в гипс. От самых подмышек до кончиков пальцев обеих ног был наложен тяжелый, толстый гипсовый «панцирь». Между ногами вбинтована палка на уровне коленей или чуть ниже. Получилось подобие буквы «А» и называлось это распоркой. Теперь я совершенно не могу шевелиться. На «свободе» остались только руки и голова. В мокром гипсе очень холодно, пробирает дрожь. Со всех сторон кровать обставляют лампами-рефлекторами, чтобы гипс побыстрее высох. Вспомнился мой первый санаторий раннего детства. Подумалось: все повторяется. Неужели вся моя жизнь будет идти по кругу страданий, боли и слёз?
Но время идёт своим чередом. В детском санатории все должны учиться. В санатории «Кирицы» дети лечатся с первого по десятый классы. Меня записывают в седьмой, поскольку я заболела, не закончив его. Учителя приходят после нашего завтрака, надевают белые халаты. Мальчишек нашего же класса на кроватях свозят в палату девочек, то есть нашу, и начинаются занятия. Ходячих мало, они умещаются за одним столом. В основном у всех строгий постельный режим, правда, некоторым разрешалось сидеть. Но в таком тяжёлом состоянии как я не было больше никого.
У каждого из лежачих фанерки. На них мы кладём тетради и, придерживая их левой рукой, пишем. Ходячих вызывают к доске, которая висит в нашей палате. Мне не разрешалось поднимать голову, и я не видела, что пишут ходячие. Могла только слушать. Кровать мою всегда ставили рядом с дверью, чтобы на перемене медсестра могла подойти и сделать укол. Целыми горстями пью таблетки, очень сильные противотуберкулёзные препараты. И хотя боль не отпускает, я замечаю, что стало немного легче переносить ее. Появилось много отвлекающих факторов. Днем – уроки. После тихого часа нужно делать домашнее задание. Девочки не дают уйти в себя. Все относятся ко мне хорошо. Многие из них стали для меня настоящими подругами. Ребята у нас лежали со всех концов Советского Союза: от Находки до Прибалтики. Санаторий имел статус Республиканского, поэтому дети многих Союзных Республик проходили лечение в Кирицах.
Наконец-то закончился учебный год. На летние каникулы всех детей, начиная с первого, по десятые классы переводят из здания на воздух в парк. В парке построены десять открытых павильонов для каждого класса. Павильон имеет две боковые стены и крышу. Обе продольные стороны открыты. Только у одной, где стоят наши кровати, имеется тяжелый брезентовый тент на случай дождя или сильного ветра. Все три летних месяца мы на открытом воздухе. Организм постепенно привыкает к сквознякам, холодным ночам, мы закаливаемся.
В парке очень красиво. Дорожки асфальтовые, наши кровати на колесиках хорошо едут. Ходячие катают на кроватях тех, кто лежит. Повсюду цветы: розы, каллы, петуния, львиный зев, георгины.
Между деревьев – гипсовые скульптуры. Теперь я со стороны могу рассмотреть наше здание. Стараюсь подробнее расспросить у взрослых о его истории. Узнаю, что барон Сергей Павлович фон Дервиз выкупил у мелкого стекольного заводчика земли. Он был из соседнего поместья Старожилово. Барон знакомится со знаменитым архитектором Фёдором Шехтелем и договаривается с ним о постройке дворца. В конце 19-го века у деревеньки Кирицы вырастает романтический замок. По затейливости это один из ярчайших примеров подобных построек в России. Здесь всё связано с ландшафтом. Барон хотел видеть настоящий рыцарский замок. Архитектор постарался угодить заказчику. Огромный парк украшали скульптуры из древнегреческой мифологии. (После революции они были утеряны). Красивые гроты, каскад лестниц, беседки – всё было подчинено романтической теме. Сохранилась беседка на одной из террас. На её куполе подняли головы каменные рыбы в металлической чешуе. Внимание привлекает угловой балкон дворца. Его держит огромный орёл на распростёртых крыльях. Недалеко от замка в овраге построен арочный мост. А на границе бывшего владения сохранились готические ворота. Много позднее, когда начну ходить, я увижу всю эту красоту сама. Девочки будут брать меня на экскурсию по территории.
Специалисты утверждают, что замок спасло от разрушения то, что он был отдан в 30-е годы под детский санаторий. Каменная сказка была подарена детям – будущему страны. Несмотря на тяжёлое хроническое заболевание, многие сотни детей, которых санаторий поднял на ноги, стали настоящими людьми. Он дал образование будущим врачам, профессорам, астрономам (с одним из них я переписывалась), учителям, рабочим. Нас не только лечили, но и воспитывали, учили жить и правильно общаться друг с другом, то есть, прививали правила поведения в обществе. Советское правительство заботилось о здоровье людей, отдавая под лечебные учреждения лучшие дворцы. Ведь лечат не только лекарства, но и красота, окружающая больных. Несколько тяжёлых лет пришлось провести мне в прекрасном месте, которое действительно помогало отвлекаться от страданий. Но настоящее богатство всё-таки составляли взрослые, окружающие нас.
Вечерами, когда стемнеет, наши кровати свозят к натянутому между деревьев белому полотну, и мы смотрим кино. Вообще, жизнь с наступлением каникул не останавливается. Воспитатели не оставляют нас наедине с болезнью ни на минуту. Летние дни полностью направлены на закаливание. Поэтому после завтрака мы принимаем воздушные ванны. Открытое солнце противопоказано, и нас вывозят под тень деревьев, где рассеянный свет, убирают одеяла. Но на мне ещё одно – гипс. Мне надоел этот толстый панцирь. Под ним очень чешется немытое тело. Я линейкой скребу под гипсом, где она достаёт, но она очень короткая. Тогда начинаю стучать по нему, надеясь, что хоть так успокою себя.
Но всё равно я наслаждаюсь тёплым воздухом, который ласково обдувает моё лицо и руки. Кровати девочек стоят на одной половине павильона, а кровати мальчиков на другой. После воздушных ванн – второй завтрак. Больным туберкулёзом положено усиленное питание. Кормят нас шесть раз в день, как и в туберкулёзном санатории Владимира. На завтрак, например, каша, картошка с сарделькой и два яйца. То есть целых три блюда. Затем второй завтрак из печенья или плюшки, и молока. Обед из трех или четырех блюд. Затем полдник. Ужин не менее обильный и всегда с мясом или рыбой, а перед сном обязательно кефир с булкой. Это были шестидесятые годы, когда в обычной жизни, говорят, невозможно было купить печенье ребенку, а белый хлеб был дефицитом. Но мы этого не знали и не ощущали на себе. Нам часто давали черную и красную икру. Ананасы я впервые попробовала тоже в санатории. Они мне не понравились, и я их отдавала. Круглый год у нас были свежие овощи и фрукты. Витамины, сироп шиповника постоянно стояли у каждого на тумбочке. Однажды на ужин нам дали пирожки с мясом. Мальчишки стали кидаться ими друг в друга. И мы увидели, как заплакала наша няня Полина. «Вы неблагодарные, – говорила она. Не знаете, что наши дети уже давно не видят белого хлеба, а вы играете в него словно в мяч». И воспитатель с сестрами стали рассказывать нам, что делается за стенами санатория. Мы жили в замкнутом пространстве, словно в монастыре. Не знали, как и чем живут наши семьи далеко от нас. Думали, что в стране так же сытно, как в санатории. Оказалось, назревает что-то непонятное. Нас лечили, учили, кормили, ухаживали за нами, развлекали, а мы не задумывались о серьезном. Это были последние месяцы правления Н.С. Хрущева. Воспитатели рассказывают о политике в стране, а мы не можем представить, как будем жить в том, непривычном для нас мире взрослых, где всё так сложно.
А пока мы наслаждаемся бездельем: занимаемся своими делами. Я, как и раньше, много читаю. Кто-то играет в шахматы, шашки. Кто-то гуляет по парку. Некоторые рисуют модели платьев, мечтают стать модельерами. В общем, каждый занят своим любимым делом.
Поскольку санаторий наш был всесоюзного значения, к нам часто приезжали делегации иностранных студентов. Доктора показывали условия, в которых живут и лечатся тяжёлые больные, рассказывали о методах лечения. А они ходили по парку, удивлялись окружающей красоте, махали нам руками, улыбались и о чём-то тихо переговаривались.
В те годы было повальное увлечение переписываться с иностранными детьми. В «Пионерской правде» печатались адреса детей из разных стран. Мы выбирали ребят по общим интересам и писали о своей жизни. Я переписывалась с девочкой из Венгрии. В социалистических странах изучали русский язык, и нам было легко общаться. Она писала, что отец её пограничник, а мать ткачиха. Ева (так звали девочку), любила петь, и была участницей большого детского хора. Однажды она пригласила меня в гости. Я написала, что лечусь в санатории и не могу воспользоваться приглашением. Собрала небольшую бандероль с немудрёными украшениями, игрушками, которые попросила купить воспитателей. Деньги мне высылали родители на мелкие расходы. Она написала, что ей очень понравились колечки. И не могла понять, почему я так долго нахожусь в санатории. Ведь все знают, что больше трёх недель в санатории не лежат. Я, как могла, объясняла, конечно, не уточняя свой диагноз. Одна девочка писала мальчику из Китая. Он прислал ей книгу в тонком переплёте. Тогда мы впервые увидели книги, оклеенные блестящей плёнкой, какие стали издавать у нас много позднее. Прислал ей разные тканые флажки с изображением Мао Цзэдуна. Нас поразило двухстороннее изображение китайского вождя на толстых шёлковых тканях. Вскоре их переписка резко прервалась. Стали портиться отношения с большим соседом. Увлечения наши не отличались от интересов здоровых детей. Только мы были ограничены болезнью в свободе. Не могли пойти или поехать куда хотим, физически не могли заниматься, чем хотим.
С началом учебного года нас снова перевели в здание. За летние месяцы палаты отремонтировали, обновили. Повеселел Голубой зал. У малышей на первом этаже был Зеленый зал, а у старших, на втором этаже – голубой. Стены зала были расписаны на темы покорения Северного полюса. Преобладали бело-голубые тона снега и моря в росписи, поэтому его и называли – Голубой зал. Стены Зелёного зала были расписаны на темы джунглей, где преобладал зелёный цвет. На столике в зале стояла радиола со стопкой пластинок. Здесь же нам показывали кино. Кровати свозили рядами вплотную друг к другу, чтобы уместились все.
Как же, наверное, уставали наши няни и сестры, по несколько раз в день перевозя нас то на уроки, то в кино, то на веранду. Веранда была большая с пандусом, выходящим в парк. Обе стороны пандуса украшали рогатые олени. На ночь нас вывозили на воздух. На голову надевали теплые шапки, сверху покрывали ватными «конвертами» и так мы засыпали под темными небесами, украшенными яркими звездами. Когда шёл снег, мне нравилось смотреть на порхающие снежинки и чувствовать, как они тают на моём лице. Просыпались мы уже в палате, не заметив, как нас перевозили назад.
Я стала замечать, что Слава Ходоренко из нашего класса всегда просил сестер поставить мою кровать рядом с ним. Он у нас самый умный, отличник. Его уважают все. Он белорус, говорит со своеобразным акцентом. Я хочу стоять рядом с подругами. С Олей из Кемерова у нас общая тема разговора – астрономия. Мы фантазируем о жизни на других планетах. Она не читает фантастику, но любит слушать о том, что прочитала я. Рассказываю ей о гипотезах Александра Казанцева. Перед этим я прочла его книгу «Гости из космоса» и теперь она ждёт чего-то нового о пришельцах. Но меня не слушают, ставят мою кровать рядом со Славой. Тогда я просто отворачиваюсь и не хочу с ним разговаривать: но каждую минуту слышу у своего уха «Галя! Галя!». «Что ты молчишь?» «Ты обиделась, да?». Со злом отвечаю: «Больше никогда не проси ставить нас рядом!» У меня к нему кроме уважения ничего нет. И, когда начинают надоедать своим вниманием, меня это отталкивает. Девчонки ругают меня: «Ведь он помогает одной тебе по математике, шпаргалки кидает на кровать во время контрольной.» На что я отвечаю: «Теперь буду лучше двойки получать, чем пользоваться его помощью. Я не прошу его об этом».
Прошло несколько месяцев. Наконец решено было снимать мой холодный «панцирь». Под гипсом образовалась корка из омертвевшей кожи, болячек, которые я расчесывала линейкой. Няни вздохнули с облегчением. Теперь им было легче справляться со мной. Пришло время отмывать многомесячную грязь, накопленную под гипсом. Обострение процесса в тазобедренном и коленном суставах было снято. Мне стало полегче, хотя паралич не отпускал. Не отпускала и приступообразная боль от позвоночника в правую ногу. Несколько раз приезжали профессора из Москвы и Ленинграда на консилиумы. Меня каждый раз показывали им. Все чаще стало звучать слово «операция». Но решили испробовать все средства того времени. Мой лечащий врач Вениамин Яковлевич Кузнецов сделал мне глубокую новокаиновую блокаду. После нее мне стало так плохо, что думала – умру. Оказалось, что я не переношу новокаин. После курса лечения одного из новых препаратов я так поправилась, что на руках образовались перетяжки: это попробовали лечение гормонами. В общем, мы продолжали лечиться и учиться. Самыми лучшими друзьями для меня были книги. Они не задавали вопросов, не лезли в душу, не надоедали. Но помогали забыться, помогали отвлечься от тяжёлых мыслей, боли. За чтением я не замечала, как летит время. Перемещалась в другие эпохи, далёкие земли, училась терпению и мужеству героев, о которых читала. Заинтересовалась астрономией. В восьмом классе я изучила учебник астрономии самостоятельно, и мне учитель физики приносил из дома дополнительную литературу, журнал «Земля и Вселенная», книги о рождении и смерти звёзд, о созвездиях и планетах. Поручала готовить доклады, что я делала с удовольствием. У нас были все уроки, кроме физкультуры и черчения. Да и как можно чертить одной рукой, если другой держишь фанерку с тетрадью. Был даже труд. Для лежачих девочек были сделаны специальные столики, в которых имелись углубления для швейных машинок. Столики эти ставили на кровать, на уровне груди. И мы шили лежа. Музыкальные занятия проводили Олимпиада Прокопьевна (фамилию я, к сожалению, забыла) и баянист дядя Миша. Олимпиада Прокопьевна имела высшее музыкальное образование, окончив Московскую консерваторию. Она старалась привить нам вкус к серьезной музыке. А дядя Миша был виртуозом своего дела. Как он мастерски играл на баяне «Полет шмеля!» Мы часто просили его сыграть «Полонез Агинского», «Лунную сонату» Бетховена и многое другое. К каждому празднику они готовили с нами концерты. Вы видели когда-нибудь танец лежачих больных детей? А мы танцевали. В движении были только руки. Но руки эти заменяли нам ноги, и мы старались каждым пальчиком выразить музыкальную мысль. Например, танец с гирляндами. Кровати в голубом зале стояли ровными рядами. Каждому ряду давали гирлянду в руки и под медленную лирическую мелодию мы делали определенные движения гирляндой то вверх, то вниз, в стороны, волнообразные движения. Зрители сидели на сцене. То есть, в нашей жизни все было наоборот: артисты находились в зале, а зрители на сцене, поскольку на сцену кровати не поднимешь. Сверху им было хорошо видно нас, «артистов». Самым любимым танцем у нас была «Лезгинка». На голову девчонкам надевали кавказские украшения. Поверх белой блузки надевались черные безрукавки на шнуровках. Мне, конечно, не надевали, а просто накидывали сверху и заправляли под бока. В руках у нас было по два кинжала, сделанные из картона и обернутые фольгой. Костюмы были только до пояса. Нарядные покрывала поверх обычных одеял натягивались так, чтобы не было ни единой морщинки.
Когда звучала музыка, кинжалы двигались в руках все быстрее и быстрее. Они то пересекались в воздухе, то расходились, то замирали, то выписывали невообразимые движения, и оставалось только ногами пуститься в пляс. Когда санаторий отмечал свое двадцатипятилетние и со всех концов Советского Союза съехались доктора, мы выступали перед ними с таким концертом. Сначала пели. Голоса у наших ребят были замечательные. И не важно, что мы были прикованы к больничным койкам. Таланты у детей остались здоровыми. И если мы не могли двигаться, то оставалось развивать голоса и руки. Сначала прошёл танец с зонтиками, затем с гирляндами. Началась «Лезгинка». Кинжалы в наших руках мелькали словно настоящие. Один солидный врач с Дальнего Востока не выдержал, выбежал на середину сцены и стал плясать в такт кавказской мелодии. Зрители вытирали слезы, произносили много благодарных слов. Говорили, что такого они еще не видели, чтобы тяжелобольные дети могли танцевать, руками выражать музыкальную тему. Фотографировали наш концерт.
Конечно, такие общественные мероприятия отвлекали нас от болезни, не давали уйти в себя, замкнуться на тяжёлых мыслях. Помню, как вначале не хотела участвовать ни в каких школьных делах. Казалось, что это не вяжется с больницей. Да и как петь или танцевать, если физическая боль не отпускает ни на минуту, если мысль направлена только на одно: сколько ещё терпеть такие муки! Но доктора, воспитатели и педагоги нашли прекрасный способ, как помочь детям бороться с недугом активной жизнью. У нас часто проходили разные литературные викторины, конкурсы. А концерты мы готовили для персонала санатория к каждому празднику.
К большим праздникам нам давали сладкие подарки. Не только к Новому году, но и к Первому мая, Седьмому ноября. Все делалось для детей, для их комфортной в больничных условиях жизни, для их выздоровления. Только сейчас я понимаю, что вот так и должны лечиться дети, годами ограниченные в движениях, оторванные от родного дома. Но больше такого, видимо, не будет. Сейчас все построено на деньгах. А тогда это была сказка. Реальная сказка социализма. Я была в этой сказке, жила в ней, хотя и с болью, слезами, страданиями. Пока с болью.
Вениамин Яковлевич Кузнецов, лечащий врач, был для нас идеалом доктора. Мы его очень любили и между собой называли «папа Веня» или «Витамин». Это был солидный мужчина с добрыми глазами, не очень разговорчивый, но понимающий душу ребёнка. Никогда не повышал голоса на кого бы то ни было. После двух лет лечения в санатории стало ясно, что без операции мне не обойтись, чувствительность к ногам не возвращалась, паралич не отпускал. Всё чаще стала слышать слово – «операция». Меня стали к ней готовить. Папа Веня подолгу разговаривал со мной, успокаивал все возрастающий во мне страх. Операции в то время делали не так часто. Медицинским заведением, курирующим наш санаторий, был Институт хирургического туберкулеза в Ленинграде (ЛИХТ). Специалисты данного института, а также из Москвы приезжали в Кирицы для консультаций, консилиумов. На одном из них решено было, что только операция сможет вернуть моим ногам чувствительность, жизнь. Причина болей была в том, что спинной мозг у меня был сдавлен разрушенными туберкулезом позвонками на уровне верхнего грудного отдела. Все возможные методы, примененные ко мне, не помогли. Осталось последнее – скальпель. В один из зимних дней я была прооперирована. Проснулась в послеоперационной палате поздним вечером. Лежала на животе без подушки. Очень болело горло от трубки. Издалека услышала голос Вениамина Яковлевича, который повторял: «Галя, просыпайся». Я с трудом приоткрыла один глаз и попросила, чтобы он взял меня за руку. Он погладил меня и сказал: «Ну-ка попробуй пошевелить пальцами правой ноги» Я еще плохо соображала после наркоза, но увидела, как он широко улыбнулся. «Папа Веня, пальцы шевелятся?» – спросила я. «Скоро танцевать будем», – довольно проговорил он. Мне была сделана фиксация позвоночника, то есть кусочек моего ребра поставили между сдавливающими спинной мозг позвонками, освободили его. Теперь нужно было ждать, когда мой трансплантат вживется в непривычное для него место.
Четыре месяца, тягостных для меня, я лежала только на животе. Нельзя было поворачиваться на бок, и вообще менять позу. Даже повернуть голову вначале не было сил, помогала сестричка. Самым неудобным в моем положении были туалетные процедуры, ведь всё делалось лёжа на животе. Но все терпение мое искупалось тем, что страшные приступы боли прошли, и я наконец-то после долгих лет стала чувствовать мою бедную ногу. Какое счастье было шевелить пальцами, ощущать, что она жива! Но суставы после долгого пребывания в гипсе перестали гнуться. Предстояла очень болезненная разработка коленных суставов, от которой искры сыпались из глаз от боли и слезы текли сами собой. Но все это было уже не так страшно. Главное – паралич оставил меня. Я больше не страдала от болей, годами изнуряющих моё тело, мозг и душу мою.
Через четыре месяца меня перевернули на спину. Боже! Вся палата стала кувыркаться, меня стошнило. Теперь нужно было привыкать к новому положению – лежать на спине. Но уже без гипса, гипсовых кроваток, без боли. Я была на седьмом небе от счастья! Девочки в палате помогали мне догонять учебные темы, от которых я отстала в послеоперационный период. Учебный год продолжался. Мы учились уже в девятом классе. «Кирицы» стали для меня домом, школой, больницей, дружным коллективом. Люся Погудина из Томской области, я знаю, что у тебя сейчас трое детей, есть внуки. Катя Мохнаткина, как ты живешь на родной Камчатке? Люба Семиделова из Казахстана, как твои дела? А у тебя, Володя Лобанов, все ли хорошо на дальнем Владивостоке? Танечка Рузайкина и Оля Корнюшова, у вас все ли благополучно? Вы из Кемеровской области, рядом друг с другом, наверное, встречаетесь? Слава Ходоренко – ты у нас был самым умным, закончил Минский университет. А сейчас как живешь? Аркадий Ким, помнишь, как мы наперебой занимали очередь за фантастикой?
Из девочек я одна увлекалась чтением научно-фантастической литературы. Мальчишки, зная это, оставляли мне вновь поступившие книги в санаторскую библиотеку. Иван Ефремов, Александр Беляев, Артур Кларк, Айзек Азимов, Александр Казанцев, Герберт Уэллс, Станислав Лем, братья Стругацские – фамилии этих писателей я помню с тех самых школьных лет. Перечитала всё, что было в библиотеке санатория. В определённые дни недели библиотекарь разносила книги по палатам и по нашим заявкам. В годы полёта космонавтов поднялся интерес к астрономии, вопросам полёта к планетам солнечной системы и в дальний Космос. Я мечтала о встрече с инопланетянами, которые научат человечество новым технологиям, скоростным полётам к дальним галактикам. Верила, что всё должно случиться при нашей жизни. Фантазировать я любила и умела. А пока с увлечением «глотала» книги на эти темы.
Завучем у нас работала Елена Александровна Деллавос. Семья ее была из старых аристократов. Она знала кроме русского еще четыре иностранных языка и одна преподавала их нам: немецкий, английский, французский и испанский. Речь ее и манеры были изысканны, интеллигентны. Она учила нас нормам этики и морали, была строга и великодушна. Елена Александровна жила одна, а потому всё своё время отдавала детям. Почти все вечера проводила с нами. На какие только темы мы не разговаривали! Человек высокой культуры, она прививала её и нам. Много лет мы с ней переписывались после моего выздоровления. Она поздно ушла на пенсию, переехала в Москву к престарелой сестре. Потом переписка резко оборвалась. И я поняла, что случилось то, что случится с каждым из нас в свое время.
Очень запомнился мне наш учитель математики. Радин Сергей Иванович. Он носил звание «заслуженный учитель России». Хоть я и не дружила с математикой, его ждала с нетерпением. На урок в палату учитель приходил с гитарой. Объяснив тему, чувствовал нашу усталость или то, что мы начинаем отвлекаться. Брал гитару и пел романсы. Дав небольшую передышку, продолжал урок. Рядом с моей стояла кровать Вали Киселевой. Автором учебника математики был тоже Киселёв. Валя, как и я, не знала и не любила этот предмет. Когда Сергей Иванович говорил: «Берите Киселева» – имея в виду учебник, Валя, слыша свою фамилию, вздрагивала всем телом и глубже залезала под одеяло. Перед контрольными она подговаривала меня попросить помощь у Славы Ходоренко. «Он больше никому не помогает», – говорила она. Я наотрез отказывалась. Но Слава сам решал мой вариант, бросал на мою кровать шпаргалку, а потом брался за свой. Валя хватала спасительную бумажку и быстро списывала решение.
У Славы тоже были парализованы ноги. Ему делали операцию, как и мне, но она не помогла. Выписался он на коляске. Не у всех операции проходили удачно и не всех они ставили на ноги. Мне повезло. Наконец, через шесть месяцев после операции меня впервые за много лет поставили в вертикальное положение. Перед глазами всё поплыло. Медсёстры держали меня с двух сторон, а я боялась открыть глаза – палата сразу начинала переворачиваться. В первый день стояла одну минуту, потом две. Так каждый день, прибавляя немного во времени. Я заново училась ходить на костылях. Когда лежала, меня часто мучил вопрос – как нужно повернуть в сторону, если идешь прямо? Как правильно ставить ногу? Внимательно присматривалась к походкам взрослых, училась теории ходьбы. Мышцы за долгие годы совсем ослабли, атрофировались. Кожа висела тряпкой на ногах. Я придумала себе упражнение для укрепления мышц. Держась руками за изголовье кровати, вставала на цыпочки, опускалась на стопу и так повторяла и повторяла до изнеможения. Постепенно ноги перестали быть тонкими палками, обретали нужную форму, округлялись мышцы. Очень страшно было ходить на костылях по лестнице, особенно спускаться вниз. Я боялась упасть и сломать всю операцию. Но девочки страховали меня и учили правильно ставить ноги на ступеньки. Это здоровые не замечают элементарных вещей, все движения выполняют автоматически, не задумываясь над тем, что больному, к примеру, небольшая ямка на дороге является препятствием для движения. Или элементарное принятие ванны составляет большого труда.
Постепенно научилась сама спускаться и подниматься по лестнице. Забылась многолетняя боль. Я становилась такой, какой была до паралича. Молодость брала своё. Вновь вспомнила, что такое смех, шутки, песни. С девочками выходили в парк, гуляли, пели песни под гитару. Вся та жизнь у меня осталась на фотографиях. Вот мы лежачие смотрим кино, вот я учу уроки, а это меня катают ходячие по парку. Потом я уже хожу сама, а это мои дорогие подруги, с кем пришлось провести долгие месяцы.
С наступлением тепла нас вновь перевели в парковые павильоны, на воздух. Мы заканчиваем десятый класс. Многие девочки выписались и уже из дома пишут письма. После экзаменов учителя устроили нам выпускной вечер со сладостями и лимонадом. Теперь выписываться нужно всем. Кто нуждается в продолжении лечения, того переводят во взрослый санаторий. За каждым из нас приезжает кто-то из родственников. Расстаёмся со слезами, фотографируемся на память. Раньше всех приехали за Катей Мохнаткиной с Камчатки. Девочки говорят: «Скоро, Тарасик, приедут за тобой». Так меня звали по моей фамилии Тарасова. Мама написала мне, что сама пока не сможет приехать. Приедет дядя, ее брат из Подмосковья. А она потом заберет меня. К тому времени я уже довольно хорошо научилась ходить без костылей.
Дядя приехал днем. Я не знала его в лицо, да и он видел меня в последний раз, когда мы переезжали в Сибирь. С тех пор прошло более десяти лет. Он вошёл в павильон, и я интуитивно поняла, что приехали за мной. Дядя молча всматривался в лица девочек, видимо, стараясь вспомнить меня. Мне стало интересно, узнает ли он свою племянницу, и я молча наблюдала за ним. Наконец он подошёл к моей подруге и сказал: «Здравствуй, Галя». От обиды у меня выступили слёзы. Так хотелось, чтобы меня признали своей родственницей, чтобы я была похожа на родню, а дядя Вася прошёл мимо, даже не остановив взгляда на мне. Девочки показали в мою сторону. Мы обнялись, и я стала собираться в большую жизнь. Провожали меня и одноклассники, и няни, и сестрички, доктора, и даже повара. «Такой тяжелой больной, – говорили они, – у нас ещё не было». Я до сих пор не забыла, как в послеоперационной палате, когда я ничего не ела, они готовили все по моему желанию: то куриный бульон, то беляши, то салат. Спасибо всем, всем, кто принимал участие в моей судьбе. Спасибо Евгению Ивановичу – рентгенологу, за ту осторожность, с какой он делал мне снимки, чтобы лишний раз не причинить боль, не шевелить меня. Особенно моему спасителю Вениамину Яковлевичу Кузнецову. На протяжении всей жизни я не забывала о нем и благодарила Господа, что послал мне такого доктора.
Когда-то, поступив сюда полуживой, я не верила, что здесь меня поставят на ноги. Хотелось только одного – избавиться от ужасной боли, отнимающей у меня все силы. И вот теперь я уезжаю домой на своих ногах, и даже без костылей. Слово «Кирицы» стало для меня родным. Оно созвучно со словом «Криницы» – колодец, родник. Это настоящий родник с живой водой, который возвращает к жизни обделенных здоровьем детей, таких, как я. И сейчас, случайно встречаясь с теми, кто когда-то проходил лечение в этом чудесном санатории, мы чувствуем себя родными людьми. Родными не только по несчастью, но и по тому ощущению силы духа, заложенного в нас докторами, учителями, воспитателями, который поддерживает нас на протяжении всей жизни.
Новая жизнь
Дядя Вася вез меня к себе в Петушки. Поскольку много лет я лежала, у меня не было хорошей одежды. По дороге через Москву он купил мне красную кожаную куртку и брюки. Проходя мимо витрин магазинов, не могла налюбоваться на своё отражение, так нравился мне мой новый наряд.
Всё было непривычным для меня в этом большом мире. Многолюдные улицы, взгляды незнакомых людей пугали. Я отвыкла от шума и многоголосья. Не знала, как ездить на общественном транспорте, боялась электрички, на которой мы добирались из Москвы.
У дяди был свой дом с садом и огородом. К маминому приезду он решил, видимо, хорошенько откормить меня. Каждое утро измерял мне руки и ноги в объеме, а потом принимался откармливать. Я не была худой. Но он хотел, наверное, видеть меня посолиднее. С утра приносил из сада большое блюдо клубники, смешивал её с сахаром и сливками, и заставлял меня есть. Потом велел завтракать и так весь день. Вечером вновь измерял меня, и все присматривался, на сколько миллиметров в объёме я поправилась. По его виду было понятно, что он не очень доволен успехами моего увеличения веса. А мне совсем не хотелось толстеть. С его сыном – моим двоюродным братом Володей, мы подружились. Но я очень скучала по Кирицам. Почти каждый день писала письма девочкам. Они тоже были уже дома. Много лет мы поддерживали связь. Со временем у всех появились семьи, прибавилось забот. И только о некоторых я знаю, как они живут. За все эти годы виделась только со Славой Ходоренко, о котором писала раньше. Он приезжал в Петушки из Белоруссии на машине для инвалидов. Операция на позвоночнике не помогла ему встать на ноги. Много лет он занимался на специальных тренажёрах, тренировал мышцы ног. Но чуда не произошло. Слава окончил физико-математический факультет Минского Университета, работал на дому.
В середине лета за мной приехала мама, и мы отправились домой, в мою родную Сибирь. Вся деревня уже знала, что директор сельской школы Александра Семеновна везет свою дочь, которую когда-то Иркутские врачи приговорили… Вся деревня встречала нас, словно каких-то героев. Мне было не по себе. Родители собрали праздничный стол. Вся деревня перебывала у нас в этот день. А мне хотелось спрятаться куда-нибудь подальше и не слышать слов: «Галя – это наш Павка Корчагин. Героиня наша» и так далее. Я закрылась в маленькой комнатке и рыдала весь вечер, сама не зная отчего.
Там, в другой больничной жизни я была как все, кто лежал со мной. Никогда не думала о чем-то геройском. Только плакала иногда о своей горькой судьбе, во многом обделившей меня в жизни. Всё детство и юность мои прошли без родителей, в казённых палатах, хоть я и не была сиротой. Не знала, что можно прижаться к папе и маме и быть обласканной ими. Привыкла не жаловаться, а утешение искать у своей подушки. И только подруги по несчастью не давали падать духом. Успокаивали, как могли. Мы ещё строили планы на будущее, мечтали о высоком, были романтиками в мечтах.
А теперь приходилось снова привыкать к свободной от больничного режима жизни, новым друзьям, которых в общем-то, и не было. Поддерживал меня младший брат Женя. Мы читали вместе фантастику, мечтали о космосе, философствовали.
Но надо было думать о будущем. Я хотела поступать в пединститут, но побоялась, что не сдам иностранный язык. Сдала экзамены в Иркутское культпросветучилище на библиотечное отделение.
