скачать книгу бесплатно
Все спорные территории располагают ценными минеральными ресурсами, а некоторые производят важные растительные продукты, такие как каучук, который в странах с более холодным климатом приходится синтезировать сравнительно дорогими способами. Но самое главное, они располагают неистощимым запасом дешевой рабочей силы. Кто бы ни владел Экваториальной Африкой, странами Ближнего Востока, Южной Индией или Индонезийским архипелагом, он получает в свое распоряжение десятки, если не сотни миллионов работящих полунищих кули. Население этих областей практически низведено до состояния рабов и постоянно переходит от одного оккупанта к другому. Оно расходуется, словно уголь или нефть, чтобы произвести больше оружия, захватить больше территорий, получить больше рабочей силы – и так до бесконечности. Следует отметить, что военные действия никогда, по большому счету, не выходят за границы спорных территорий. Рубежи Евразии колеблются между бассейном Конго и северным побережьем Средиземного моря; острова Индийского океана попеременно оккупирует то Океания, то Остазия; через Монголию проходит неустойчивая линия раздела между Евразией и Остазией; на Северном полюсе все три державы претендуют на бескрайние малонаселенные и малоисследованные территории; но баланс сил всегда сохраняет условное равновесие, а метрополии каждой из сверхдержав остаются неприступны. Более того, мировая экономика не испытывает необходимости в труде эксплуатируемых народов экваториальных стран. Они не обогащают мировое благосостояние, поскольку все плоды их труда используются для дальнейшего ведения войны, а задача войны всегда одна – подготовить лучшую позицию для ведения очередных боевых действий. Своим рабским трудом эти народы способствуют наращиванию темпов постоянной войны. Но если бы даже все они исчезли, структура мирового сообщества и стоящие за ней процессы не претерпели бы существенных изменений.
Первичная цель современной войны (согласно принципам двоемыслия она признается и одновременно отрицается руководящей верхушкой Внутренней Партии) состоит в том, чтобы расходовать продукцию машинного производства, не повышая общего уровня жизни. С конца девятнадцатого века в индустриальном обществе подспудно назревала проблема распределения излишков потребительских товаров. К настоящему времени, когда большинство людей живут впроголодь, эта проблема, очевидно, потеряла актуальность, и, весьма вероятно, не только вследствие искусственных процессов разрушения. Сегодняшняя реальность по сравнению с миром до 1914 года – это воплощение убожества, голода и разрухи, тем более если сравнивать действительность с воображаемым будущим, которым грезили люди того времени. В начале двадцатого века в сознании едва ли не каждого просвещенного человека жило представление об обществе будущего как о баснословно богатом, праздном, благонравном и рациональном – сияющем стерильном мире из стекла, металла и белоснежного бетона. Наука и техника развивались поразительными темпами, и казалось естественным, что так и будет продолжаться. Этого не случилось по ряду причин. Отчасти вследствие обнищания из-за длинной череды войн и революций, отчасти потому, что научно-технический прогресс имеет в своей основе эмпирическое мышление, которое не могло уцелеть в жестко регламентированном обществе. В целом современный мир стал примитивней, чем полвека назад. Достигнут прогресс в некоторых прежде отсталых областях, и созданы различные устройства, так или иначе связанные с военными и полицейскими задачами, но эксперименты и изобретения, по большому счету, прекратились, а страшные последствия атомной войны пятидесятых годов до сих пор не вполне преодолены. Тем не менее никуда не делись опасности, которые несет с собой машинное производство. С появлением первой машины всем мыслящим людям стало ясно, что отпала необходимость тяжкого труда, лежавшая в основе человеческого неравенства. Если бы машинное производство применялось непосредственно для этих целей, тогда бы в течение нескольких поколений мы покончили с голодом, тяжелой работой, грязью, безграмотностью и болезнями. И в самом деле, даже не будучи применяемой для освобождения человека, а, так сказать, в автоматическом порядке – производя блага, распределение которых было порой неизбежным, – машина таки внушительно подняла жизненный уровень среднего человека в течение примерно пятидесяти лет, начиная с конца девятнадцатого века.
Но также стало ясно, что всеобщий рост благосостояния грозит уничтожением – в каком-то смысле являет собой погибель – иерархического общества. В мире, где рабочий день мал, никто не голодает и все живут в домах с ванными и холодильниками, владеют автомобилями, а то и самолетами, наиболее явная и, пожалуй, главнейшая форма неравенства уже ликвидирована. Став всеобщим, благосостояние не ведет к общественному расслоению. Можно, разумеется, представить общество, в котором блага в виде личной собственности и предметов роскоши будут распределены поровну, тогда как власть останется в руках малочисленной привилегированной касты. Но в действительности такое общество не могло бы долго сохранять стабильность. Ведь если обеспеченность и досуг станут всеобщим достоянием, то огромные массы людей, обычно живущих в нищете и невежестве, станут образованными и научатся думать самостоятельно, вслед за чем рано или поздно осознают, что привилегированное меньшинство не несет никакой полезной функции. Тогда от него избавятся. Иерархическое общество в долговременной перспективе зиждется на нищете и невежестве. Возвращение в сельскохозяйственное прошлое, о котором мечтали отдельные мыслители начала двадцатого века, неосуществимо на практике. Оно не учитывало тенденции к индустриализации, ставшей почти всемирным квазиинстинктом, а кроме того, отсталая индустриально страна беспомощна в военном отношении и попадает в прямую или косвенную зависимость от своих более развитых соперников.
Не оправдало себя и удержание масс в нищете путем ограничения товаропроизводства. В значительной степени это можно было наблюдать в заключительной фазе капитализма, приблизительно между 1920 и 1940 годами. В экономике многих стран допустили застой, земли не возделывались, орудия производства не наращивались, огромные массы населения не получали работы и поддерживались в полуголодном состоянии за счет государственной благотворительности. Но это опять-таки ослабляло военный потенциал, а лишения без явной необходимости неизбежно порождали оппозицию. Задача состояла в том, чтобы заставить промышленность работать полным ходом, не повышая при этом реального благосостояния мира. Товары должны были производиться, но не распределяться. И единственным практическим решением проблемы стала постоянная война.
Сущность войны – уничтожение. Не только людей, но и плодов человеческого труда. Война позволяет взрывать, распылять в стратосфере или топить в морских глубинах материалы, которые могли бы обеспечить излишний комфорт широким массам, а значит, в долговременной перспективе и нежелательную образованность. Даже когда военная техника не уничтожается, само ее производство легко позволяет задействовать рабочую силу, не производя товаров потребления. К примеру, Плавучая крепость требует столько труда, сколько нужно для производства нескольких сотен грузовых судов. В конечном счете она устаревает и идет на лом, не принеся никому никакой материальной выгоды. Нужно создавать новую Плавучую крепость с последующими колоссальными трудозатратами. В теории военные нужды всегда планируются так, чтобы поглотить любые излишки, которые остаются после обеспечения минимальных нужд населения. На практике нужды населения всегда недооцениваются, что приводит к хронической нехватке всевозможных предметов первой необходимости; но это в конечном счете только приветствуется. Такая расчетливая политика позволяет удерживать даже избранные группы на грани лишений, поскольку всеобщий дефицит повышает важность малых привилегий и тем самым усиливает различия между отдельными группами. По стандартам начала двадцатого века даже член Внутренней Партии ведет аскетичную трудовую жизнь. Но и те немногие доступные ему излишества – просторная, хорошо обставленная квартира, лучшее качество одежды, еды, напитков и табака, двое-трое слуг, личный автомобиль или вертолет – указывают на его принадлежность к особому миру, отличному от мира члена Внешней Партии. Член Внешней Партии, в свою очередь, имеет аналогичные преимущества перед беднейшими массами, которых мы называем «пролами». Это социальная атмосфера осажденного города, когда различие между богатством и бедностью определяется тем, достался ли тебе кусок конины. В то же время ощущение военного положения и сопряженной с ним опасности оправдывает передачу всей власти малочисленной касте под видом естественного и обязательного условия выживания.
Война, как можно убедиться, обеспечивает не только необходимое уничтожение излишков, но и достигает этого психологически приемлемым способом. В принципе можно было бы легко расходовать избыточный труд на возведение храмов и пирамид, рытье скважин с их последующей засыпкой или даже на производство и торжественное сожжение огромного количества товаров. Все это смогло бы обеспечить только экономическую, но не эмоциональную базу иерархического общества. Здесь подразумевается не мораль народных масс, которая не принимается в расчет, пока они загружены работой, но мораль самой Партии. Даже от самого скромного члена Партии ожидается, что он компетентен, трудолюбив и умственно развит в своих узких пределах, но не менее важно, чтобы он был легковерным и невежественным фанатиком, одержимым страхом, ненавистью, низкопоклонством и оргиастическим восторгом. Другими словами, его менталитет должен соответствовать военному времени. Не имеет значения, ведется ли война в действительности, хорошо или плохо обстоят дела на фронте, ибо решительная победа невозможна. Достаточно находиться в самом состоянии войны. Расщепление сознания, которого Партия требует от своих членов, наиболее естественно в военной атмосфере. Сейчас оно приняло почти всеобщий характер, и чем выше положение партийца, тем отчетливей это проявляется. Именно во Внутренней Партии отмечается самая безудержная военная истерия и ненависть к врагу. Член Внутренней Партии на административной должности, как правило, осознает ложность той или иной военной сводки. Как правило, он понимает, что вся война – фикция, и даже если она и ведется, то вовсе не для официальных целей. Но такое знание легко нейтрализуется методом двоемыслия. Ни в одном члене Внутренней Партии ни на миг не дрогнет мистическая вера в реальность войны и в неизбежность победы, когда Океания станет безраздельной хозяйкой всего мира.
Для всех членов Внутренней Партии грядущий триумф – догмат веры. Он должен быть достигнут либо за счет постепенного расширения территории, что даст решительное превосходство в силе, либо благодаря какому-нибудь новому неотразимому оружию. Поиски новых видов оружия ведутся постоянно, и это одна из очень немногих областей, где еще может найти себе применение изобретательный или теоретический ум. Наука в современной Океании в прежнем значении этого понятия почти перестала существовать. В новоязе нет такого слова, как «наука». Эмпирический метод мышления, на котором основаны все научные достижения прошлого, противоречит самым базовым принципам Ангсоца. Даже технический прогресс допустим только в том случае, когда его достижения могут как-либо способствовать уменьшению человеческой свободы. В отношении всех ремесел мир стоит на месте либо движется вспять. Поля пашут плугом, тогда как книги пишут машинным способом. Но в жизненно важных областях – то есть в первую голову в военном и полицейском шпионаже – эмпирический метод все еще поощряется или хотя бы допускается. У Партии две цели: завоевать весь земной шар и навсегда искоренить возможность независимой мысли. Отсюда вытекают две большие задачи, решением которых она озабочена. Первая – как вопреки воле человека узнавать его мысли; и вторая – как убить несколько сотен миллионов человек за несколько секунд и без всякого предупреждения. Таковы предметы научного исследования в пределах, еще доступных современной науке. Современный ученый – это либо гибрид психолога с инквизитором, который скрупулезно изучает значение мимики, жестов и интонаций или испытывает действие наркотиков, шоковой терапии, гипноза и физических пыток для извлечения правды; либо это химик, физик, биолог, занятый исключительно смертоносными отраслями своей научной дисциплины. В огромных лабораториях Министерства мира, на экспериментальных станциях, скрытых в бразильских джунглях, австралийской пустыне и на островах Антарктики, неутомимо трудятся научные группы. Одни планируют материально-техническое обеспечение будущих войн; другие разрабатывают все более крупные самонаводящиеся бомбы, все более мощную взрывчатку и все более непробиваемую броню; третьи изобретают новые, еще более губительные газы и растворимые яды, которые можно произвести в огромных количествах, необходимых для уничтожения растительности целых континентов, или новые виды микробов, неуязвимые для любых возможных антител; четвертые пытаются сконструировать машину, способную перемещаться под землей, как подлодка – под водой, или самолет, которому не нужен ни аэродром, ни авианосец; пятые занимаются перспективными исследованиями вроде фокусировки солнечных лучей с помощью линз в космическом пространстве за тысячи километров от поверхности Земли или искусственного вызывания землетрясений и приливных волн путем воздействия на раскаленное земное ядро.
Но ни один из этих проектов так и не приблизился к осуществлению, а ни одна из трех сверхдержав никогда не достигала решительного преимущества над другими. Что еще примечательней, каждая из них уже обладает атомной бомбой – оружием гораздо более мощным, чем любая из возможных разработок их ученых. И хотя Партия, следуя известному обычаю, приписывает это изобретение себе, первые атомные бомбы появились еще в сороковых годах и впервые были применены для массированных ударов в следующем десятилетии. Сотни бомб сбросили на промышленные центры, главным образом в европейской части России, в Западной Европе и Северной Америке. В результате правящие группы всех стран убедились, что еще несколько атомных бомб положат конец организованному обществу, а значит, и их власти. Бомбардировки прекратились, хотя никакого официального соглашения не было даже в проекте. Все три державы, однако, продолжают производить и накапливать атомные арсеналы с расчетом, что рано или поздно представится удачный случай. А тем временем военное искусство, можно сказать, топчется на месте вот уже тридцать-сорок лет. Вертолеты получили более широкое применение, большинство бомбардировщиков вытеснили беспилотные снаряды, а непрочные подвижные линкоры уступили место почти непотопляемым Плавучим крепостям; в остальном говорить о прогрессе не приходится. Все так же применяются танки, подлодки, торпеды, пулеметы, даже винтовки и ручные гранаты. И несмотря на бесконечные сообщения в прессе и по телеэкранам о кровопролитных боях, уже не повторяются отчаянные сражения прошлых войн, когда за пару недель часто гибли сотни тысяч и даже миллионы человек.
Ни одна из трех сверхдержав никогда не предпринимает маневров, чреватых риском серьезного поражения. Если и проводится крупная операция, то это обычно внезапное нападение на союзника. Все три державы следуют (или уверяют себя, что следуют) одной стратегии. Идея ее такова: путем сочетания военных действий, переговоров и своевременных предательств полностью окружить одного из противников кольцом военных баз, после чего подписать пакт о ненападении и поддерживать мир сколько-то лет, чтобы усыпить всякую бдительность. За это время можно будет смонтировать во всех стратегических точках ракеты с атомными боеголовками, чтобы в конечном счете нанести массированный удар, столь разрушительный, что ответная атака станет невозможна. Затем можно будет подписать пакт о ненападении с оставшейся мировой державой и готовиться к новому штурму. Пожалуй, излишне говорить, что подобный план – это неосуществимая в реальности фантазия. Тем более что бои ведутся исключительно на спорных землях вблизи экватора и полюса; никто никогда не вторгался на вражескую территорию. Именно отсюда вытекает тот факт, что границы между сверхдержавами в некоторых областях произвольны. Евразия, к примеру, могла бы легко завоевать Британские острова, которые географически относятся к Европе, а Океания могла бы раздвинуть свои границы к Рейну или даже Висле. Но тогда нарушился бы принцип культурной целостности, которого негласно придерживаются все стороны. Если бы Океания завоевала области, известные ранее как Франция и Германия, то пришлось бы либо истребить их жителей, что физически затруднительно, либо ассимилировать стомиллионное население, которое в техническом отношении находится примерно на том же уровне, что и Океания. Эта проблема одинакова для всех трех сверхдержав. Их режим совершенно нетерпим к контактам с иностранцами, за малым исключением в виде военнопленных и цветных рабов. Даже на текущего официального союзника смотрят с глубочайшим подозрением. Средний гражданин Океании никогда не видит граждан Евразии или Остазии, не считая военнопленных, и знать иностранные языки ему запрещено. Если бы ему позволили контактировать с иностранцами, то он бы обнаружил, что они не так уж отличаются от него самого, а большая часть внушенной о них информации – явная ложь. Тогда бы нарушился закупоренный мир, в котором он существует, и основы его гражданского духа – страх, ненависть и чувство собственного превосходства – испарились бы. Поэтому все три стороны понимают, что основные границы не должно пересекать ничто, кроме ракет, как бы часто ни переходили из рук в руки Персия, Египет, Ява или Цейлон.
Тем самым скрывается факт, никогда не признаваемый вслух, но негласно принимаемый в расчет, а именно: условия жизни во всех трех сверхдержавах весьма схожи. В Океании государственная философия называется Ангсоц, в Евразии – Необольшевизм, в Остазии закрепилось китайское название, которое обычно переводят как «Культ Смерти», хотя более точное его значение – «стирание самости». Гражданину Океании не положено ничего знать о постулатах двух других философий, его учат питать к ним отвращение как к варварскому надругательству над моралью и здравым смыслом. На самом же деле все три идеологии мало чем отличаются друг от друга, а общественные системы, возведенные на их основе, не различаются вовсе. Это все та же пирамидальная структура, тот же культ полубожественного вождя, та же экономика за счет и для постоянной войны. Отсюда следует, что три сверхдержавы не только не могут покорить друг друга, но и ничего не выиграли бы от этого в случае успеха. Наоборот, во время непрекращающейся войны они подпирают друг друга, подобно трем снопам. И как обычно, правящие группы всех трех держав сознают и в то же время не сознают свои действия. Они посвятили себя завоеванию мира, но при этом понимают, что война должна продолжаться без конца и без победы. А тот факт, что опасность покорения не грозит НИКОМУ, делает возможным отрицание действительности, которое является характерной чертой как Ангсоца, так и вражеских учений. Здесь надо повторить сказанное выше: война в корне изменила свой характер, когда стала постоянной.
Можно сказать, что в прежние века война по определению была чем-то таким, что рано или поздно подходит к концу – как правило, путем бесспорной победы или поражения. К тому же в прошлом война служила одним из главных средств привязки общества к физической реальности. Все правители во все времена пытались навязывать своим подданным ложное представление о мире, но они не могли позволить себе поощрять иллюзии, которые подрывали бы военную силу. Когда поражение означает потерю независимости или иной нежелательный результат, его следует избегать самым серьезным образом. Нельзя пренебрегать физическими фактами. В философии, религии, этике или политике дважды два может равняться пяти, но когда вы конструируете пушку или самолет, дважды два должно быть четыре. Нерациональные страны рано или поздно будут завоеваны, а борьба за рациональность несовместима с иллюзиями. Более того, чтобы достичь такой рациональности, нужно уметь извлекать уроки из прошлого, а стало быть, знать его более-менее точно. Газеты и учебники истории, конечно же, всегда страдали предвзятостью и тенденциозностью, но раньше фальсификация в сегодняшних масштабах была невозможна. Война служила надежным стражем здравомыслия, а применительно к правящим классам она являлась, вероятно, важнейшей его гарантией. Пока войну можно было выиграть или проиграть, никакой правящий класс не мог позволить себе полной безответственности.
Но когда война становится в буквальном смысле постоянной, она перестает быть опасной. При постоянной войне исчезает такое понятие, как военная необходимость. Можно прекратить технический прогресс, можно отрицать или не принимать в расчет самые явные факты. Как мы уже видели, исследования, которые можно назвать научными, все еще ведутся для военных целей, хотя это, по существу, фантазии. Они неспособны принести результатов, но это и не важно. Рациональность, в том числе военная, больше не нужна. В Океании нерационально все, кроме Мыслеполиции. Поскольку ни одна из трех сверхдержав не может быть побеждена, каждая из них является фактически отдельной вселенной, в пределах которой допустимо почти любое умственное извращение. Реальность дает себя знать только в бытовых нуждах: есть и пить, иметь кров и одежду, не принимать внутрь ядов и не выходить через окно на высоком этаже и т. п. По-прежнему существует различие между жизнью и смертью, между физическим удовольствием и физической болью, но и только. Гражданин Океании, отрезанный от внешнего мира и от прошлого, подобен человеку в межзвездном пространстве, который не знает, где верх, а где низ. Правители такого государства обладают абсолютной властью, какой не было ни у фараонов, ни у цезарей. Они не должны допускать, чтобы их подданные умирали от голода в неудобных количествах, и вынуждены поддерживать военную технику на столь же низком уровне, что и их противники; соблюдая эти минимальные требования, они могут извращать реальность, как им вздумается.
Таким образом, нынешняя война, если судить ее по прежним меркам, – форменное надувательство. Она напоминает схватки между отдельными видами жвачных животных, рога которых растут под таким углом, что не могут нанести им увечий. Но эта война при всей своей ирреальности не бессмысленна. Она поглощает излишки производства и помогает поддерживать то особое умонастроение, которого требует иерархическое общество. Война теперь, как можно видеть, дело чисто внутреннее. В прошлом правители всех стран хоть и могли сознавать общность своих интересов и потому стремиться ограничивать военные потери, но все же действительно сражались между собой, и победитель всегда грабил побежденного. В наши дни они воюют вовсе не между собой. Каждая правящая группа ведет войну против своих же подданных, и целью такой войны является не захват чужой или удержание собственной территории, а сохранение в неприкосновенности своего общественного строя. Поэтому само слово «война» утратило изначальный смысл. Пожалуй, можно сказать, что война, став постоянной, перестала быть войной. Со времен неолита и до начала двадцатого века она оказывала особое воздействие на людей, но сейчас все сменилось чем-то совершенно иным. Того же эффекта можно было бы достичь, если бы все три сверхдержавы отказались враждовать между собой и согласились жить в вечном мире, оставаясь неприкосновенными внутри своих границ. В таком случае каждая из них точно так же была бы замкнутой вселенной, навсегда избавленной от отрезвляющего влияния внешней угрозы. Подлинно перманентное состояние мира ничем не отличалось бы от перманентной войны. И пусть подавляющее большинство партийцев понимают его лишь поверхностно, но именно в этом состоит глубинный смысл лозунга Партии: Война – это мир.
Уинстон на миг отвлекся. Где-то вдалеке прогремела бомба. Его не покидало блаженное чувство уединения с запрещенной книгой в комнате без телеэкрана. Уединение и надежность были физически ощутимы наравне с телесной усталостью, мягкостью кресла, легким бризом из окна, дышавшим ему в щеку. Книга его заворожила, точнее сказать, приободрила. Она как будто не рассказала ему ничего нового, но в этом и была часть ее притягательности. Она говорила то, что он и сам мог бы сказать, если бы сумел привести в порядок свои разрозненные мысли. Она была продуктом схожего с ним разума, но гораздо более могучего, более систематизированного, менее подверженного страху. Он подумал, что лучшие книги говорят тебе то, что ты и так уже знаешь. Едва открыв первую главу, он услышал шаги Джулии на лестнице и поднялся, чтобы встретить ее. Она бросила на пол коричневую сумку с инструментами и кинулась ему на шею. Они не виделись больше недели.
– У меня книга, – сказал он, когда они разомкнули объятия.
– О, надо же? Хорошо, – откликнулась она без особого интереса и почти сразу присела к примусу варить кофе.
Они вернулись к этой теме после получаса в постели. Вечер был нежаркий, так что они укрылись одеялом. Со двора доносилось знакомое пение и шарканье ботинок по плитам. Могучая краснорукая баба, которую Уинстон увидел в первый вечер, будто никуда и не уходила. Казалось, не было такого часа, когда бы она не расхаживала между корытом и веревкой, то закусывая бельевые прищепки, то разражаясь зычной песней. Джулия устроилась на своей стороне и, похоже, готовилась заснуть. Он поднял с пола книгу и сел к изголовью.
– Мы должны прочитать ее, – сказал он. – Ты тоже. Всем членам Братства нужно ее прочитать.
– Ты читай, – сказала она, не открывая глаз. – Вслух. Так будет лучше. Будешь по ходу мне объяснять.
Стрелки часов показывали шесть, то есть восемнадцать. Оставалось еще три-четыре свободных часа. Он устроил книгу на коленях и начал читать:
Глава I
Незнание – это сила
На протяжении всей известной истории и, вероятно, с конца неолита в мире существуют три вида людей: Высшие, Средние и Низшие. Раньше они подразделялись множеством способов, назывались бессчетными именами, а их относительная численность, как и взаимные отношения, менялась от века к веку; но фундаментальная структура общества оставалась неизменной. Даже после колоссальных потрясений и, казалось бы, необратимых изменений всегда возвращалась одна и та же модель, подобно тому, как гироскоп всегда восстанавливает равновесие, сколь бы сильно его ни толкали.
– Джулия, не спишь? – спросил Уинстон.
– Нет, милый, я слушаю. Читай. Это чудесно.
Он стал читать дальше:
Цели этих групп совершенно несовместимы. Цель Высших – оставаться на своем месте. Цель Средних – поменяться местами с Высшими. Цель Низших, когда у них есть цель, – собственно, Низших и отличает, что они слишком задавлены тяжким трудом и только урывками сознают что-либо вне своей рутинной жизни – стереть все различия и создать общество, в котором все люди будут равны. Таким образом, на протяжении всей истории вновь и вновь вспыхивает, по существу, одна и та же борьба. Высшие могут, казалось бы, долгое время надежно удерживать власть, но рано или поздно всегда наступает момент, когда они теряют веру в себя или способность к эффективному управлению, а то и все разом. Тогда их свергают Средние, заручившись поддержкой Низших, которым они внушили, что борются за свободу и справедливость. Как только цель бывает достигнута и Средние становятся Высшими, они бросают Низших в прежнем рабском положении. Тем временем возникают новые Средние, отслоившись от одной из новых групп (или сразу от обеих), и борьба начинается заново. Из трех групп только Низшие никогда не добиваются своих целей даже на время. Неверно было бы утверждать, что развитие истории не сопровождается никаким материальным прогрессом. Даже сегодня, в период упадка, средний человек материально обеспечен лучше, чем несколько веков назад. Но никакой рост благосостояния, никакое смягчение нравов, никакие реформы и революции ни на миллиметр не приблизили равенство людей. Для Низших любые исторические перемены значат немногим больше, чем смену хозяев.
К концу девятнадцатого века такая закономерность стала для многих очевидной. Возникли философские учения, которые утверждали циклическое развитие истории и доказывали, что неравенство – неизбежный закон человеческого бытия. Конечно, такое учение и раньше привлекало сторонников, но теперь оно преподносилось несколько иначе. В прошлом необходимость иерархического общества была доктриной Высших. Ее проповедовали короли и аристократы, а также паразитировавшие на них священники, адвокаты и им подобные касты, умасливая Низших обещаниями воздаяния в воображаемом загробном мире. Средние в борьбе за власть обычно прибегали к таким понятиям, как свобода, равенство и братство. Однако теперь на идею всеобщего братства ополчились люди, которые не имели пока никакой власти, но надеялись захватить ее в скором будущем. В прошлом Средние совершали революции под знаменем равенства, а потом, сбросив старую тиранию, немедленно устанавливали новую. Теперь же новые Средние фактически заранее провозгласили собственную тиранию. Социализм – теория, возникшая в начале девятнадцатого века в качестве последнего звена идейной традиции и брала начало от восстаний рабов в Античности, – остался насквозь пропитан утопизмом прошлых веков. Но все варианты социализма, возникшие в двадцатом веке, все более открыто отвергали цель достижения свободы и равенства. Новые движения появились ближе к середине века – Ангсоц в Океании, Необольшевизм в Евразии и Культ смерти, как его обычно называют, в Остазии. Они неизменно ставили себе целью установление вечной НЕсвободы и НЕравенства. Эти новые движения, конечно, выросли из старых. Они сохранили их названия и на словах придерживались первоначальной идеологии. Но все они преследовали цель остановить прогресс и в нужный момент заморозить историю. Знакомый маятник должен был качнуться еще раз и застыть. Как обычно, Средние намеревались свергнуть Высших и занять их место; но на этот раз, следуя продуманной стратегии, Высшие смогут удерживать свое положение перманентно.
Отчасти новые доктрины возникли благодаря накопленным историческим знаниям и росту исторического сознания, о котором едва ли можно говорить до девятнадцатого века. Теперь же пришло понимание – возможно, мнимое – циклического развития истории; а раз его можно понять, значит, можно и изменить. Но главной, фундаментальной предпосылкой являлось то, что в начале двадцатого века всеобщее равенство стало технически осуществимо. Пусть люди по-прежнему не были равны по своим природным способностям и не исчезло разделение труда, ставившее одних над другими; зато отпала необходимость в классовых различиях и большом материальном неравенстве. В прежние века классовые различия были не только неизбежны, но и желательны. Неравенство являлось условием цивилизации. Однако с развитием машинного производства ситуация изменилась. Даже если людям, как и прежде, приходилось выполнять различные виды работ, они больше не должны были жить на различных социальных или экономических уровнях. Поэтому, с точки зрения новых групп, собиравшихся захватить власть, человеческое равенство стало не идеалом, к которому стоит стремиться, а опасностью, которой следует избегать. В более примитивные века, когда справедливого и мирного общества фактически нельзя было достичь, в него было несложно верить. Тысячелетиями человеческое воображение преследовала идея земного рая, где люди жили бы вместе как братья, без законов и тяжкого труда. И этот образ захватывал умы даже тех групп, которые на деле выигрывали от исторических перемен. Наследники французской, английской и американской революций отчасти верили в свои высказывания о правах человека, о свободе слова, о равенстве перед законом и прочие подобные вещи – и даже до некоторой степени подчиняли им свое поведение. Но к четвертой декаде двадцатого века все главные течения политической мысли стали авторитарными. Земной рай сбросили со счетов как раз тогда, когда он стал достижим. Каждая новая политическая теория, как бы она ни называлась, звала назад, к иерархии и регламентации. В согласии с общим ожесточением нравов, которое наметилось около 1930 года, возродились обычаи, считавшиеся пережитком далекого многовекового прошлого: тюремное заключение без суда, рабский труд военнопленных, публичные казни, пытки для получения показаний, взятие заложников и выселение целых народов; мало того, все это признавали и даже оправдывали люди, считавшие себя просвещенными и прогрессивными.
Только спустя десятилетие сотрясений мира национальными и гражданскими войнами, революциями и контрреволюциями Ангсоц и его конкуренты оформились в виде готовых политических теорий. Впрочем, их предвосхищали различные системы, возникшие ранее в двадцатом веке. В совокупности их называли тоталитарными, и очертания мира, который должен был возникнуть из всеобщего хаоса, давно были ясны. Лежало на поверхности и то, какого рода люди станут править таким миром. Новую аристократию в большинстве своем составили бюрократы, ученые, технологи, профсоюзные руководители, специалисты по связям с общественностью, социологи, учителя, журналисты и профессиональные политики. Этих людей, происходивших из служащих среднего класса и верхних прослоек рабочего класса, сформировал и свел вместе выхолощенный мир монополистической промышленности и централизованной власти. По сравнению со своими предшественниками прошлых веков они были менее алчны, менее падки на роскошь, но сильнее жаждали чистой власти и, самое главное, отчетливей сознавали свои действия и настойчивей стремились сокрушить оппозицию. Последнее различие и сыграло решающую роль. Рядом с сегодняшними режимами все тирании прошлого кажутся половинчатыми и нерациональными. Правящие группы всегда в какой-то степени были заражены либеральными идеями, допускали всяческие послабления, реагировали только на открытое неповиновение и не интересовались мыслями своих подданных. По современным понятиям даже католическая церковь Средневековья была терпимой. Отчасти это объясняется тем, что в прошлом никакое правительство не имело возможности держать своих граждан под постоянным наблюдением. Появление печатных изданий упростило манипуляцию общественным мнением, а кино и радио продвинулись еще дальше. С развитием телевидения и сопутствующих технологий, сделавших возможным одновременный прием и передачу информации, частная жизнь подошла к концу. Любого гражданина, по крайней мере каждого, за кем стоит следить, можно теперь держать под круглосуточным полицейским наблюдением и безостановочно внушать ему пропаганду, перекрыв все прочие каналы связи. Впервые стало возможным достичь не только полного подчинения воле государства, но и единогласия по всем вопросам.
После революционных волнений пятидесятых-шестидесятых годов общество, как всегда, расслоилось на Высших, Средних и Низших. Однако новые Высшие в отличие от своих предшественников не полагались на чутье, но твердо знали, что нужно делать для сохранения своего положения. Давно было подмечено, что единственная надежная основа олигархии – это коллективизм. Богатство и привилегии легче всего защитить при совместном владении. Так называемая «отмена частной собственности», проведенная в середине века, означала, по существу, сосредоточение собственности в руках гораздо меньшего числа людей, чем прежде, но с той разницей, что новые владельцы являлись группой, а не массой индивидуумов. Индивидуально ни один член Партии не владеет ничем, кроме ничтожного личного имущества. Коллективно Партия владеет всем в Океании, поскольку она всем управляет и распоряжается продуктами производства так, как считает нужным. В годы после Революции она смогла занять командующее положение почти беспрепятственно благодаря тому, что весь этот процесс прошел под видом коллективизации. Всегда бытовало мнение, что стоит устранить класс капиталистов и экспроприировать их собственность, как наступит социализм – и капиталистов решительно экспроприировали. У них отобрали все: заводы, шахты, землю, дома, транспорт; а раз эта собственность перестала быть частной, значит, стала общественной. Ангсоц вырос из раннего социалистического учения и перенял его фразеологию, так что он фактически выполнил главный пункт социалистической программы. Ангсоц достиг результата, которого давно и с нетерпением ждали, – перманентного закрепления экономического неравенства.
Однако проблемы увековечивания иерархического общества этим не ограничиваются. Есть всего четыре причины, по которым правящая группа теряет власть. Либо ее побеждает внешний враг; либо она правит так неразумно, что массы поднимают восстание; либо образуется сильная и недовольная группа Средних; либо она теряет уверенность в собственных силах и желание править. Эти причины проявляются не по отдельности, а, как правило, все одновременно сказываются в какой-то мере. Правящий класс, который сможет уберечь себя от всех четырех, сможет удерживать власть постоянно. В конечном счете, решающим фактором является психологическое состояние самого правящего класса.
После середины нашего века первая опасность перестала существовать. Каждая из трех держав, поделивших мир, фактически непобедима, разве только путем медленных демографических изменений, которые может легко предотвратить правительство с широкими полномочиями. Вторая опасность также лишь теоретическая. Массы никогда не восстают сами по себе и по той единственной причине, что они угнетены. Более того, не имея возможности сравнить с чем-либо свое положение, они даже не будут знать о своем угнетении. Экономические кризисы, периодически повторявшиеся в прошлом, потеряли всякую необходимость, и их не допускают. Другие не менее значительные неурядицы могут возникать и действительно возникают, но не приводят к политическим последствиям, поскольку нет никакой возможности внятно выразить недовольство. Что касается проблемы перепроизводства, которая назревала внутри нашего общества с тех пор, как развилась машинная техника, то ее разрешают посредством перманентной войны (см. главу III). Война к тому же помогает должным образом подогревать моральный дух народных масс. Поэтому нашим сегодняшним правителям следует опасаться лишь двух вещей: появления новой группы способных, не очень занятых и жадных до власти людей, а также роста либерализма и скептицизма в их собственных рядах. Все это – задача воспитательная. Она требует постоянной формовки сознания как ведущей группы, так и более многочисленной группы исполнителей, занимающей следующую ступень. Что же касается сознания народных масс, то на него нужно воздействовать только в негативном ключе.
Принимая во внимание сказанное, несложно вывести – если бы кто-то этого не знал – общую структуру общества Океании. На вершине пирамиды находится Большой Брат. Большой Брат непогрешим и всемогущ. Всякий успех, всякое достижение, всякая победа, всякое научное открытие, все знания, вся мудрость, все счастье, вся доблесть проистекают непосредственно из его мудрого руководства. Никто никогда не видел Большого Брата. Он – лицо на плакатах, голос с телеэкранов. Мы можем быть вполне уверены, что он никогда не умрет, и даже сейчас довольно затруднительно сказать, когда он родился. Большой Брат – это тот образ, в котором Партия желает предстать перед миром. Его задача – внушать любовь, страх и почтение, то есть эмоции, более естественные в отношении отдельного человека, нежели целой организации. За Большим Братом идет Внутренняя Партия. Численность ее составляет всего шесть миллионов, то есть менее двух процентов населения Океании. После Внутренней Партии идет Внешняя Партия. Если уподобить Внутреннюю Партию мозгу государства, то Внешняя может быть названа его руками. Далее следуют косные массы, которых мы обычно называем «пролами», составляющие, пожалуй, восемьдесят пять процентов населения. В понятиях нашей прежней классификации пролы являются Низшими, поскольку они, как и рабское население экваториальных земель, постоянно переходящее от одного завоевателя к другому, не являются постоянной или необходимой частью всей структуры.
В принципе принадлежность к любой из этих трех групп не является наследственной. Теоретически ребенок членов Внутренней Партии не принадлежит к ней по рождению. Вступление в ту или иную часть Партии определяется экзаменом в шестнадцатилетнем возрасте. При этом нет ни расовой дискриминации, ни предпочтения одной провинции другой. В высших рядах Партии можно встретить и еврея, и негра, и чистокровного индейца из Южной Америки, а администраторов любой провинции всегда набирают из местных жителей. Нигде в Океании люди не ощущают себя колониальным народом, которым управляют из далекой столицы. В Океании нет столицы, и никто не знает, где находится номинальный глава государства. За вычетом того, что английский язык – это лингва франка[4 - Лингва франка (итал. Lingua franca) – это язык, который используется для всеобщей коммуникации между людьми, родными языками которых могут являться другие языки.], а новояз – официальный язык, никакой другой централизации в Океании нет. Правителей Океании объединяют не кровные узы, а преданность общей доктрине. Наше общество действительно расслоено, причем весьма четко, и на первый взгляд все расслоение носит наследственный характер. Перемещения между различными группами случаются реже, чем при капитализме или даже в доиндустриальную эпоху. Между двумя частями Партии происходит определенный взаимообмен, но лишь чтобы избавлять Внутреннюю Партию от малахольных и поощрять наиболее честолюбивых из Внешней Партии, продвигая их по карьерной лестнице. Пролетариям дорога в Партию практически закрыта. Самых способных из них, могущих стать возмутителями спокойствия, берет на заметку и устраняет Мыслеполиция. Но такое положение дел не принципиально и не обязательно должно быть перманентным. Партия – это не класс в прежнем значении. Она не стремится передавать власть именно своим детям; и если не найдется другого способа сконцентрировать наверху самых способных, Партия без колебаний наберет новое поколение из рядов пролетариата. В критические годы тот факт, что Партия не является наследственным институтом, значительно способствовал нейтрализации оппозиции. Социалисты старой формации, приученные бороться с тем, что они называли «классовыми привилегиями», полагали, будто все ненаследственное не может носить постоянный характер. Они не понимали, что преемственность олигархии не обязательно реализуется физически, и не задумывались над недолговечностью наследственной аристократии, тогда как организации, открытые для всех – к примеру, католическая церковь, – продержались сотни, а то и тысячи лет. Суть олигархического правления не в наследовании власти от отца к сыну, а в стойкости определенного мировоззрения и образа жизни, налагаемых мертвыми на живых. Правящий класс до тех пор правит, пока он может назначать своих преемников. Партия заботится не о том, чтобы увековечить свою кровь, а о том, чтобы увековечить самое себя. Кто держит власть в своих руках – неважно, лишь бы иерархический строй оставался неизменным.
Все убеждения, обычаи, вкусы, чувства и взгляды, свойственные нашему времени, целенаправленно прививаются для поддержания таинственного ореола вокруг Партии, скрывающего понимание подлинной природы современного общества. Восстание или хотя бы какое-то движение к нему сейчас физически невозможно. Пролетариев опасаться не приходится. Предоставленные сами себе, они будут все так же из поколения в поколение и из века в век работать, плодиться и умирать не только без малейшего побуждения восстать, но даже не в силах осознать, что мир может быть устроен иначе. Они могли бы представлять опасность только в том случае, если бы развитие промышленной техники потребовало, чтобы им давали лучшее образование; но, учитывая, что ни военное, ни коммерческое соперничество уже не имеют значения, уровень народного образования фактически снижается. Какие мнения бытуют в массах и есть ли у них вообще свое мнение, партийцам совершенно безразлично. Пролам может быть дарована интеллектуальная свобода, поскольку интеллекта у них нет. С другой стороны, для члена Партии малейшее отклонение во взглядах на самый незначительный предмет недопустимо.
Жизнь члена Партии с рождения до смерти проходит на глазах Мыслеполиции. Даже когда он один, он никогда не может быть в этом уверен. Где бы он ни был – спит он или бодрствует, работает или отдыхает, в ванной или в постели, – за ним могут наблюдать без его ведома. Любое его действие имеет значение. Дружеские связи, развлечения, отношения с женой и детьми, выражение лица наедине с собой, произнесенные во сне слова, даже характерные движения тела – все это тщательно изучается. Не только действительные проступки, но любая сколь угодно малая эксцентричность, любое изменение в привычках, любой нервозный маньеризм, который может быть симптомом возможной внутренней борьбы, непременно будут замечены. Член Партии лишен свободы выбора во всем. С другой стороны, его действия не регулируются законом или каким-либо четко сформулированным кодексом поведения. В Океании нет закона. Мысли и действия, почти наверняка караемые смертью, формально не запрещены. Бесконечные чистки, аресты, пытки, посадки и испарения имеют целью не наказать кого-то за фактически совершенные преступления, а лишь избавиться от тех, кто мог бы когда-нибудь в будущем их совершить. Член Партии должен иметь не только правильные мнения, но и верные инстинкты. Многие из его обязательных верований и взглядов никогда не были ясно сформулированы, да и не могли быть сформулированы, потому что тогда бы обнажились противоречия, присущие Ангсоцу. Человеку от природы правоверному (на новоязе – хоромыслу) при любых обстоятельствах будет ясно без всяких мыслей, какое убеждение верно и какое чувство желательно. Но в любом случае тщательная умственная тренировка, практикуемая с детства и выражаемая тремя словами новояза (самостоп, бело-черный и двоемыслие), лишает человека воли и способности глубоко задумываться о чем бы то ни было.
Члену Партии не положены личные чувства и сбои в энтузиазме. Предполагается, что он на протяжении всей жизни должен захлебываться от ненависти к внешним врагам и внутренним предателям, ликовать по поводу одержанных побед и преклоняться перед могуществом и мудростью Партии. Недовольство, порождаемое скудной и безрадостной жизнью, планомерно направляется на внешние объекты и рассеивается путем таких приемов, как Двухминутки Ненависти, а размышления, которые могли бы вызвать скептическое или мятежное настроение, убиваются в зародыше привитой с детства внутренней дисциплиной. Первое и простейшее упражнение, которое могут усвоить даже малые дети, называется на новоязе самостоп. Самостоп означает умение как бы инстинктивно останавливаться на пороге опасной мысли. Сюда относится умение не проводить аналогий, не замечать логических нестыковок, не понимать простейших аргументов, если они враждебны Ангсоцу, а также испытывать скуку и пренебрежение ко всякому ходу мыслей, способному привести к ереси. Коротко говоря, самостоп означает защитную тупость. Но одной тупости мало. Напротив, правоверность в полной мере требует управлять умственными процессами подобно тому, как акробат управляет своим телом. Общество Океании, в конечном счете, зиждется на вере во всемогущество Большого Брата и непогрешимость Партии. Но поскольку в действительности Большой Брат не всемогущ, а Партия грешит несовершенством, нужна неустанная, ежесекундная гибкость в обращении с фактами. Здесь ключевое слово – бело-черный. Как и многие слова новояза, оно имеет два противоположных значения. Применительно к противнику оно обозначает привычку бесстыдно утверждать, что черное – это белое, вопреки очевидным фактам. Применительно к члену Партии это слово означает лояльную готовность называть черное белым, когда того требует партийная дисциплина. И не только называть, но и верить, что черное – это белое, и даже точно знать это, забывая, что когда-то он мог считать иначе. Дисциплина требует постоянного изменения прошлого, что достигается при помощи системы взглядов, называемой на новоязе двоемыслием. По существу, она охватывает вообще все.
Изменение прошлого необходимо по двум причинам, одна из которых второстепенная и, если можно так сказать, профилактическая. Она заключается в том, что член Партии, как и пролетарий, смиряется с условиями жизни из-за отсутствия возможности с чем-то их сравнить. Он должен быть отрезан от прошлого так же, как и от зарубежных стран, потому что ему необходимо верить, что он живет лучше своих предков, а средний уровень материального благосостояния неуклонно растет. Но гораздо более важная причина переделки прошлого состоит в необходимости защищать непогрешимость Партии. Дело не только в том, что нужно все время подгонять речи, статистику и всевозможные отчеты под текущий день, подтверждая тем самым верность всех прогнозов Партии. Важно, чтобы никогда нельзя было утверждать, будто партийная доктрина или политическая линия подвержены каким-либо изменениям. Ибо изменить свои воззрения или даже политические взгляды значило бы признать собственную слабость. Если, к примеру, Евразия или Остазия (неважно кто) является врагом сегодня, значит, она была врагом всегда. А если факты говорят обратное, значит, надо изменить факты. Поэтому история постоянно переписывается. Эта ежедневная фальсификация прошлого, проводимая Министерством правды, не менее необходима для устойчивости режима, чем репрессии и шпионаж Министерства любви.
Пластичность прошлого – главный постулат Ангсоца. Он гласит, что события прошлого объективно не существуют, они остаются лишь в письменных документах и в человеческой памяти. Прошлое – это то, о чем свидетельствуют документы и воспоминания. А поскольку Партия полностью контролирует все документы, как и умы всех своих членов, прошлое становится таким, каким его желает видеть Партия. Также отсюда следует, что прошлое, при всей его изменчивости, ни в какой момент не меняли. Поскольку едва его пересоздают в соответствии с текущим моментом, оно тут же становится единственным возможным прошлым. Это верно даже в тех нередких случаях, когда какое-то событие меняется до неузнаваемости по несколько раз за год. Партия всегда владеет абсолютной истиной, а абсолютная истина не может быть отличной от текущего момента. Управление прошлым, как можно догадаться, зависит прежде всего от тренировки памяти. Привести все документальные свидетельства в согласие с правоверностью текущего момента – задача чисто механическая. Но необходимо и помнить, что события происходили желаемым образом. А если необходимо перекраивать свою память и подделывать документы, значит, необходимо и забывать, что ты это делал. Освоить такой трюк не сложнее, чем любое другое умственное упражнение – это под силу большинству членов Партии, во всяком случае, тем, кто вместе с правоверностью обладает умом. На староязе это называлось прямо – «управление реальностью». На новоязе это называют двоемыслием, хотя двоемыслие включает в себя и многое другое.
Двоемыслие – это умение придерживаться одновременно двух противоположных убеждений и верить в оба. Партийный интеллектуал знает, в каком направлении должны меняться его воспоминания, а потому не может не понимать, что подтасовывает реальность. Практикуя двоемыслие, он убеждает себя, что реальность не пострадала. Весь этот процесс требует сознательности, иначе не добиться нужной точности, но он же требует и бессознательности, иначе останется ощущение фальши, а значит – вины. Двоемыслие – это самая суть Ангсоца, поскольку главное занятие Партии – это сознательная дезинформация при твердом следовании своей цели с самым искренним видом. Говорить расчетливую ложь и искренне верить в нее, забывать ставший неудобным факт, а потом в случае нужды извлекать его из забвения на определенный срок, отрицать наличие объективной реальности и в то же время учитывать ее, несмотря на отрицание, – все это абсолютно необходимо. Даже при использовании слова двоемыслие приходится применять двоемыслие. Ибо, используя это слово, вы признаете, что искажаете реальность, но прибегаете к двоемыслию и стираете память об этом – и так без конца, чтобы ложь всегда на один скачок опережала правду. В конечном счете, именно посредством двоемыслия Партии удалось – и, судя по всему, будет удаваться еще тысячелетиями – остановить историю.
Все олигархии прошлого теряли власть либо потому, что костенели, либо потому, что размякали. Иногда из-за собственной тупости и самонадеянности они не могли приспособиться к меняющимся обстоятельствам, и их свергали; иногда, напротив, они становились либеральными и трусливыми, шли на уступки, когда следовало применить силу, и опять же их свергали. Иначе говоря, их губила либо сознательность, либо ее отсутствие. Достижение Партии в том, что она выработала систему мышления, при которой оба состояния могут существовать одновременно. Никакая другая интеллектуальная база не могла бы обеспечить перманентное могущество Партии. Тот, кто правит и желает править впредь, должен уметь искажать чувство реальности. Ибо секрет успешного правления кроется в сочетании веры в собственную непогрешимость с умением учиться на прошлых ошибках.
Едва ли нужно говорить, что искусней всех владеют двоемыслием его изобретатели, хорошо знающие, что двоемыслие – это целая система интеллектуального надувательства. В нашем обществе те, кто лучше всех знает, что происходит в действительности, хуже всех видят мир таким, каков он есть на самом деле. В общем, чем больше понимания, тем больше самообмана; чем больше ума, тем больше безумия. Яркий тому пример – военная истерия, нарастающая по мере восхождения по социальной лестнице. Самое разумное отношение к войне проявляют покоренные народы спорных территорий. Для них война – это не что иное, как бесконечное бедствие, которое бросает их из стороны в сторону, точно приливная волна. Кто побеждает в этих войнах, им совершенно безразлично. Они понимают, что смена власти означает лишь, что им придется терпеть к себе прежнее отношение и работать, как и раньше, только на новых господ. Занимающие несколько лучшее положение рабочие, которых мы называем «пролами», сознают войну лишь урывками. При необходимости в них можно возбудить истерию страха и ненависти, но стоит оставить их в покое, как они надолго забывают о войне. Подлинный военный энтузиазм мы найдем лишь среди членов Партии, и прежде всего – Внутренней Партии. В завоевание мира тверже всего верят те, кто знает, что оно невозможно. Это, казалось бы, странное единство противоположностей – знания и незнания, цинизма и фанатизма – одна из самых характерных черт общества Океании. Официальная идеология изобилует противоречиями даже там, где это не несет практической пользы. Так, к примеру, Партия отрицает и чернит все принципы, за которые когда-то боролись социалисты, но делает она это именем социализма. Она проповедует такое презрение к рабочему классу, какого не знала история, но в то же время одевает своих членов в форму, отличавшую когда-то людей физического труда и для этого предназначенную. Партия систематически подрывает единство семьи и в то же время дает вождю имя, прямо взывающее к чувству семейной близости. Даже названия четырех министерств, управляющих нами, обнаруживают своеобразную дерзость, умышленно искажая факты. Министерство мира отвечает за войну, Министерство правды – за ложь, Министерство любви – за пытки, а Министерство изобилия – за голод. Это вовсе не случайные противоречия и не результат обычного лицемерия – это двоемыслие в действии. Потому что, только примиряя противоречия, можно удерживать власть бесконечно. Никаким другим способом не разорвать извечный цикл. Если стоит задача навсегда избежать равенства людей, если Высшие, как мы их назвали, хотят удерживать свое место перманентно, то основным душевным состоянием должно стать управляемое безумие.
Но есть один вопрос, которого мы почти не касались до настоящего момента. А именно: зачем избегать равенства людей? Предположим, что механика процесса описана верно, но что стоит за этими масштабными, тщательно продуманными усилиями пресечь историю в конкретной временно?й точке?
Здесь мы подходим к главному секрету. Как мы уже поняли, таинственная сила Партии – прежде всего Внутренней – обусловлена двоемыслием. Но еще глубже кроется первопричина, никогда не подвергаемый сомнению инстинкт, который первым делом привел к захвату власти, а затем породил двоемыслие, Мыслеполицию, постоянную войну и весь прочий необходимый инструментарий. Первопричина эта в действительности состоит…
Уинстон обратил внимание на тишину, как на новый звук. Ему показалось, что Джулия уже какое-то время совсем не шевелится. Она лежала на боку, голая выше пояса, подложив руку под голову. Темный локон вился поверх ее глаз. Грудь вздымалась медленно и размеренно.
– Джулия?
Нет ответа.
– Джулия, ты не спишь?
Нет ответа. Она спала. Он закрыл книгу, осторожно положил на пол, улегся и накрыл себя и девушку одеялом.
Он подумал, что так и не узнал главнейшего секрета. Он понимал как; не понимал только зачем. Первая глава, как и третья, по сути, не сообщила ему ничего такого, чего бы он не знал, она лишь систематизировала его знания. Но это чтение утвердило его в мысли, что он не безумец. Находиться в меньшинстве, хотя бы даже совсем одному, не означает безумия. Есть правда и есть неправда. Если ты держишься правды, пусть даже против всего мира, ты не безумен. Желтый луч заходящего солнца искоса лег от окна на подушку. Уинстон закрыл глаза. Солнце на лице и прикосновение гладкого женского тела давали ему сильное и дремотное чувство надежности. Он в безопасности, все в порядке. Он погрузился в сон, бормоча: «Здравомыслие – это не статистика», с чувством, что в этих словах кроется глубокая мудрость.
X
Он проснулся с ощущением, что проспал много времени, но старинные часы показывали только двадцать тридцать. Уинстон еще подремал; а затем со двора раздалось знакомое грудное пение:
Давно уж нет мечтаний, сердцу милых.
Они прошли, как первый день весны,
Но позабыть я и теперь не в силах
Тем голосом навеянные сны!
Сентиментальная песенка, похоже, не вышла из моды. Ее все еще повсюду напевали. Она пережила «Песню Ненависти». Джулия проснулась от пения, сладко потянулась и встала с кровати.
– Я голодная, – сказала она. – Давай сварим еще кофе. Черт! Примус прогорел, и вода остыла. – Она взяла и встряхнула примус. – Керосин кончился.
– Полагаю, мы можем взять немного у старины Чаррингтона.
– Так странно – я была уверена, что примус полный, – протянула она и добавила: – Я, наверное, оденусь. Кажется, похолодало.
Уинстон тоже встал и оделся. Голос за окном неутомимо выводил:
Пусть говорят мне: время все излечит.
Пусть говорят: страдания забудь.
Но музыка давно забытой речи
Мне и сегодня разрывает грудь!
Застегнув ремень комбинезона, он подошел к окну. Солнце, должно быть, зашло за дома; оно уже не заливало двор. Плиты были мокрыми, словно их только что мыли, и у него возникло чувство, что и небо тоже вымыли – так свежо и ясно голубело оно между дымоходами. Женщина во дворе все прохаживалась туда-сюда, закупоривая и раскупоривая себе рот, запевая и замолкая, развешивая пеленки все больше и больше. Он подумал, стирала ли она для заработка или просто обстирывала двадцать-тридцать внуков. К нему подошла Джулия; они вместе смотрели, словно зачарованные, на коренастую фигуру во дворе. Вот она снова встала в привычную позу, протянув толстые руки к веревке и выпятив мощный круп, и Уинстон впервые подумал, что она красива. Ему до этого никогда не приходило в голову, что тело женщины пятидесяти лет, которое чудовищно раздалось от многих родов, а потом загрубело, затвердело от работы и сделалось плотным, как перезрелая репа, может быть красивым. Но оно было красиво – и Уинстон подумал: а что в этом такого? Мощное оплывшее тело, с шершавой красной кожей, точно гранитная глыба, напоминало девичью плоть не больше, чем ягода шиповника – розу. Но разве плод должен цениться меньше, чем цветок?
– Она красивая, – пробормотал он.
– У нее бедра метр шириной, – сказала Джулия, – запросто.
– Вот такая красота, – отозвался Уинстон.
Он легко обхватывал точеную талию Джулии. Они прижались друг к другу бедром к бедру. Их тела никогда не породят ребенка. Им никогда не стать родителями. Только изреченным словом, от разума к разуму, смогут они передать свой секрет. Женщина во дворе не отличалась умом, у нее были только крепкие руки, горячее сердце и плодоносное чрево. Он подумал, скольких детей она родила. Может, полтора десятка. Расцвет ее, как у дикой розы, был недолог – какой-нибудь год, – и вот она уже набухла, как завязь, отвердела, покраснела, загрубела, и жизнь ее превратилась в стирку, уборку, штопку, готовку, чистку, глажку, починку, уборку, стирку – сперва за детьми, потом за внуками, тридцать лет без роздыху. И после этого она еще поет. Она внушала ему мистическое благоговение, которое каким-то образом накладывалось на ясное, безоблачное небо, простиравшееся за дымоходами в бесконечную даль. Странно было думать, что небо одно на всех – и в Евразии, и в Остазии, и здесь. Да и люди под небом довольно похожи – повсюду во всем мире есть сотни тысяч миллионов таких же людей, не ведающих друг о друге, разделенных стенами лжи и ненависти, но при этом почти одинаковых – люди, которых никогда не учили думать, но они копят в своих сердцах, чреслах и мышцах силу, что однажды перевернет мир. Если есть надежда, то она в пролах! Даже не дочитав книгу, Уинстон понял, что в этом и должно состоять последнее послание Голдштейна. Будущее за пролами. Но можно ли быть уверенным, что, когда придет их время перестроить мир, он не окажется таким же чужеродным для него, Уинстона Смита, как и мир Партии? Да, можно, потому что это будет как минимум мир здравомыслия. Где есть равенство, там и здравомыслие. Рано или поздно это случится – сила перейдет в сознательность. Пролы бессмертны – в этом нельзя усомниться, глядя на молодецкую фигуру во дворе. В конце концов, настанет их пробуждение. А пока этого не случилось – пусть ждать еще тысячу лет, – они будут жить наперекор всему, точно птицы, передавая от тела к телу жизненную силу, которой Партия лишена и которую не может уничтожить.
– Ты помнишь, – спросил он, – как нам пел дрозд в наш первый день на опушке?
– Он пел не нам, – ответила Джулия. – Он пел самому себе. Даже не так. Он просто пел.
Поют птицы, поют пролы, а Партия не поет. Во всем мире – в Лондоне и Нью-Йорке, в Африке и Бразилии, в таинственных, запретных землях спорных территорий, на улицах Парижа и Берлина, в деревнях на бескрайних равнинах России, на базарах Китая и Японии – повсюду стоит такая вот коренастая, несокрушимая женщина, чудовищно расплывшаяся от родов и вековечного труда, и вопреки всему поет. Из таких могучих чресел должна однажды выйти раса сознательных существ. Ты – мертвец; будущее – за ними. Но ты можешь к нему причаститься, если сохранишь живым свой разум, как они сохраняют тело, и передашь дальше тайную доктрину, что дважды два – четыре.
– Мы мертвы, – сказал он.
– Мы мертвы, – покорно отозвалась Джулия.
– Вы мертвы, – раздался железный голос у них за спиной.
Они отпрянули друг от друга. Внутренности Уинстона словно превратились в лед. Он увидел, как дико расширились глаза Джулии. Лицо ее стало молочно-желтым. На скулах резко обозначились румяна, как нечто отдельное от кожи.
– Вы мертвы, – повторил железный голос.
– Это за картиной, – выдохнула Джулия.
– Это за картиной, – произнес голос. – Ни с места. Не двигаться, пока не прикажут.
Началось, наконец, началось! Они ничего не могли поделать – только стояли, уставившись в глаза друг другу. Спасаться бегством, выбраться из дома, пока не слишком поздно, – такая мысль не пришла им в голову. Немыслимо ослушаться железного голоса из стены. Что-то щелкнуло, как будто отодвинули щеколду, и звякнуло разбитое стекло. Картина упала на пол, открыв телеэкран.
– Теперь они нас видят, – сказала Джулия.
– Теперь мы вас видим, – подтвердил голос. – Встать в центре комнаты. Спиной к спине. Руки за голову. Не прикасаться друг к другу.
Они не прикасались, но ему показалось, что он чувствует, как дрожит Джулия. Или, возможно, это он сам дрожал. Он мог стиснуть стучавшие зубы, но колени его не слушались. Снизу в доме и во дворе раздался топот сапог. Казалось, там полно людей. Что-то тащили по плитам. Пение женщины оборвалось. Кто-то пнул корыто, и оно, грохоча, покатилось по двору, затем поднялся галдеж, перешедший в стон боли.
– Дом окружен, – сказал Уинстон.
– Дом окружен, – эхом отозвался голос.
Он услышал, как Джулия с щелчком стиснула зубы.
– Похоже, мы можем попрощаться, – произнесла она.
– Похоже, вы можете попрощаться, – сказал голос.
А затем вмешался другой голос, тонкий и культурный, совсем непохожий на первый – Уинстон как будто уже слышал его прежде:
– Кстати, пока мы не закрыли тему: Вот зажгу я пару свеч – ты в постельку можешь лечь; вот возьму я острый меч – и головка твоя с плеч.
Что-то с хрустом рухнуло на кровать за спиной Уинстона. В окно втолкнули лестницу, выбив раму. Кто-то лез по ней снизу. А по лестнице в доме затопали сапоги. Комнату заполнили крепкие мужчины в черной форме, в кованых сапогах и с дубинками наготове.
Уинстон больше не дрожал. Даже глаза почти не двигались. Теперь важно одно – не двигаться, не двигаться и не давать им повода бить тебя! Перед ним встал, поигрывая дубинкой, человек с литой челюстью боксера и щелью вместо рта. Глаза их встретились. Ощущение наготы, когда руки за головой, а лицо и тело открыты, стало почти невыносимым. Человек с дубинкой облизнул белым кончиком языка то место, где полагалось быть губам, и прошел дальше. Снова что-то разбилось. Кто-то взял со стола пресс-папье и вдребезги разбил его о каминную полку.
По половику покатился кусочек коралла – крошечная розовая веточка, словно сахарная розочка с торта. Какой маленький, подумал Уинстон, какой же он маленький! Сзади раздался глухой удар и судорожный всхлип, кто-то сильно пнул Уинстона в лодыжку, и он чуть не упал. Один из вошедших ударил Джулию в солнечное сплетение, сложив ее, как карманный метр. Она корчилась на полу, ловя ртом воздух. Уинстон не смел повернуть голову ни на миллиметр, но пару раз уловил краем зрения ее мертвенно-бледное лицо с разинутым ртом. Помимо ужаса он словно ощутил ее боль, чудовищную боль и еще более мучительную жажду воздуха. Он знал это ощущение – не просто боль, но кошмарную агонию, которая охватит тебя, как только пройдет удушье. Потом двое подхватили Джулию под колени и плечи и вынесли из комнаты, точно мешок. Промелькнуло ее запрокинутое лицо – желтое, искаженное, с закрытыми глазами и следами румян на щеках. Больше Уинстон ее не видел.
Он стоял ни жив, ни мертв. Его еще никто не бил. Разум начали заполнять беспорядочные мысли, не вызывавшие у него ни малейшего интереса. Его волновало, что стало с мистером Чаррингтоном. Что сделали с женщиной во дворе. Он отметил, что ему очень хочется отлить, и слегка удивился, потому что отливал часа два-три назад. Часы на камине показывали девять, то есть двадцать один час. Но было до странного светло. Разве в августе уже не темно в двадцать один? А вдруг они с Джулией все же ошиблись и проспали двенадцать часов, проснувшись не в двадцать тридцать, как они подумали, а в восемь тридцать утра? Развивать эту мысль он не стал. Это уже не имело значения.
Опять послышались шаги на лестнице, теперь более легкие. В комнату вошел мистер Чаррингтон. Люди в черной форме вдруг подтянулись. Что-то изменилось во внешности мистера Чаррингтона. Он взглянул на разбитое пресс-папье.
– Подберите осколки, – резко приказал он.
Один из мужчин послушно нагнулся. Уинстон отметил, что интонации кокни в речи Чаррингтона пропали, и вдруг понял, чей голос читал стишки с телеэкрана. Мистер Чаррингтон носил все ту же старую бархатную куртку, но волосы его, которые раньше казались почти белыми, стали черными. И очков на нем не было. Он бросил цепкий взгляд на Уинстона как бы для порядка и больше не обращал на него внимания. Внешне он почти не изменился, но это был другой человек. Он больше не сутулился и словно стал крупнее. Лицо осталось почти прежним и все же полностью преобразилось. Черные брови уже не лохматились, морщины пропали, все черты как-то сместились; даже нос казался короче. Настороженное и бесстрастное лицо человека лет тридцати пяти. Уинстон вдруг понял, что впервые в жизни с полной уверенностью может сказать, что видит перед собой сотрудника Мыслеполиции.
Часть третья
I
Он не знал, где находится. Вероятно, в Министерстве любви, но можно было только гадать. Уинстон сидел в камере без окон, с высоким потолком и белыми стенами из блестящего кафеля. Скрытые лампы заливали камеру холодным светом, и слышалось тихое ровное гудение, которое он отнес на счет вентиляции. Вдоль стен тянулась скамья, точнее сказать, уступ, на который можно было примоститься. Его перемежала дверь и толчок без стульчака у стены напротив. На всех четырех стенах установлены телеэкраны.
Живот ныл тупой болью. Боль не проходила с тех пор, как его закинули в закрытый фургон и повезли. А еще его мучил голод, какой-то грызущий нечестивый голод. Возможно, он не ел уже сутки, а то и больше. Он так и не знал и вряд ли теперь узнает, арестовали его утром или вечером. С тех пор его не кормили.
