скачать книгу бесплатно
В сущности, интересовал его не столько сам Жолда, как открытия, связанные с его личностью. И никаких выводов. Ничего, что бы хоть отдаленно напоминало работу ученого-историка. Скорее это походило на творчество кулинара, который ищет гармоничное сочетание вкусов и ароматов. Да и руководствовался в своих исследованиях он не столько научной методологией, сколько определенным ритуалом. Как епископ Адемар[16 - Адемар Монтейский, епископ Ле-Пюи, в качестве папского легата участвовал в Первом крестовом походе. Умер при осаде Антиохии в 1098 году.], пообещавший крестоносцам, окружившим Иерусалим и уже потерявшим надежду на успех, что город падет, если осадное воинство с мольбой обойдет крепостные стены по периметру. Но проделать это надо непременно босиком. Крестоносцы последовали его совету, и спустя несколько дней Иерусалим пал. Вероятно, что Иерусалим пал бы и без этой демонстрации набожности, но Истории это уже не касается. Она оперирует фактами. Даже если они удивительны.
5. Сладострастники
И я узнал, что это круг мучений
Для тех, кого земная плоть звала,
Кто предал разум власти вожделений.
AD.V.37.
Историография, которая упоминает о Жолде, сбивчива и противоречива. У историков нет единого мнения ни о дате рождения, ни о национальности, ни даже об истинном имени этого разбойника. Так, Зелинский, выдающийся польский историк, едва ли не лучший из исследователей Правобережной Украины XVII–XVIII веков, в «Пограничных очерках Речи Посполитой», изданной в Кракове в 1799 году, называет его Яном. А Роллер, профессор Ясского университета, знаток истории Валахии, равных которому нет, то ли из романтизма, то ли для пущей экзотики – Романом.
Впрочем, все сходятся в одном. До гайдаматчины Жолда числился реестровым казаком у подольских магнатов, вероятнее всего, у шаргородского сотника Станислава Ланскоронского, хотя и это утверждение легко подвергнуть сомнению.
Объяснить такую скудность и противоречивость информации не сложно. Тому есть, как минимум, три причины. Во-первых, история гайдамаков среднего Поднестровья вообще плохо изучена, если не сказать, что не изучена совсем. Ни один из здешних гайдамацких ватажков не удостоился сколько-нибудь серьезного жизнеописания. Хотя многие из них в свое время если не определяли судьбы южных территорий Речи Посполитой, то, по крайней мере, заметно влияли на них. Пожалуй, единственным исключением стал Устим Кармелюк, который относительно удачно вписывался в образ настоящего украинского героя – защитника бедных и ревнителя веры. Хотя, и первое и второе так же похоже на правду, как корова на Луну. При желании и достаточной фантазии можно, конечно, найти определенное сходство, но этого надо очень сильно захотеть.
Во-вторых, практически не сохранилось воспоминаний современников о Жолде. Единственный абзац в книге турецкого путешественника Фазиля Сурума, где турок, ссылаясь на свидетельство безымянного венгерского купца, побывавшего в плену у Жолды, и чудом избежавшего смерти, выглядит малоубедительным и совершенно не объясняет ни изощренной жестокости разбойника, ни мотивов, побудивших Жолду стать гайдамаком. Все, что удалось запомнить удачливому купцу: «шайка насчитывала около полусотни сабель» и что «главарь был крупным безбородым человеком с красными, как от недосыпания или пьянства, глазами». Вспоминает венгр также о том, что Жолда мог поддерживать разговор на польском и молдавском языках. Со своими бандитами он говорил по-украински. Разбойник был смугл и при ходьбе хромал на левую ногу, крестился по-православному и жевал ус.
Прочие же источники, засвидетельствовавшие существование Жолды на белом свете, ограничиваются упоминанием этого имени в связи с разграблением какого-нибудь подольского местечка или нападением на купеческий обоз.
Кроме того, и это странно, Жолда практически не упоминается тогдашними официальными властями. Ни польская, ни молдавская Канцелярии не удостоили Жолду вниманием, достаточным для того, чтобы потомки могли составить хоть сколько-нибудь внятное представление о его деятельности.
И третье. Народная молва превратила Жолду Красноглазого в существо почти легендарное, и жизнь его – предмет изучения не столько историков, сколько фольклористов.
Очевидно, что Жолда, как и многие его коллеги, имел все шансы навсегда исчезнуть из памяти потомков, одновременно со смертью последнего, знавшего его лично. Таких было в свое время немало, правда, большинство из тех, кто был знаком с Жолдой, умерли раньше его.
Теперь уже невозможно с точностью установить, где похоронен гайдамак, если его прах вообще был предан земле. По одной из легенд тело, расчлененное на множество частей, было попросту сброшено в Днестр, чьи быстрые воды унесли с собой тайну Жолдиной смерти. По другой – его сожгли живьем, заложив вход в пещеру хворостом и дровами. Согласно третьей легенде, он вообще не умирал, а ушел через Дыры к центру земли.
В этой истории немало загадочного, почти мистического, способного оживить фантазию самого унылого мытаря, проверяющего нынче поклажу путников на переходах Украино-Молдавской таможни в среднем течении Днестра, где Жолда в последний раз увидел солнечный свет. Или что он там увидел…
Рахманова гора, что лежит между Красным порогом и Татарским Копчиком, давно уже носит другое имя, и даже местные старожилы с уверенностью не скажут, какая именно из этих гор называлась Рахмановой[17 - Про Рахманову гору я впервые услышал от киевского телевизионного режиссера Владимира Василенко. Василенко тогда готовил экспедицию по съемке документального фильма об экологии Днестра. По версии Василенко гора получила свое название во время Первой мировой войны и обязана им австрийскому капитану от артиллерии Гансу Рохману, который удерживал эту стратегическую высотку долгое время. Впрочем, Василенко и сам не знал которая из гор Рахманова.]. Сегодня горы, расположенные на левом берегу Днестра от Могилева до Ямполя, настолько испещрены всевозможными пещерами и катакомбами, что отыскать среди них Жолдины Дыры не представляется никакой возможности.
6. Чревоугодники
Мы тихо шли сквозь смешанную грязь
Теней и ливня, в разные сужденья
О вековечной жизни углубясь.
AD.VI.100.
Ночь могла бы быть и приветливее. Учитывая все, что я знал про нее. Во-первых, я знал, что ночь это никакая не ночь, а обыкновенная часть цикла вращения Земли. Если бы глупые монахи, которые заставляли Галилея отказаться от гелиоцентризма, знали, что мучают старика из-за сущих пустяков, им стало бы стыдно[18 - Галилей Галилео (1564–1642), итальянский физик, механик и астроном, один из основателей естествознания, поэт, филолог и критик. Под давлением инквизиции был вынужден отказаться от гелиоцентрических взглядов Коперника, которые разделял. Официально церковь придерживалась геоцентрического принципа устройства Вселенной, где центром является Земля.]. Галилей, произнесший на суде совершенно дурацкое отречение от очевидного, попросту смеялся над бедными монахами.
Если не брать в расчет того, что ночь несомненно отличается от любого другого времени суток меньшей освещенностью, а также того, что она дает возможность комфортного существования различным зверушкам, которые плохо переносят солнечный свет, ничего особенного в ночи нет.
Понимая все это, я, тем не менее, чувствовал себя гадко. Решив сэкономить на такси, я поперся через полгорода пешком. Решение это было сродни тому, которое приняли глупые монахи, обозлившись на Галилея. Старика я еще могу понять. Какой смысл корчить из себя героя, если «она все равно вертится». Что бы ты ни придумывал, законов природы не изменить. Тем более что тюрьмы у жителей средневековья были те еще. Никаких отдельных камер в них не предполагалось. Будь ты хоть министром, хоть депутатом парламента, тебя в любом случае упекут, как самого последнего еретика, в общий зал, прикуют цепью к стене (еще хорошо, если не на короткий поводок, на котором ни лечь, ни сесть возможным не представляется) и даже не подумают прогуливать на свежем воздухе по сорок минут в сутки. И никакому омбудсмену не пожалуешься. Поскольку его не найти.
Вот уж где день и ночь приобретают абсолютную условность и влияют только на настроение тюремщика. А хуже всего, если посадят тебя в «каменный мешок», это такой своеобразный канализационный люк, куда стекают все нечистоты от жизнедеятельности коллег по заточению. Вот уж где точно жить не захочется. Не то что отстаивать гелиоцентрическую природу Вселенной[19 - Все эти ужасы совершенно неуместны. Во время всего процесса инквизиции над ученым с апреля по июнь 1633 года, Галилей находился под защитой своего близкого друга – папы Урбана VIII, в чьих покоях и жил. И последние 9 лет своей жизни ученый провел под домашним «арестом» на собственной вилле близ Флоренции. Уместнее говорить про духовные и творческие муки великого ученого, а не про угрозу физических страданий.]…
Город выглядел враждебно. Из закоулков выглядывали кошки и, мяуча, планировали государственный переворот. С них станется. Бездомные мужчины, укрывшиеся картонками, не поспешили бы мне на помощь, реши кошки начать воплощение своего коварного плана с меня…
Группа молодых афроамериканцев, занявших весь тротуар, окружила огромных размеров переносной магнитофон и под непристойные выкрики из динамиков лениво выплясывала своеобразную кадриль. Люди переминались с ноги на ногу, выбрасывая вперед руки со сжатыми кулаками, страшно тряся головами и периодически хлопая в ладоши. В центре компании находился рослый негр с обнаженным торсом и женскими колготками на голове. В каждую «штанину» колготок был помещен надутый презерватив, отчего «штанины» выглядели как заячьи уши. На верхушке каждого уха были приделаны лампочки от елочной гирлянды. Незаметными проводами лампочки соединялись с батарейкой в кармане танцора, а замыкающие контакты помещались в обуви веселого негра. Всякий раз, когда весельчак надавливал на каблук ботинка, соответствующая лампочка начинала радостно мигать, вызывая восторг у окружающих. Таким образом, танцор, похожий одновременно на рождественскую елку, сумасшедшего зайца и океанский лайнер в непроглядной ночи (подумалось про «Титаник») дал мне возможность пройти мимо веселой компании незамеченным.
Другим знаковым моментом по пути к дому был суровый полицейский, призвавший меня в свидетели по поводу того, что некое лицо без определенного места жительства только что нагадило на тротуар. Мне предлагалось засвидетельствовать кучу дерьма на асфальте и то, что бомж, коему вменялось в вину авторство этой кучи, совершенно пьян. Бомж и вправду был мертвецки пьян, но было ли дерьмо делом его рук (или чего-то там еще), я подтвердить не смог, поскольку самого процесса не наблюдал. Полицейский не стал настаивать и посоветовал мне быть поосторожней. Я не возражал.
Уже возле дома меня окликнули. Голос показался знакомым. Да и обратились по имени.
– Я вас жду уже два часа, – с явным неудовольствием заявил мужчина в светлом плаще с поднятым воротником.
– Мы договаривались о встрече? – В первую секунду я подумал, что это кто-то из студентов профессора.
– Бенджамин Эплстоун. ФБР, – отрекомендовался поздний посетитель.
Я удивился, но не сильно. Алкоголь и долгая дорога притупили во мне все чувства, кроме сильного желания спать.
– Очень приятно. Чем могу быть полезен? – приветливость в голосе мне удавалась плохо. – Надеюсь, вы не будете меня арестовывать?
– У меня к вам всего один вопрос.
– Я согласен отвечать при двух условиях. Мы никуда не поедем и вы дадите мне сигарету. Мои кончились.
Агент достал пачку «Мальборо» и протянул ее мне. Я счел условия выполненными.
– Меня ноги не держат. Пойдемте в дом.
– Этого не надо. Я отниму у вас не более минуты.
Тут он, конечно, соврал. Общались мы никак не меньше четверти часа. Во всяком случае, я выкурил три сигареты и почувствовал, что силы меня покидают.
7. Скупцы и расточители
И этой роже, вздувшейся от злобы,
Он молвил так: «Молчи, проклятый волк!
Сгинь в клокотаньи собственной утробы!»
AD.VII.7.
Все, что может изменяться, обязано измениться. Ну и что из того, что Земля наша старше на тридцать миллионов лет, чем предполагалось ранее. Пусть ей не четыре с половиной миллиарда, а чуть больше? Изменения свидетельствуют о том, что время существует. Или наоборот.
Впервые я открыл для себя эту великую истину, когда мои интимные места стали покрываться волосами. Тогда это был повод для гордости. Теперь – для раздражения.
Второй раз это случилось, когда я, пересилив панический страх высоты, все-таки заставил себя выпрыгнуть из самолета и переждать обещанные треклятые три секунды до раскрытия парашюта. Я переборол свой страх, хотя до сих пор не понимаю, зачем это сделал.
В третий раз я почувствовал, что изменился и что прежнего меня более не существует, когда набрал телефонный номер бродвейского продюсера Тони Гоннора, коего мне надлежало консультировать по части Данте. В эту минуту я почувствовал себя кем-то очень значимым, без кого не сможет состояться важнейшее дело. Я почувствовал себя Специалистом.
Для постановки мюзикла по дантовскому «Аду» Гоннор пригласил итальянского режиссера Энни Папетти, немецкого художника Андреаса Дрюллера, австрийского композитора Густава Шпильгаузена и английского балетмейстера Джона Честерфилда. Руководствовался продюсер двумя основополагающими принципами: коммерческое имя и сексуальные наклонности. Ни Ярви Янсен, и уж тем более я, в этот ряд решительно не вписывались. Имя профессора было громким только в кругу специалистов, а его сексуальные интересы были огорчительны для приверженцев любой ориентации.
Гоннор назначил встречу в «Русской чайной», что возле «Карнеги-холла», где продолжает жить дух Чайковского, столь ненавидимый Иосифом Бродским[20 - Очень вольная трактовка отношения Бродского к Петру Ильичу. Я не смог найти ничего, что подтвердило бы такую ненависть. Лишь в одном месте в эссе «Меньше единицы» в ряду того «от чего можно сойти с ума, если не умеешь отключаться» поэт упоминает «неиссякаемого Чайковского по радио». Но в контексте это звучит оценкой не композитору, а советской действительности.], и все ужасно дорого.
Выглядел продюсер забавно. Модная растрепанная прическа, усталый оценивающий взгляд, мясистый нос, тонкие губы и практически полное отсутствие подбородка. Милый воспитанный бультерьер во время знакомства с чужой болонкой. Роста он был небольшого, кривоног и пузат.
– Вас рекомендовали как ведущего специалиста по Данте. Профессор Янсен характеризовал вас наилучшим образом. Эта работа не отнимет у вас много времени. Резюме по поводу либретто и несколько бесед с режиссером. Сначала прочтите это, – Гоннор положил на стол толстый конверт. – Ваши замечания я жду через три дня. Если понадобится дополнительная информация, вы знаете, как меня найти.
– Я должен показать сценарий профессору.
– Либретто.
– Что?
– Не сценарий, а либретто. Сценарии в кино или на телевидении. Об этом не беспокойтесь. Я все устрою. У меня есть номер мадридского факса, – продюсер снисходительно улыбнулся.
– В каком виде я должен подать резюме?
– В бумажном. Общее впечатление – коротко, конкретные замечания – детально. Меня больше всего беспокоит, чтобы спектакль не выглядел оторванным от контекста. Вы понимаете, о чем я?
– Не совсем. Вы ставите только «Ад».
– Именно поэтому я и беспокоюсь. Представьте себе, что ничего, кроме «Ада», Данте не написал.
– Это не просто.
– За это мы вам и платим. Не думайте, что кроме вас никто больше не знает Данте. Меня не интересует соответствие академическим стандартам. Меня интересует успех у публики. У вас есть возможность попытаться оставить от Данте побольше. Если вам удобнее, называйте эту затею «по мотивам Ада». Было приятно познакомиться. За кофе я рассчитаюсь. Всего доброго, – всем своим видом Гоннор показывал, что разговор закончен. Но я не торопился.
К нашему столику подошел высокий сероглазый мужчина и нежно посмотрел на Гоннора.
– Гарри, познакомьтесь. Это Энни Папетти, наш режиссер.
– Вот он какой, наш Вергилий. Я думал, вы старше, – томно улыбнулся итальянец и подал мне руку.
– Я не Вергилий. Я его заместитель. Вергилий в Мадриде, – попробовал пошутить я и покраснел от рукопожатия. Оно было явно «со смыслом».
– Как печально, что эти невежды решили ставить Данте на английском. Может быть, вам удастся переубедить Тони. Гарри, вы говорите по-итальянски?
– Читаю, – ответил я и покраснел еще больше.
– Не может быть и речи, – лениво запротестовал Гоннор. – Если только мы не хотим прогореть. На итальянском будешь ставить «Паяцев».
– Очень жаль. «E caddi, come corpo morto cade»[21 - «И я упал как падает мертвец» пер. М.Лозинского. Для знатоков и почитателей творчества Данте этот стих (142. AD.V.) является своего рода паролем для узнавания «своих». Не знаю, есть ли в этих словах какой-то мистический смысл, но аллитерация – выше любых похвал.], – печально улыбнулся Папетти, и я решил, что мне пора.
– Гарри, у вас три дня. Не стесняйтесь мне звонить. По любому поводу, – услышал я продюсерские наставления, уступая дорогу в проходе официанту – рослому негру в красной косоворотке с хрустальной миской осетровой икры во льду. Заказ долларов на триста. «Мог бы и меня угостить», – обиделся я уже на улице.
На мне висели два реферата слабоумных профессорских студентов, страниц по сорок каждый, статья про Абеляра, где, конечно, и кот не валялся, итоги литературного конкурса в «Русском бизнесе», а теперь еще и этот дурацкий сценарий, простите, либретто, в котором никак не меньше двухсот страниц. Единственное, что успокаивало – дантовский первоисточник я знал почти наизусть.
Ужас охватил меня позже, в сабвее, где-то между 23-й и 14-й станциями, когда я распечатал конверт и взглянул на либретто. Ни слова великого флорентийца я не нашел. Весь текст состоял из режиссерских комментариев к «Аду» на плохом английском.
Вот она жадность. Вот оно стремление заработать на невежестве. Собственно, всякая работа учителя замешана на двух пагубных страстях. Заработать на незнании ученика и возвести себя в ранг всезнающего гуру. Это очень правильно, когда учитель остается нищим. Богатый учитель – свидетельство того, что знания продаются. Я не хочу быть учителем. В идеале учителя должны становиться монахами. Или учить должны монахи. Впрочем, не те, которые стращали Галилея.
Мой учитель находился за океаном.
Ничего хорошего не ожидая, я набрал его телефонный номер.
– Вы что, с ума сошли? – услышал я в трубке не очень трезвый голос профессора. – Здесь сейчас два часа ночи. У меня доклад в десять утра. Надеюсь, у вас действительно что-то важное?
– Профессор, они мошенники, – я старался придать голосу убедительности. – Там Данте и не пахнет. Мне дали сценарий, простите, либретто, где полная ахинея. У меня есть три дня на резюме. Это невозможно. И Абеляр горит. Что мне делать? Послать их к черту?
– Успокойтесь, Гарри, – голос Янсена начал приобретать твердость. – Отказаться мы всегда успеем. Но ведь вам нужны деньги? Попробуйте что-нибудь сделать. В конце концов, это только театр.
– Но Данте… – начал заступаться я за Алигьери. – Ведь они…
– Поверьте, Данте не пострадает. Напишите им чего-нибудь. Потяните время. Я скоро вернусь. Как там Абеляр?
– Там еще кот не валялся…
– Что?
– С Абеляром все будет в порядке. Хотя…
– Ну и ладно. И не звоните мне после десяти. Я потом уснуть не могу.
Связь прервалась. Из открытого окна доносились звуки полицейской сирены и тянуло запахом индийской кухни. Урчал холодильник. Тупые мошки клевали потолок. «Если бы у меня была собака, – подумал я, – я бы ее сейчас застрелил».
Отпущенные мне три дня начинались с завтрашнего утра. Почему бы им не поставить «Одиссею»?
Решение, которое приходит ниоткуда, считается самым верным. Так говорили древние. Кто они и почему я должен их слушаться, я бы не ответил. Тем более что никакой подсказки ниоткуда я не получал.
Из двух желаний, которыми в данный момент была обуреваема моя натура (напиться вдрызг или обругать Гоннора), победило второе. К тому же санкция на затягивание времени была получена. Я набрал мобильный продюсера.
Гудков через десять в трубке ответили по-китайски. Поскольку китайского я не знаю вовсе, а девушка, или, что более вероятно, юноша по ту сторону связи ничего, кроме китайского не знал, я положил трубку. Поборовшись с сомнениями, по-китайски или по-корейски говорили со мной, я позвонил Адаму.
– Прости, ради Бога. Я понимаю, что тебе сейчас не до моих проблем, но никто кроме тебя мне не поможет. Умоляю, бросай все и приезжай.
– Что-то случилось? – совершенно спокойно спросил Адам.
– Адик, я горю. Водка у меня есть. Больше ничего не понадобится.
Спустя три четверти часа Кодман сидел напротив меня и пил водку мелкими глотками. Я рассказал ему все, как на исповеди. И про шефа, и про заговор гомосексуалистов против Данте, и про литературную победу его сестры, и про дураков-студентов, которые путают Филиппа Красивого с Франциском IV, и про моего напарника-аргентинца, и про Абеляра, и даже про свой последний скандал с квартирной хозяйкой из-за тараканов. Единственное, о чем я умолчал, и не потому, что не хотел говорить, а просто забыл, про агента ФБР Эплстоуна, который интересовался, мог ли Адам выбросить свою сестру-близняшку в открытое окно из-за денег или по другой причине.
Адам был спокоен и пил водку. А что ему еще оставалось на фоне моей истерики?
– Насколько я понимаю, – начал Адам после затянувшейся паузы, – помочь тебе я могу только с мюзиклом?
Я немного поразмыслил и удивился прозорливости друга. Ни студентов, ни Абеляра, ни даже рассказ сестры, назначенный для публикации в «Русском бизнесе», я отдать ему не мог. Оставался только спектакль.
– Ты прав, – подтвердил я, – и мне от этого очень грустно.
