Сочинения. 1984. Скотный двор. Воспоминания о войне в Испании. Иллюстрированное издание

скачать книгу бесплатно

Из одного из подъездов на улицу доносился запах молотого кофе – настоящего, а не кофе «Победа». Уинстон невольно остановился. Примерно на две секунды он вернулся в полузабытый мир своего детства. Затем хлопнула дверь, и запах резко оборвался.

Он прошел уже несколько километров, и его варикозная язва пульсировала. Это был второй раз за три недели, когда он пропустил вечер в Общественном центре, что было довольно опрометчивым поступком с его стороны, поскольку, вне всякого сомнения, количество ваших посещений тщательно проверялось. В принципе, у члена Партии не было свободного времени, и он никогда не оставался один, кроме как в постели. Предполагалось, что, когда человек не работает, не ест или не спит, он должен участвовать в каком-то коллективном отдыхе, даже гулять самому по улице было подозрительно и немного опасно. На новоязе для этого было слово «личножизнь», что означало индивидуализм и эксцентричность. Но сегодня вечером, когда он выходил из министерства, его соблазнил манящий аромат свежего апрельского воздуха. Небо было ярко-синим, таким он его еще не видел в этом году, и мысль о долгом шумном вечере в Общественном центре, скучных и утомляющих играх, занудных лекциях и навязчивом духе товарищества, пропитанном джином, показалась ему невыносимой. Импульсивно он свернул с автобусной остановки и пошел блуждать по Лондону, словно по лабиринту, сначала на юг, затем на восток, потом на север, теряясь среди неизвестных улиц и не заботясь, в каком направлении он идет.

«Если и есть надежда, – писал он в дневнике, – то только на пролов». Эта фраза снова и снова крутилась у него в голове, констатируя мистическую правду и реальный абсурд. Он бродил среди трущоб к северо-востоку от места, которое когда-то называлось вокзалом Сент-Панкрас. Он шагал по мощеной улице, усеянной маленькими двухэтажными домиками с ободранными дверьми, выходящими прямо на тротуар. Эти жилища почему-то напомнили ему крысиные норы. Приходилось постоянно смотреть под ноги, потому что то тут, то там в разбитой брусчатке были грязные лужи. В темных арках домов вдоль узких плохо освещенных улочек толпились люди – молодые цветущие девицы с ярко накрашенными губами, юноши, которые крутились вокруг них, неопрятные тучные женщины, переваливающиеся с ноги на ногу (такими же станут и цветущие девицы лет через десять), неуклюже шаркающие сгорбленные старики, а еще босоногие дети в лохмотьях, играющие в лужах, а затем разбегающиеся кто куда от злых криков своих матерей. Где-то четверть окон в домах были разбиты и заколочены досками. Большинство прохожих не обращали внимания на Уинстона, хотя некоторые смотрели на него с каким-то сдержанным любопытством. Две уродливые бабы с кирпично-красными мощными ручищами, скрещенными на передниках, разговаривали у порога. Приближаясь, Уинстон уловил обрывки их беседы.

– Да, – говорю я ей, – все это очень хорошо, – сказала одна. – Но если бы ты была на моем месте, ты бы сделала то же самое. Я такая: легко критиковать, если у тебя нет таких же проблем, как у меня.

– Ах, – сказала вторая, – это точно. Ты права, мать, как пить дать, говорю тебе.

Резкие голоса внезапно прекратились. Женщины посмотрели на него с враждебным молчанием, когда он проходил мимо них. Хотя это была не совсем враждебность, скорее, своего рода настороженность, кратковременное напряжение, как когда мимо тебя проходит какой-то незнакомый зверь. Синие комбинезоны Партии не часто увидишь в таких кварталах. И в самом деле, было неразумно появляться в таких местах, если только у вас там не было конкретного дела. Патрули могут остановить вас, если вы случайно столкнетесь с ними. «Могу я взглянуть на ваши документы, товарищ? Что вы здесь делаете? В котором часу вы покинули рабочее место? Это ваш обычный путь домой?» и так далее и тому подобное. Не то чтобы существовало какое-либо правило, запрещающее идти домой необычным маршрутом, но этого было достаточно, чтобы привлечь к себе ненужное внимание, если об этом прознает Полиция мыслей.

Вдруг всю улицу охватила какая-то паника, все начали бегать и метаться, как крысы, прячась по своим домам-норам. Со всех сторон доносились предупреждающие крики. Молодая женщина выскочила из дверей дома немного впереди Уинстона, схватила маленького ребенка, игравшего в луже, накрыла его своим фартуком и снова нырнула обратно, все это выглядело словно одно хорошо отлаженное движение. В то же мгновение мужчина в мятом черном костюме выбежал из переулка, подбежал к Уинстону, возбужденно тыкая пальцем в небо.

– Парилка! – закричал он. – Берегись, господин! Взрыв над головой! Ложись быстро!

«Парилками» пролы почему-то называли баллистические ракеты. Уинстон тут же упал на землю лицом вниз. Пролы почти всегда были правы, когда давали вам подобные предупреждения. Похоже, у них был какой-то инстинкт, который подсказывал им за несколько секунд, когда приблизится ракета, хотя ракеты предположительно летели быстрее звука. Уинстон закрыл голову руками. Раздался рев, от которого, казалось, вздыбилась брусчатка, и дождь из мелких предметов посыпался ему на спину. Когда он встал, то обнаружил, что весь покрыт осколками стекла, вылетевшими из ближайшего окна.

Он пошел дальше. Взрыв разрушил группу домов в двухстах метрах от него дальше по улице. В небе висел черный столб дыма, а под ним – облако кирпичной и штукатурной пыли, в котором уже вокруг руин собиралась толпа. Немного впереди на тротуаре лежала небольшая кучка штукатурки, и посреди нее он видел ярко-красную полосу. Подойдя к ней, он понял, что это была человеческая рука, отрезанная от запястья. Если не считать окровавленного среза, рука была настолько белой, что напоминала гипсовый слепок. Он ногой столкнул ее в сточную канаву, а затем, чтобы избежать толпы, свернул в переулок направо. Через три-четыре минуты он покинул зону, пораженную бомбой, и жизнь продолжалась, как будто ничего не произошло. Было почти двадцать ноль-ноль, и в наливайках, которые часто посещали пролы (они называли их «пабами»), было много посетителей. Из грязных распашных дверей, бесконечно открывающихся и закрывающихся, несло мочой, опилками и кислым пивом. В углу, образованном выступающим фасадом дома, стояли трое мужчин, тот, что был по центру, держал в руках газету, а двое других читали через его плечо. Еще до того, как Уинстон подошел достаточно близко, чтобы разглядеть выражение их лиц, он увидел, что даже тела их были напряжены от увлеченности процессом чтения. Очевидно, они читали какую-то серьезную новость. Он был в нескольких шагах от них, когда внезапно двое из мужчин начали о чем-то ожесточенно спорить. На мгновение ему показалось, что они вот-вот подерутся.

– Да послушай же меня, черт подери! Я говорю тебе, что номера, заканчивающиеся на семерку, не выигрывали уже больше года!

– А вот и выигрывали!

– Да нет же, мать твою за ногу! Дома у меня лежит список со всеми выигрышными номерами, я веду его уже больше двух лет. Я четко слежу за этим и регулярно их записываю. И говорю тебе: нет там числа, заканчивающегося на семерку…

– А я тебе говорю, что семерка выигрывала! Я даже могу назвать тебе этот чертов номер: он заканчивался на четыре ноль семь. Это было в феврале, да, вторая неделя февраля.

– Какой еще февраль, ядрён батон! У меня все записано черным по белому. Еще раз тебе повторяю: не было там номера…

– Ой, да угомонитесь вы оба! – сказал третий.

Они говорили о лотерее. Отойдя метров на тридцать, Уинстон оглянулся – мужчины все еще страстно спорили. Лотерея с еженедельным розыгрышем огромных призов была единственным публичным мероприятием, которому пролы уделяли серьезное внимание. Возможно, для миллионов пролов лотерея была главной, если не единственной, причиной жить. Она была их радостью, их безумием, их лекарством, их стимулом хоть к какой-то умственной деятельности. Когда дело касалось лотереи, даже люди, которые едва умели читать и писать, оказывались способными к сложным вычислениям и потрясающим трюкам памяти. Была целая каста людей, которые зарабатывали на жизнь просто продажей систем закономерностей, прогнозов и счастливых амулетов. Уинстон не интересовался лотереями, которые проводило Министерство изобилия, но он знал (на самом деле, все в Партии знали), что призы были в значительной степени фиктивными. Реально выплачивались лишь небольшие суммы, главный же приз всегда выигрывали несуществующие люди. В отсутствие какого-либо реального сообщения между разными частями Океании устроить это было несложно.

Но если и была надежда, то только на пролов. Этой идеи нужно было и держаться. В принципе, это звучало вполне логично и разумно, и только когда вы смотрели на людей, проходящих мимо вас по тротуару, это становилось актом веры. Улица, на которую он свернул, спускалась вниз. У него было ощущение, что он уже бывал в этом районе раньше и что где-то неподалеку был выход на главную улицу. Откуда-то спереди доносился гул голосов. Улица сделала крутой поворот, а затем уперлась в лестницу, которая вела вниз в узкий переулок, где несколько торговцев скучали над прилавками с вялыми овощами. В этот момент Уинстон вспомнил, где находится. Переулок выходил на главную улицу, а на следующем повороте, менее чем в пяти минутах ходьбы, размещалась барахолка, где он купил записную книжку, которая теперь стала его дневником. В небольшом магазине канцелярских товаров неподалеку он купил насадку для перьевой ручки и бутылек с чернилами.

На мгновение он остановился наверху лестницы. На противоположной стороне переулка находился захудалый паб, окна которого, казалось, были словно припорошены инеем, а на самом деле просто покрыты пылью. Сгорбленный, но бодрый старик с белыми усами, торчащими вперед, как у креветки, толкнул распашную дверь и вошел в паб. Пока Уинстон стоял и смотрел на происходящее внизу, ему пришло в голову, что старик, которому, должно быть, по меньшей мере лет восемьдесят, на момент революции был зрелого возраста. Он и еще несколько человек, подобных ему, были последними живыми свидетелями канувшего в Лету мира капитализма. В самой Партии тоже осталась парочка людей, идеи которых сформировались еще до революции. В основном, старшее поколение было уничтожено во время больших чисток пятидесятых и шестидесятых годов, а те немногие выжившие уже давно запуганы до полной умственной капитуляции. Если и был еще жив кто-нибудь, кто мог бы правдиво описать жизнь в начале века, то это мог быть только прол. Внезапно отрывок из учебника истории, который он переписал в свой дневник, вернулся в голову Уинстона, и его посетила безумная идея. Что если он зайдет в паб, заведет знакомство с этим стариком и расспросит его. Он скажет: «А расскажите мне о своей жизни, когда вы были еще мальчиком. Каково было в те дни? Было ли тогда лучше, чем сейчас? Или хуже?»

Поспешно, чтобы не успеть испугаться и дать заднюю, он спустился по ступенькам и перешел на другой конец улочки. Конечно, это было безумие. Да, не существовало закона, запрещающего разговаривать с пролами или посещать их пабы, но это было слишком необычно, чтобы остаться незамеченным. Если появятся патрули, он может сослаться на то, что у него закружилась голова, но вряд ли они ему поверят. Он толкнул дверь, и в лицо ударил отвратительный запах кислого пива. Когда он вошел, шум голосов утих. Он спиной чувствовал, как все смотрят на его синий комбинезон. Игра в дартс в другом конце комнаты прервалась, возможно, на целых тридцать секунд. Старик, за которым он последовал, стоял у барной стойки и о чем-то спорил с барменом, высоким, толстым и сутулым молодым человеком с огромными руками. Группа других пролов, стоявшая неподалеку со стаканами в руках, наблюдала за их диалогом.

– Я же тебя по-человечески попросил, – сказал старик, вызывающе расправляя плечи. – А ты мне говоришь, что у тебя нет нормального пивного бокала в этой чертовой забегаловке?

– Что это вообще такое, этот твой ПИВНОЙ БОКАЛ, черт возьми? – сказал бармен, наклоняясь вперед и положив кончики пальцев на стойку.

– Нет, ну вы посмотрите на него! Называет себя барменом и не знает, что такое пивной бокал! Пивной бокал вмещает пинту пива, что составляет полкварты, а четыре кварты – это уже галлон. Я что, должен учить тебя элементарным вещам?

– Никогда не слыхал ни о каких пинтах, – коротко сказал бармен. – Литр и пол-литра – это все, что мы наливаем. На полке перед вами стаканы.

– А мне пинту подавай», – настаивал старик. – Во времена моей молодости не знали мы твоих дрянных полулитров.

– Когда ты был молодым, старик, люди жили на деревьях, как обезьяны, – сказал с ухмылкой бармен, взглянув на других посетителей.

Раздался хохот, и беспокойство, вызванное появлением Уинстона, казалось, исчезло. Бледное лицо старика раскраснелось. Он отвернулся, бормоча что-то себе под нос, и врезался в Уинстона. Уинстон осторожно придержал его за руку.

– Можно угостить Вас выпивкой? – спросил он.

– А ты прямо джентльмен, – сказал дед, снова расправляя плечи. Похоже, он не заметил синего комбинезона Уинстона. – Пинту пива! – агрессивно добавил он, обращаясь к бармену. – Пинту крепкого.

Бармен налил в два широких стакана, которые он ополоснул в ведре под прилавком, по пол-литра темно-коричневого пива. Пиво было единственным напитком, который можно было найти в пролских пабах. Пролам не положено было пить джин, хотя, в принципе, раздобыть его они могли достаточно легко. Игра в дартс снова была в полном разгаре, а толпа мужчин в баре вернулась к разговорам о лотерейных билетах. О присутствии Уинстона враз все забыли. Под окном был уединенный столик, где можно было поговорить, не опасаясь быть подслушанными. Это было ужасно опасно, но, во всяком случае, в зале не было телеэкрана, в чем он убедился, как только вошел.

– Мог бы и пинту мне налить, – проворчал старик, недовольно глядя на свой стакан. – Пол-литра недостаточно. Им не напиться. А литр – это слишком много, мой мочевой пузырь столько не осилит, как и мой кошелек.

– Вы, должно быть, своими глазами видели все те изменения, которые произошли со времен вашей молодости? – неуверенно спросил Уинстон.

Бледно-голубые глаза старика медленно осмотрели бар: мишень для игры в дартс, бар, дверь, ведущую в туалет, словно он вспоминал изменения, которые произошли в этом самом баре.

– Пиво-то получше было, – сказал он наконец. – И подешевле! Когда я был молодым, пиво – крепкое оно было, не то, что сейчас, – стоило четыре пенса за пинту. Конечно, это было до войны.

– О какой именно войне вы говорите? – спросил Уинстон.

– Та о всех сразу, – неопределенно сказал старик. Он взял свой стакан, и его плечи снова расправились. – Ваше здоровье!

Старик одним глотком осушил стакан. Уинстон подошел к бару и вернулся еще с двумя пол-литровыми стаканами. Похоже, старик забыл о своем опасении насчет литра пива.

– Вы намного старше меня, – продолжал Уинстон. – Вы, должно быть, были уже зрелым мужчиной, когда я еще даже на свет не появился. Вы помните, каково было в былые времена, до революции? Люди моего возраста толком ничего не знают о тех временах. Мы можем читать о них только в книгах, да и то, что в них говорится, может быть неправдой. Мне хотелось бы узнать ваше мнение по этому поводу. В учебниках истории говорится, что жизнь до революции была совершенно другой, чем сейчас. Что было ужаснейшее угнетение, несправедливость, бедность, что тогда было даже хуже, что мы способны себе представить. Здесь, в Лондоне, большая часть людей всю жизнь голодала, а у половины из них не было даже обуви. Они работали по двенадцать часов в день, бросали школу в девять лет и жили по десять человек в одной комнате. И в то же время было очень мало людей, всего несколько тысяч – их называли капиталистами, – которые были богатые и могущественные. Они владели всем, чем можно было владеть. Они жили в больших роскошных домах с тридцатью слугами, разъезжали на автомобилях и конных экипажах, пили шампанское, носили цилиндры…

Старик внезапно просиял.

– Цилиндры!» – сказал он. – Забавно, что ты их упомянул. Я только вчера их вспоминал, сам не знаю почему. Я в шутку подумал, что уже много лет не видел цилиндров. Да, цилиндры были. Последний раз я надевал его на похороны невестки. Это было… ну, точную дату я уже и не вспомню, но это было лет пятьдесят назад. Конечно, цилиндры надевали только по особым случаям, как вы понимаете.

– Да не в цилиндрах дело, – терпеливо сказал Уинстон. – Дело в том, что эти капиталисты, они и еще несколько юристов и священников были владыками мира. Все должны были им прислуживать и угождать им. Вы – простые люди, рабочие – были их рабами. Они могли делать с вами все, что хотели. Они могли отправить вас в Канаду, как скот. Если бы они захотели, они могли бы спать с вашими дочерями. Они могли приказать выпороть вас плетями. Проходя мимо них, вы должны были наклониться и снять шляпу. Каждый капиталист ходил в окружении лакеев, которые…

Старик снова просиял.

– Лакеи! – он сказал. – Сто лет уже слышал этого слова. Лакеи! Словно переношусь в прошлое. Я вспоминаю былые времена, когда я ходил в Хайд-парк по воскресеньям послушать, как там выступали с проповедями разные ребята – Армия Спасения, католики, евреи, индейцы – кто там только не выступал. Так вот там был один парень, уже, конечно, и не вспомню его имени, вот он был действительно сильным оратором. «Лакеи, – говорил он, – буржуйские лакеи! Прихвостни правящего класса! Паразиты», – он их еще так называл. А еще вроде «гиены», да, он определенно называл их «гиенами». Ну, конечно, вы понимаете, это он имел в виду лейбористскую партию.

У Уинстона было ощущение, что они говорят об абсолютно разных вещах.

– На самом деле я хотел спросить у вас вот что, – перебил он, – считаете ли вы, что теперь у вас больше свободы, чем в те дни? Что сейчас с вами обращаются лучше. Правда ли, что раньше богатые люди, люди у власти…

– Палата лордов, – уточняюще вставил старик.

– Пусть будет Палата лордов, если хотите. Я спрашиваю, относились ли эти люди к вам как к низшему существу просто потому, что они были богаты, а вы бедны? Например, правда ли, что вам приходилось называть их «сэр» и снимать шляпу, когда вы проходили мимо них?

Старик, казалось, глубоко задумался. Прежде чем ответить, он выпил около четверти стакана пива.

– Да, – сказал он, – им нравилось, если вы прикасались к своей шляпе при встрече с ними. Это было чем-то вроде проявления уважение. Сам я с этим не соглашался, но делал это достаточно часто. Приходилось, так сказать.

– И было ли это обычным делом? Я цитирую только то, что я читал в учебниках по истории. Могли ли эти люди или их слуги столкнуть вас с тротуара в сточную канаву?

– Да, однажды меня столкнули в канаву, – сказал старик. – Помню это, как будто это было вчера. Это был вечер регаты, ну, лодочных гонок другими словами. В общем, на этих регатах хулиганов, конечно, хватало, и вот я случайно натыкаюсь на молодого парня на Шафтсбери-авеню. С виду он был вроде приличный джентльмен: белая рубашка, цилиндр, черное пальто. Его шатало из стороны в сторону, вот я и врезался в него случайно. А он мне такой: «Ты что, не видишь, куда прешь?», а я ему в ответ: «А ты что, купил всю эту чертову мостовую?», а он: «Да я тебе оторву твою головешку, если будешь мне ко лезть». Я говорю: «Ты пьян. Я сейчас позову полицейского». И вот, представляешь, он берет меня за грудки и толкает так сильно, что я чуть не попал под колеса автобуса. Что ж, в те дни я был молод и собирался было дать ему как следует, но…

Уинстона охватило чувство беспомощности. Воспоминания старика были просто набором каких-то отдельных деталей и историй. Его можно было расспрашивать весь день и не получить никакой реальной информации. В каком-то смысле партийные истории все еще могут быть правдой: они могут даже быть полностью правдивыми. Он сделал последнюю попытку:

– Возможно, я не совсем ясно выразился, – сказал он. – Я пытаюсь сказать вот что. Вы уже очень долго живете на этом свете, вы прожили половину жизни до революции. Например, в 1925 году вы уже были взрослым. Из того, что вы помните, вы можете сказать, жизнь в 1925 году была лучше или хуже, чем сейчас? Если бы вы могли выбирать, вы бы предпочли жить тогда или сейчас?

Старик задумчиво посмотрел на доску для дартса. Он пил пиво, но уже медленнее, чем раньше. Когда он заговорил, это было вдумчиво и по-философски, как будто пиво смягчило его.

– Я знаю, чего вы ждете от меня, – сказал он. – Вы ожидаете, что я скажу, что я снова хотел бы стать молодым. Большинство людей так и сказали бы. В молодости у тебя есть здоровье и сила. Когда проживешь с мое, конечно, ни о каком здоровье и речи быть не может. У меня страшно болят ноги и мой мочевой пузырь не дает мне покоя, мне приходится вставать в туалет по шесть-семь раз за ночь. С другой стороны, быть стариком – это огромное преимущество. У тебя уже нет прежних забот. Никаких проблем с женщинами, и это здорово. Я не был с женщиной уже почти тридцать лет, более того, мне и не хочется.

Уинстон откинулся к подоконнику и уставился в мутное окно. Это было бесполезно. Он собирался было заказать еще пива, когда старик внезапно поднялся и быстро зашаркал в сторону вонючих писсуаров в дальнем углу зала. Лишние пол-литра дали о себе знать. Уинстон сидел минуту или две, глядя на свой пустой стакан, и почти не заметил, как ноги снова вынесли его на улицу. Еще лет двадцать, размышлял он, и возможность получить ответ на такой важный, но при этом простой вопрос «Была ли жизнь до революции лучше, чем сейчас?» навсегда будет утрачена. На самом деле на этот вопрос невозможно было ответить даже сейчас, поскольку те несколько выживших свидетелей старого мира были неспособны сравнивать одну эпоху с другой. Они помнили миллион бесполезных мелочей, таких как ссора с коллегой по работе, поиски потерянного велосипедного насоса, выражение лица давно умершей сестры, вихри пыли ветреным утром семьдесят лет назад, но все действительно важные события были за пределами их памяти. Они были как тот муравей, который видит маленькие предметы, но не замечает больших. А если свидетели исторических событий совсем ничего не помнят, а письменные записи об этих событиях сфальсифицированы, то утверждение Партии об улучшении условий человеческой жизни приходится просто слепо принимать на веру, потому что не существовало и никогда больше не будет существовать эталона, который можно будет противопоставить этому утверждению.

В этот момент ход его мыслей резко прервался. Он остановился и посмотрел вверх. Он был на узкой улочке, где несколько темных магазинчиков втиснулись среди жилых домов. Сразу над его головой висели три выцветших металлических шара, которые выглядели так, словно когда-то были позолочены. Казалось, он знает это место. Конечно! Он стоял у барахолки, где купил дневник.

Его охватил приступ страха. Было и так достаточно опрометчиво купить записную книжку, и он поклялся никогда больше не приближаться к этому месту. И вот в тот момент, когда он позволил своим мыслям блуждать, его ноги сами по себе вернули его сюда. Именно от подобных суицидальных импульсов он надеялся защитить себя, начав вести дневник. В то же время он заметил, что, хотя было уже девять часов вечера, магазин все еще был открыт. Подумав, что внутри он будет привлекать меньше внимания, чем если будет слоняться по улице, он зашел в магазин. Если его спросят, что он здесь делает, то сможет правдоподобно ответить, что пытался купить бритвенные лезвия.

Хозяин только что зажег масляную лампу, от которой исходил резкий, но все же приятный запах. Это был мужчина лет шестидесяти, хилый, сутулый, с длинным носом и добрыми глазами, искаженными толстыми линзами очков. Его волосы были почти белыми, но густые брови оставались черными. Очки, кроткие суетливые движения и тот факт, что он был одет в старый пиджак из черного бархата, придавали ему какой-то интеллигентный вид, как будто он был писателем или, возможно, музыкантом. Голос у него был мягкий, словно приглушенный, а речь не была такой неграмотной и грубой, как у большинства пролов, хотя он и говорил с просторечным акцентом.

– Я узнал вас еще с улицы, – сразу сказал он. – Вы тот джентльмен, который купил записную книжку. Да, она сделана из очень качественной бумаги, которая называется верже кремового цвета. Такой бумаги не делают уже… о, осмелюсь сказать, пятьдесят лет. Он посмотрел на Уинстона поверх очков. Могу ли я еще чем-то вам помочь? Или вы просто хотите осмотреться?

– Я просто проходил мимо, – неопределенно сказал Уинстон. – Я просто заглянул. Я не ищу ничего конкретного.

– Ну что ж, это хорошо, – сказал хозяин магазина, – потому что я не думаю, что мог бы вам помочь, – он сделал извиняющийся жест рукой. – Как видите, магазин почти пуст. По правде говоря, торговле антиквариатом приходит конец. Нет больше ни спроса, ни запасов. Мебель, фарфор, стекло – все постепенно ломается и бьется. Металл в основном переплавляется. Я уже много лет не видел латунных подсвечников.

На самом деле, крохотный магазин был забит вещами, но среди них не было почти ничего, имеющего хоть малейшую ценность. Там было практически не развернуться, потому что по всему периметру стен стояли бесчисленные пыльные рамы для картин. В витрине были подносы с гайками и болтами, уже ни на что не годные зубила, перочинные ножи со сломанными лезвиями, потускневшие часы, даже не претендующие на исправность, и прочий хлам. На маленьком столике в углу зала валялась всякая всячина – лакированные табакерки, агатовые броши и тому подобное, однако среди этого могло попасться и что-то интересное. Когда Уинстон подошел к столу, его взгляд привлек круглый гладкий предмет, мягко мерцающий в свете лампы, и он взял его в руки.

Это был тяжелый кусок стекла, выпуклый с одной стороны и плоский с другой. Как в цвете, так и в текстуре стекла была какая-то особенная мягкость дождевой воды. В центре, визуально увеличенный за счет изогнутой поверхности, находился странный предмет розового цвета, напоминающий розу или морской анемон.

– Что это такое? – спросил Уинстон, очарованный необычной вещицей.

– Это коралл, – сказал старик. – Возможно, даже из Индийского океана. Раньше их как бы заливали жидким стеклом. Такие вещицы делали лет сто назад, не меньше.

– Очень красиво, – сказал Уинстон.

– Да, красиво, – мягко ответил старик. – Но сегодня немногие оценят красоту такого изделия, – он закашлялся. – Если бы так случилось, что вы захотели бы его купить, это обошлось бы вам в четыре доллара. Помню, когда-то такая вещь стоила восемь фунтов, а восемь фунтов были… ну, я не скажу точно, но это были большие деньги. Но кого сейчас волнует настоящий антиквариат? Хотя его уже почти и не осталось.

Уинстон тут же заплатил четыре доллара и сунул стеклянную вещицу в карман. Его привлекала не столько красота застывшего в стекле коралла, сколько то, что он принадлежал к эпохе, совершенно отличной от нынешней. Мягкое и гладкое, словно дождевая капля, стекло не было похоже ни на одно стекло, которое он когда-либо видел. Эта штуковина привлекала его вдвойне из-за своей очевидной бесполезности, хотя он предположил, что когда-то она была задумана как пресс-папье. Она оттягивала карман своей тяжестью, но, к счастью, это не сильно бросалось в глаза. Было странно, даже компрометирующе, если член Партии имел в своем распоряжении подобную вещь. Все старое, да и вообще все красивое всегда вызывало подозрения. Получив свои заветные четыре доллара, старик заметно повеселел. Уинстон понял, что можно было сторговаться и за три, а может, и за два доллара.

– Наверху есть еще одна комната. Если хотите, можете взглянуть, – сказал он. – Там, конечно, нет ничего особенного, всего парочка безделушек. Но если хотите, можем подняться глянуть. Я возьму лампу, чтобы вы могли хорошенько рассмотреть.

Он зажег еще одну лампу и медленно пошел вверх по крутой изношенной лестнице, которая вела к узкому проходу в комнату, чьи окна выходили не на шумную улицу, а на мощеный внутренний дворик и целый лес из дымоходов соседних домов. Уинстон заметил, что мебель была по-прежнему расставлена так, как будто эта комната предназначена для проживания. На полу лежал ковер, на стенах висели картины. Еще там было глубокое кресло с высокой спинкой, которое стояло у камина. На каминной полке тикали старинные стеклянные часы с двенадцатичасовым циферблатом. Под окном, занимая почти четверть комнаты, стояла огромная кровать с матрасом.

– Мы с женой жили здесь, пока она не скончалась, – сказал старик немного извиняющимся тоном. – Я распродаю мебель понемногу. Это прекрасная кровать из красного дерева или, по крайней мере, будет прекрасной, если вам удастся избавиться от клопов. Но, возможно, вам она покажется немного громоздкой.

Он держал лампу высоко, чтобы освещать всю комнату, и в теплом тусклом свете это место выглядело на удивление привлекательным. В голове Уинстона промелькнула мысль, что, вероятно, он мог бы снимать эту комнату за несколько долларов в неделю, если бы, конечно, ему хватило на это духу. Это была безумная затея, и от нее следовало отказаться, как только она пришла ему в голову, но эта комната пробудила в нем своего рода инстинктивную ностальгию. Ему казалось, что он точно знает, каково это – сидеть в такой комнате в кресле у камина, греть ноги у открытого огня и ждать, пока закипит на плите чайник, – совершенно один, в полной безопасности, никто не смотрит на тебя, голос с телеэкрана не велит тебе, что делать, нет ни одного звука, кроме бурления чайника и дружелюбного тиканья часов.

– Нет никакого телеэкрана! – не удержался и пробормотал Уинстон.

– Ах, – сказал старик, – у меня никогда и не было ни одной из этих штук. Слишком дорого. И я почему-то никогда не чувствовал в этом нужды. Вот там в углу стоит прекрасный столик-книжка. Хотя, должен вас предупредить, что вам придется заменить петли, если вы надумайте его разложить.

В другом углу был небольшой книжный шкаф, и Уинстона уже тянуло посмотреть, что же там есть. Однако в нем не было ничего, кроме всякого мусора. Поиск и уничтожение книг велись среди пролов с такой же тщательностью, как и везде. Было очень маловероятно, чтобы где-нибудь в Океании существовал экземпляр книги, напечатанный до 1960 года. Старик, все еще держа лампу над головой, стоял перед картиной в раме из розового дерева, которая висела по другую сторону от камина, напротив кровати.

– Если вы вдруг интересуетесь старинными гравюрами… – осторожно начал он.

Уинстон подошел, чтобы изучить картину. Это была стальная гравюра с изображением овального здания с прямоугольными окнами и небольшой башней перед ним. Вокруг здания была ограда, а на заднем фоне была какая-то статуя. Уинстон некоторое время смотрел на гравюру. Место казалось смутно знакомым, хотя статую он не помнил.

– Рама прикреплена к стене, – сказал старик, – но я могу отвинтить ее для вас.

– Я знаю это здание, – наконец сказал Уинстон. – Теперь это развалины. Оно находится посреди улицы перед Дворцом правосудия.

– Да, да, возле здания суда. Оно было разбомблено… в общем, много лет назад. Когда-то это была церковь Святого Климента Датского, так она называлась, – он виновато улыбнулся, словно осознавая, что сказал что-то смешное, и добавил: – Апельсинчики как мед, в колокол Климент уж бьет.

– Что это? – спросил Уинстон.

– О… Апельсинчики как мед, в колокол Климент уж бьет. Это была песенка, которую мы часто напевали в детстве. Не помню уже, как там дальше поется, но концовка была такая: «Вот зажгу я пару свеч – ты в постельку можешь лечь. Вот возьму я острый меч – и головка твоя с плеч». Была такая игра, дети становились по двое друг за другом и, взявшись за руки, образовывали из рук что-то вроде коридора. Ты шел под руками, и когда песенка доходила слов: «Вот возьму я острый меч – и головка твоя с плеч», руки опускались и ловили тебя. В песне были названия всех лондонских церквей. Ну, точнее, самых больших.

Уинстон задумался, пытаясь определить, в каком веке была построена изображенная на гравюре церковь. Определить возраст лондонского здания всегда было непросто. Все большое и впечатляющее, если оно было достаточно новым по внешнему виду, автоматически объявлялось построенным после революции, в то время как все, что явно было построено ранее, относилось к некоему смутному периоду, называемому Средневековьем. Считалось, что век капитализма не принес ничего ценного. Историю нельзя изучить по архитектуре, как и нельзя узнать ее по книгам. Статуи, надписи, памятники, названия улиц – все, что могло пролить свет на прошлое, систематически изменялось.

– Я никогда не знал, что это была церковь, – сказал Уинстон.

– На самом деле их много сохранилось, – сказал старик, – хотя сейчас им нашли другое применение. Так как же там дальше пелось? А, вспомнил!

Апельсинчики как мед,
в колокол Климент уж бьет.
И звонит Святой Мартин:
Отдавай мне фартинг!

Ну вот, это все, что я смог вспомнить. Фартинг – это была такая небольшая медная монета, которая выглядела как цент.

– Где была церковь Святого Мартина? – спросил Уинстон.

– Святого Мартина? Она все еще есть и находится на площади Победы, рядом с картинной галереей. Здание с таким треугольным крыльцом, колоннами и большой лестницей.

Уинстон хорошо знал это место. Это был музей, который использовался для разнообразных пропагандистских выставок масштабных моделей баллистических ракет и плавучих крепостей, восковых фигур, иллюстрирующих зверства врага, и тому подобное.

– Церковь Святого Мартина в поле, – добавил старик, указывая на картину стене, – хотя я что-то не припоминаю никаких полей в тех краях.

Уинстон не купил картину. Это было бы даже более глупо, чем стеклянное пресс-папье, да и забрать ее домой было невозможно, даже если вынуть ее из рамы. Но он задержался еще на несколько минут, разговаривая со стариком, имя которого, как он выяснил, было не Уикс, как гласила надпись на витрине, а Чаррингтон. Мистер Чаррингтон был вдовцом шестидесяти трех лет и жил в этом магазине уже более тридцати лет. Все это время он намеревался изменить имя над витрине, но руки так и не дошли. Пока они разговаривали, полузабытая песенка крутилась в голове Уинстона. «Апельсинчики как мед, в колокол Климент уж бьет, и звонит Святой Мартин: Отдавай мне фартинг!» Удивительно, но когда вы проговариваете про себя эту песенку, возникает иллюзия, что вы действительно слышите колокола, звон прежнего Лондона, который все еще существует где-то там, скрытый от глаз и почти забытый. Уинстону казалось, что он слышал звон то одной, то другой призрачной колокольни, хотя, насколько он помнил, в реальной жизни он никогда не слышал звона церковных колоколов.

Он попрощался, быстро вышел из комнаты и спустился по лестнице первым, чтобы старик не увидел, как он разведывает улицу, прежде чем выйти за дверь. Он уже решил, что через подходящий промежуток времени – скажем, месяц – рискнет снова прийти сюда. Возможно, это было не опаснее, чем прогуливание посещений в Общественном центре. Самой большой глупостью было вернуться сюда после покупки дневника, не зная, можно ли доверять владельцу магазина. Однако…

«Да, – снова подумал он, – я вернусь сюда. Я куплю еще какую-нибудь красивую безделушку, я куплю гравюру Святого Климента Датского, вытащу ее из рамы и унесу домой, спрятав под курткой».