Под красным солнцем не пересекай границ

Они все еще едят плоть Христову, пьют его кровь и просят спасти их каннибальские души.

«Каждому по кресту, – шепчет Пин, пряча в карман деревянные четки. – Каждому по кресту. Пусть никто не уйдет обиженный».

4

У приграничных кварталов запах ностальгии и дополнительного ручного дезинфектора «для детей дошкольного возраста» – зверского материнского оружия, которым заканчивалась любая прогулка. Чтобы почувствовать этот запах, Пину не обязательно снимать маску, достаточно шаркнуть подошвой студенческих ботинок по кирпичной крошке у развалин домов или услышать карканье вороны. Почему-то вороны живут только на окраине. И кружат над безлюдными улицами целыми стаями.

– Граница Города, как граница Вселенной. То есть – Мира, Земли-планеты, – Нано сидит на детской горке и машет рукой на городскую ограду. – Там, дальше – космос. Дикие, неосвоенные дали.

– Ну да, космос, – ерничает Пин, выцарапывая на земляной корке камнем вороний силуэт. – Со своими внеземными цивилизациями, которые, может быть, сумеют надрать нам задницу. Нано, ты ведь боишься… – Пин сам не знает, спрашивает он или утверждает. Кажется, он видит-чувствует страх Нано, словно собственной рукой водит раскаленным прутом в микроне от шеи друга. Но показывать уверенность нельзя, потому что если ошибся – будет обида. И для Нано – обида смертельная.

– Боюсь, – неожиданно легко сознается Нано. – Потому и иду туда. Пин, любой страх, если он не от наших инстинктов – навязанный. Кто-то сказал, что вот эту хрень надо бояться, и ты боишься. Чего угодно: радиации, психопатов, гнева Господня. Ладно-ладно, не буду. Хотя ты знаешь, как я к этой вашей религии отношусь. А вот прикинь, тебе скажут, что надо бояться электрочайников.

– Чего в них бояться-то? Что они оживут, прошуршат по полу в твою спальню, заберутся на кровать и нальют кипятка на яйца?

– Я серьезно, Пин. Слепая вера хуже геморроя. Только представь, вдруг выясняется, что целую партию электрочайников сделали из зараженной пластмассы. Или, скажем, тэны в них скрутили из заряженного сплава. Ты что сразу сделаешь? Само собой, побежишь за новым. Потому что – страх. Ты даже не знаешь, правда ли есть опасность, но перестраховываешься, потому что «а вдруг». Для этого панику и сеют. Страхом манипулировать легче, чем мозгами, Пин, намного легче.

– Нельзя всегда тупо идти наперекор страхам. Иногда и в самом деле…

– Конечно, – перебивает Нано. Согласно кивает головой и сует руки в карманы, растягивая комбинезон. – Но кто-то же должен это «в самом деле» проверить.

***

Границу Города пересекают на рассвете. За десять лет трещины в ограде раздались еще глубже, теперь можно поставить ногу удобнее, без малейшего риска соскользнуть. Правда, дерево на той стороне совсем усохло, поэтому каждый оставляет за собой переброшенную через ограду веревку, привязанную к перевернутым качелям.

В рейд собралось всего десять членов Братства (Нано среди них самый младший и это вызывает гордость), остальные нашли неотложные дела на Заводе, в штабе, при семьях. Долго спорили, кто останется сторожить веревки на случай солдатского налета. Никакого риска – просто ошиваться целый день по приграничным кварталам с запасными и перебросить их, если приготовленные обрежут. Слишком скучное занятие для рядового члена Братства.

Хорошо, что у Нано есть Пин.

Первые шаги по заграничной земле отнюдь не первые, но впервые – с определенной целью. Здесь, на открытой местности красное солнце не просто светящийся шар, его лучи касаются кое-как защищенного маской затылка не светом – Нано кажется, что именно так жжет раскаленный жидкий металл. Мелкие плоские камни шуршат и ломаются под рифлеными подошвами, превращая тишину в молчание.

Институт впереди, согласно картам, мифам и легендам. Но пока его стены не прорезали ровную линию горизонта, в реальность Ядерного Центра не верится, как в Шамбалу или Рай, о которых рассказывал Пин, как в Лагерь Уродов где-то на Севере.

Первой безмолвие нарушает девчонка. Их в Братстве немного, каждая стягивает грудь эластичными бинтами, ходит вразвалочку, старается говорить грубым голосом. У этой на рукаве бронзовая нашивка(второй ребенок в семье, группа риска при мобилизации), и это делает ее кем-то вроде отчаянного засранца, которому нечего терять. Заставляет вести себя так, будто война, как ракета, и впрямь может выбросить вторую ступень.

Девчонка обращается к старшему из отряда – единственному, кто перемахнул полувековой рубеж, кто помнит, как было «до». Старший несговорчив, но чистый горизонт и зной, от которых запросто можно сбрендить, в конце-концов развязывают язык.

Старший рассказывает о детстве, когда еду продавали и ели прямо на улице, бросались из распахнутых окон в прохожих мусором, а песок позволял лепить из себя затейливые конструкции. Семейные ячейки выделяли не номерами – фамилиями. Женщины (он это помнит по поведению матери) соревновались, кто лучше выглядит. Мужчины все так же следили за футбольными матчами.

– Мне было лет пять, – вспоминает Старший и описывает в мельчайших подробностях двор своего детства.

Кирпичные многоэтажки по периметру, у каждого подъезда стандартный набор: скамья, две клумбы, три дерева, асфальтовая площадка, исписанная разноцветными мелками.. Из-за проблем с канализацией двор иногда заливает дерьмом, и вонь стоит на три ближайших квартала. Возле кирпичной трансформаторной будки на растянутых между железными опорами веревках сушится выстиранное белье.

На детской площадке соседки прыгают через скакалку. Самого Старшего тоже втянули в забаву – вручили один конец скакалки, второй привязали к красно-синей трубе (краски одного цвета не хватило выкрасить полностью). Соседки прыгают парами, и прямо на ходу меняются – их всего пять подружек, все с одного подъезда – умудряясь не сбить Старшего с ритма. Скакалка шаркает по асфальту вжик-вжик, стучат подошвы, легкие платья задираются в воздухе.

Девчонки прыгают все выше и выше. Земля дрожит под ногами.

В окне напротив видно, как к центру комнаты ползет пианино.

Разбитая посуда звенит сквозь распахнутые форточки.

– Опять на полигоне бомбы взрывают, – одна из соседок замирает, как вкопанная, оглядывается по сторонам, будто хочет разглядеть что-то за кольцом многоэтажек. Скакалка бьет ей по щиколоткам. – Слышите, как земля толкается?

– Поэтому мы так высоко прыгали, – осеняет другую.

Им тоже по пять лет, вся жизнь впереди.

В окне напротив мужик-хозяин двигает пианино обратно к стене.

– Значит, ты в детстве с девчонками возился, – ржот Коренастый. Они со Старшим знакомы уже лет пятнадцать и это стирает субординацию с разницей в возрасте.

– С подругами сестры, – ровно отвечает Старший.

Тема его детства сразу становится табу для шуток.

От неловкого молчания закладывает уши.

Де-факто Нано замечает Институт первым. Сомневается, вспоминая о фате-моргане и ионовых миражах, чистит окуляры, щурится, вглядывается в горизонт, на котором отчетливо выступают силуэты треугольных крыш, словно рваные края Земли загнулись и топорщатся.

– Теперь хоть видно, куда идем, – гаркает рядом Грэг – здоровый, сильный мужик со шрамом от химического ожога на пол-лица. Нано, конечно, не видел, ему рассказывали.

Нано вообще не видел лиц собратьев.

И, обернувшись, не разглядел очертаний Города.

– Мы так далеко зашли? – спрашивает он.

– Поле неровное, – Грэг дружески хлопает его по плечу так, будто выбивает душу из телесного скафандра. – Сплошные холмы. Не почувствовал что ли?

– Нет.

Как и Город, Институт опоясан. Ограда несерьезная – плиты метра два высотой, рифленые, будто обшитые бетонными пирамидами, как раз, чтобы упереться ногой и дотянуться до верха. Первое, что видишь по ту сторону – сухие колючки. Они торчат из потрескавшейся земли, как стая дикобразов, и на фоне двухэтажек из красного кирпича выглядят вполне безобидно. Впрочем…

Весь Институт выглядит безобидно. Никаких зловещих строений и эмблем радиации, разве что вход Ядерного Центра оформлен подобием колонн с золочеными табличками на уровне взгляда, но мрачный пафос напрочь сбивается пузатыми балкончиками второго этажа. Остальные корпуса, похожие на ниндзя из-за белых полос по высоте окон, сошли бы за среднестатистическое жилье.

Вот только Институт давно пустует. А в застройках до сих пор целы стекла.

По обе стороны от парадного входа ЯЦ – остовы клумб. Выложенные концентрическими кругами валуны и сколотые силиконовые кирпичи. Если приглядеться, можно понять, что камни не просто накидали друг на друга, а уложили геометрически строгими узорами, учитывая цвет, размер и форму каждого.

Грэг подходит к одной из клумб, пинает пяткой верхний ряд, и камни, нехотя, валятся за границу круга. Грэг поднимает самый увесистый, подкидывает одной рукой, пробуя.

– Даже не думай, – осаждает Старший.

Брошенный камень летит аккурат в центр клумбы, гулко ухает в сухую землю как раз напротив и будто в укор уцелевшему окну, к которому Грэг примеривался.

Мутное стекло даже не дрогнуло.

– Двери не заперты, – кричит Коренастый с порога соседнего корпуса, чья дверь и вправду легко поддалась, стоило дернуть за ручку.

Никаких преград, даже немного обидно.

Внутри – тишь. И сырость. Ее хоть и не ощутить кожей, но бесформенные рыжие разводы на посеревших стенах, да размокшие разломы деревянных перил лестницы весьма убедительны. Паркетные плиты так трещат под ногами, что маски – не помеха.

– Лаборатории внизу, – Старший стоит на верхней ступеньке лестницы, ведущей в подвал, поправляет висящий на плечах рюкзак, в котором что-то металлически гремит.

Он мог бы и не уточнять, ведь лаборатории всегда разворачивают в подвалах, чтобы по тревоге быстро залить цементом, типа ничего не было. Нано с Пином это еще в детстве по старым книжкам вычислили.

По праву командира Старший спускается первым. У проржавевшей коробки кодового замка нет сил сопротивляться, и Грэг с легкостью запихивает язычок задвижки обратно в стену.

– Как-то все слишком просто, – сетует девчонка.

Коренастый, протискиваясь мимо нее внутрь, шутливо пихает локтем:

– Не ссы.

Сказки о подземных лабораториях – совсем не сказки. Разве что приукрашены. Трех мощных фонарей вполне достаточно, чтобы осветить казенные коридоры. Они ничем не отличаются от коридоров Городского Правления: те же лампы в решетках, те же обитые пластиком двери с круглыми ручками и плексигласовыми цифрами – номерами кабинетов.

Замки поддаются с первого пинка, отпускают рассохшееся дерево обналичников. С кабинетов брать особо-то нечего. Реактивы в запыленных банках совершенно бесполезны, образцы пород не стоят и сухого пайка, разве что оборудование сдавать в металлолом подпольным коммерсантам, но не факт, что возьмут – такое запросто не сбудешь.

– Нихера тут не осталось, – Грэг швыряет в стену пустой ящик письменного стола и тянется за следующим. – Все документы подчистили, суки.

Коренастый в ответ гремит металлической крышкой системного блока:

– И диски со всех компов повырывали. Кое-где даже порты разворочены, как будто шлейфы с мясом выдергивали.

– Должно что-то остаться, – упрямится Старший за секунду до истошного вопля из соседней лаборатории.

– Счетчики! – орут из-за стены, и вымершие коридоры заполняют топот, грохот перевернутых стульев и брошенных инструментов. – Счетчики Гейгера!

Собратья спотыкаются друг о друга и разбросанную мебель, стремясь подобраться ближе. Эпицентр столпотворения – типовой шкаф, врезанный в стену. Такие установлены в каждом кабинете, но лишь в одном оказалось сокровище – автономный, ручной, независимый «Счетчик Смерти». И не один.

Нано вовремя пристроился за спиной Старшего, и теперь из-под его локтя смотрит на россыпь приборов с потухшими дисплеями.

– Батарейки, – сухо командует Старший.

Кто-то слева (хер разберешь в этой давке, кто именно) уже шарит по карманам рюкзака, сыпет в медвежью лапу Старшего тонкие пальчиковые аккумуляторы. В перчатках неудобно вскрывать отсек питания – утопленная в корпус кнопка слишком мелкая. Спасает пряжка ремня на рукавах комбинезона.

– Подходят? – с тревогой спрашивают из-за плеча.

Старший кивает головой и щелкает задвижкой активации.

Монохромный дисплей приветствует семи-сегментными буквами, перемигивается красно-зелеными индикаторами на корпусе, выводит дикие нечитаемые цифры и, наконец, складывает сегменты в цифру «ноль».

Секунды можно считать выдохами.

Все девять счетчиков на редкость солидарны.

– А вдруг они сломаны? – осторожно спрашивает девчонка. – Не может же быть абсолютного нуля. Здесь.

– Нихуя они не сломаны! – Грэг распихивает собратьев, выбирается из тесного круга. – Просто нас наебывали все это время.

Его рюкзак грохается на обшитый металлопластинами стол, походный фонарь ложится рядом. Схватившись за магнитные замки комбинезона, Грэг не расстегивает – рвет их, освобождаясь от пут, от скафандра, от маски. Его потное лицо блестит, длинные светлые волосы выбились из стягивающей их резинки, торчат во все стороны. Грэг вдыхает полной грудью, смачно сплевывает на пол и непривычно громко рычит:

– Блядь, какая же здесь вонь!

И правда.

Мерзкая, затхлая, прекрасная вонь открытого пространства, хотя подвал – отнюдь не катит на бескрайние просторы, но все же… Все же это – настоящий воздух.

***

Пастырь говорил, красное солнце – символ Ада на Земле.

Почему-то из птиц выжили только вороны, из зверей не мутировали только люди.

У Пина желудок сводит от голода, но пост покидать нельзя, поэтому он пытается, вспоминая проповеди, «питаться святым духом» – размышлениями, воспоминаниями, до молитв дело пока не дошло, но еще пара спазмом и, наверное, придется.

Приграничные кварталы называют «мертвыми», но и здесь тишины не дождешься. Вдоль забора на обломках детских лестниц, качелей и скамеек расселась воронья стая, пародирует сцену семейного совета из древних гангстерских фильмов. Все в черном, орут друг на друга со своих мест, разве что пистолетов не хватает, приходится подбирать мелкие камни и «стрелять» друг в друга из клювов.

Где-то на втором этаже дома, в котором Пин прячется от солнца, не выдержала, поддалась старости деревянная балка или доска. Надломилась с треском, лишила опоры что-то тяжелое, что тут же загрохотало по бетонному полу, распугивая зычным эхом воронью мафию.

– Ну их нахрен, эти развалины, – думает Пин. И закинув веревки в ближний угол, туда, где свалены в кучу рваные листы линолеума и обломки какой-то мебели, выбирается из ветхого дома как пришел – через окно.

Не бояться смерти и лезть на рожон без весомой на то причины – не одно и то же.

На плечах осела пыль. Нормальная, серая пыль – помесь бетона, известки и еще Бог знает чего, гораздо более естественного, чем та рыжая крошка, что запудрила Городскую землю. Пин отряхивает плечи, маску, и пыль послушно ссыпается к ногам, не оставляя на комбинезоне следов.

На тень от куцых деревьев рассчитывать не приходится. Пин уходит в соседний двор, где посреди песочной проплешины завис, накренившись, двухметровый жестяной гриб – дырявый, проеденный ржавчиной.

Хоть какая-то защита.

Сквозь комбинезон прекрасно чувствуется, как накалилась жесть – не прислониться. Пин вытягивает ноги, усевшись прямо на рыхлый песок. Отсюда видны и остатки вороньей стаи (те, которых не спугнул грохот), и городская ограда, правда веревки уже не разглядеть, но подступ к ним просматривается, Пину этого вполне достаточно.

Еще бы воды.

Полдня под красным солнцем не сравнить с их секретными вылазками в приграничные кварталы на пару часов.

– Сдуреть можно, – громко возмущается Пин, чтобы собственным голосом разогнать дурные фантазии, к примеру, о том, что будет, если человечество не откупится своей нынешней ущербностью. И горящая пустыня из детских кошмаров лавиной расползается перед глазами.

Настоящий сторож заметил бы их еще на подступе ко двору, для Пина молчаливый патруль появился с северной стороны будто из воздуха. Сутулые фигуры, тяжелые, неторопливые шаги – походка «смертоносца», которому насрать кого, когда и где.

«Не солдаты», – понимает Пин слишком поздно, чтобы сбежать незамеченным.

– Стой, где стоишь, – лениво кричит один из «смертоносцев», но Пин уже сорвался с места и несется к дому, в котором спрятал веревки – его полуразрушенные, заваленные хламом коридоры он знает, как свои пять пальцев. Если и удастся уйти, то только по ним.

Угроз в спину не слышно, лишь топот сапог все ближе и ближе. Дверной проем первого подъезда забаррикадирован, сколько Пин себя помнит, до следующего – несколько метров. По приставленной Нано еще в детстве балке Пин влетает в окно и тратит пару мгновений, чтобы затащить балку внутрь, но оно того стоит.

Через два коридора лестница вверх. Один пролет, второй, третий. На четвертом раздаются шаги преследователей, видимо, подтянулись в окно на руках, раз идут по пятам. Сволочи.

На третьем этаже слева по коридорам – тупик. По правой стороне можно уйти двумя путями через параллельные квартиры, Пин ныряет в дальний проход, потому что этой дорогой петля выйдет короче. Настенные надписи мелькают перед глазами мультфильмом. Черно-угольные, выжженные спичками, серые кирпичные… Пин не читает – узнает их, на автомате прокручивая в голове.

Погоня разделилась. Не то, чтобы стены очень тонкие, просто сквозь лабиринт ходов до Пина долетают «специфические» звуки параллельного перехода: треск фанерных листов на полу одной из комнат, скрип панцирной сетки, загораживающей проем. И в спину дышат почти ощутимо.

Еще один лестничный проем, но его лучше проскочить. А вот в следующем один пролет вверх и снова направо, дальше через мебельные завалы (отсыревшие обломки громоздких шкафов и диванов, которые с верхних этажей даже мародерам тащить было впадлу) до лестничной клетки пятого подъезда. Теперь вниз. Через лабиринт второго этажа до лестницы третьего подъезда и только потом можно будет спуститься на первый – ближе к окнам, из которых безопасно прыгать.

Подъезд четвертый. Тень на лестничной площадке.

Удар в спину сбивает с ног, но упасть не дают чьи-то руки, подхватывают за шкирку, чтобы с силой отшвырнуть к стене, раздолбанной до витража. В плечо бьет острая, звенящая боль, это ерунда в сравнении с глубокими трещинами на внешней линзе окуляра.

– Словил! – орет «смертоносец» и пинает Пина в лицо, не позволяя подняться.

Конец второму окуляру, обод респиратора рассек губу, звон в голове сбивает ориентиры. Пин все равно встает, шатаясь, слепо замахивается на обидчика и от пинка по ребрам валится обратно на бетон.

– Вы обрекаете себя на Ад, – зло выплевывает он, поднятый за грудки, прежде чем новый удар на мгновение выключает перед глазами свет.

– А сейчас мы где? – хохочут откуда-то сверху. В каркающем смехе нет ярости, только азарт. – Мы же уже в Аду. Правда же?

– Точно-точно, – вторят рядом. – Нам терять нечего. Развлекаемся, парни.

Ребристая подошва прессом падает на локоть, сминает кости, и Пин орет так, что у него самого закладывает уши. Сознание уплывает, оно вот-вот покинет парализованное болью тело, Пин уже мечтает об этом моменте. А пока сквозь отупение доносятся обрывочные «тебе адские муки», «в Аду все можно», «доставим в Рай» и неожиданно резкое «Солдаты!».

Одно слово прекратило поток ударов, но посеяло панику. Он должен бежать. При появлении солдат бежать и прятаться, как эти «смертоносцы», не медля, не раздумывая. Куда и зачем, Пин не помнит, просто знает, что очень нужно. Иначе – что-то плохое, опасное, непоправимое.

Опираясь на уцелевшую руку, Пин поднимается сначала на колени, затем – в полный рост. Он делает нетвердый шаг, спотыкается, и пол совсем уходит из-под ног.

«Второй этаж» – издевательски ясно мелькает в голове напоследок.

***

Ветер скрипит песком на зубах. Так разошелся, будто намерен отполировать пустырь, содрав омертвевшие клетки с земельной кожи. В горле кисло-горький привкус, который и сравнить-то не с чем, Нано никогда не пробовал ничего подобного запаху чистого воздуха. «Чистый» – значит, без примесей всякой дезинфекционной химии, как говорит Грэг.

Солнце режет глаза. У двоих членов Братства на белках проступила кровавая сетка.

– Просто мы отвыкли, – отстраненно произносит Старший, глядя на горизонт. Видно, у всех об одном и том же свербит в мыслях.

– Блядь, а хуле? – Грэг волосатой рукой утирает пот с высокого лба, жмурится. – Всю гребанную жизнь под колпаком.

Его перекинутый через плечо комбинезон постоянно норовит скатиться и вот-вот напросится на ритуальное сожжение. Зря что ли Грэг забил свой рюкзак под завязку институтскими спичками?

Кроме них и девяти счетчиков Гейгера тащить из ЯЦ было нечего.

Оказывается, мелкие волоски на предплечьях тоже могут шевелиться от ветра, если он в пику раскаленной земле неприятно, как-то неуютно прохладный и покрывает кожу мурашками.

– Так нос чешется, – досадует Коренастый, скребет сгрызенным ногтем раздвоенный кончик своего огромного носа.

Нано и не знал, что бывают такие, похожие на… задницу? Сдерживать смех, чтобы не спалили даже намека на веселость – задача не из легких, но Нано старается. Озвучивать ассоциации – себе дороже, хоть Коренастый и мужик с юмором. Мало ли?

У одного из собратьев в ухе серьга. У девчонки татуировка на шее. У парня с очень темными волосами азиатские глаза.

Нано знает имена всех собратьев из рейда. И боится при случае перепутать.

Основной звук в мире – это скрип. Скрипит сухая земляная корка под протекторами, скрипит ткань болтающихся за спинами комбинезонов, скрипит чертов песок – или чем там усыпан весь пустырь? – пожалуй, самое противное ощущение от нефильтрованной атмосферы. Присев на корточки, девчонка тянется к острой траве и со скрипом переламывает тонкий стебель. Довольно хмыкает, уколовшись о копье кончика. Говорит:

– Если гладить в одну сторону… – она ведет вдоль стебля пальцем (белым-белым, и на солнце отчетливо видно, какая кожа тонкая, и как каждая складка-линия пролегает глубокой бороздой). – Он гладкий. А если в другую – шершавый. Прикольно, да?

Нано тоже отламывает себе травинку, гладит прожилки ее длинного узкого листка мизинцем, и внезапно собственные руки кажутся ему отвратительно нежными. «Не мужские совсем», – стыдится он, сравнивая с ладонями-лопатами Коренастого и Грэга, которые шагают плечо к плечу. И карманов в белье нет, чтобы спрятать хотя бы запястья.

– Стоп, пехота, – командует Старший смутно-знакомой фразой из какой-то книжки. – За этим холмом уже покажется Город. Одеваемся.

Ухнули в ощетинившийся сухостой рюкзаки. Зашуршали по земле комбинезоны, загремели застежки, азиат и один из «красноглазых» зачихали от поднятой пыли. Не бросилась упаковываться только девчонка – отступила на шаг и стоит, склонив голову на бок.

– Вы что делаете? – тихо спрашивает она и тут же, опомнившись, взвивается до крика. – Вы какого хера тут творите? Грэг, и ты туда же? Мы ради чего вообще сюда приперлись?

Грэг сразу не находит слов, и Нано с удивлением слышит собственный голос:

– Нас же убьют.

– Всех и сразу, – вступает Старший, не дав девчонке высказать уже растекшееся по ее лицу презрение. – Мертвые мы никому ничего не докажем.

– Девонька, этим блядям пропалить нас сейчас и сразу грохнуть даже на руку. Они ж скажут, что мы – кучка долбоебов, которая сама нарвалась и передохла от лучевой болезни.

– Грэг прав, – Старший натягивает маску, и его голос тут же становится приглушенным и будто искусственным. – Чтобы выжить и завершить начатое, нам нельзя выделяться. Напротив – мы должны слиться с толпой. Пока тебя видят таким, каким тебя хотят видеть, ты незаметен.

– Дану вас на… – бесится девчонка, втискивается в комбинезон. И окончание фразы застревает в фильтрах респиратора.

***

Правда. Все правда.

Пока лежишь в коме, действительно слышишь суету вокруг и иступленные материнские вопли. Господи, а можно это как-нибудь отключить? Заранее спасибо.

***

Стерильность давит на мозги. Всюду белизна и хром: угловой стеллаж с инструментами, кулер, треногий стул, кровать, по бокам которой аппараты с лианами трубок, капельниц, электродов к телу пациента. Палата настолько крохотная, что больше напоминает келью с микроскопическим окошком под самым потолком, так и хочется раскинуть руки, раздвинуть старые стены с вздувшимися трещинами на известке.

Нано жадно глотает ледяную дистиллированную воду из больничного одноразового стакана, зубы сводит – не вдохнуть. Мало воздуха. Настоящего – такого, чтобы до кашля продирал горло «ядовитыми загрязнениями». От халата несет не дезинфекцией – бальзамированием. Нано тошнит от аномальной чистоты, но он не жалуется, потому что Пину гораздо хуже. Человек пытается выжить там, где повымирали микробы.