Душечка

Следующей посетительницей была молодая женщина, тоже мещанка двадцати трёх лет, урождённая Прокофьева Мария Сергеевна. Её вид говорил о великой нужде: поношенное платье, истрёпанное в нескольких местах, да истоптанные туфли, купленные за грош у старьёвщика подчёркивали безрадостную картину её бытия. Вышедшая замуж в восемнадцать лет и родившая троих детей, она осталась без кормильца и пришла просить подаяния.

Она стояла, опустив голову, обвязанную бесцветным платком, опустив руки с распухшими от стирки пальцами, сжав бескровные губы на исхудавшем бледном лице и молча просила, просила за своих детишек, которых не на что было обуть и одеть, просила за свою судьбу горькую, что выпала ей, просила молча, шепча слова, едва различимые. Когда она закончила, Его Превосходительство вытащил из ящика стола коробку и открыл её. Там лежала стопка пятирублёвых купюр и немного мелочи. Он взял одну купюру и протянул ей:

– Возьми матушка, обновку купи себе и детям… терпи мать, терпи, жизнь на то и дана, чтобы сносить лишения, которые выпадут, ибо в конце пути тебя встретит Бог, который спросит: «Всё ли сделала, чтобы остаться человеком и не опуститься? Терпела ли судьбу, выпавшую на долю твою? Заботилась ли о детях по мере сил своих и возможностей? Чтила ли Бога своего или возносила хулу на него?» И когда ты ответишь на все его вопросы – «Да, Бог мой, чтила тебя и терпела лишения и стойко сносила всё, что выпало на долю мою и не пала духом вконец и детей подняла», тогда Бог впустит тебя в Царство Божье и отдохнёшь ты в радости там от невзгод земных и возрадуется душа твоя в жизни вечной, которая в награду будет тебе дана. Так что ступай, живи, трудись и в церковь ходи, ходи не забывай. Ступай.

– Благодарствую покорно, батюшка!

Женщина подняла на градоначальника свои светлые голубые глаза, подошла к нему и припала к его руке. Затем молча, вдруг устыдившись, быстро ушла.

Иван Ильич взволновался от слов своих и поступка женщины, встал из-за стола, подошёл к окну и стал думать о судьбах людей, о том, какие они разные…

Глава III

Наступило время обеда и, несмотря на то, что посетителей было несколько человек, господин градоначальник прекратил приём, вышел из кабинета и направился к экипажу, который в это время всегда ждал его у крыльца управы. Сев в него, он отправился домой.

В это самое время жена его – Марья Дмитриевна, приводила себя в порядок, сидя перед зеркалом французской работы, которое подарил ей папенька по случаю свадьбы. Оно было овальной формы и вставлено в резной багет ручной работы, покрытый позолотой, как требовала мода и парижский стиль помпезного ампира. Хозяйка была горда собой; в её подчинении находилось около пятисот душ крепостных крестьян в имении, доставшемся от матушки – дворянки, отчего она имела солидный ежегодный доход, который не тратила, а рачительно вкладывала в ценные бумаги и облигации. Муж её тоже был весьма состоятельным человеком: помимо жалования бургомистра он имел долю в торговых оборотах своего брата, унаследовавшего дело своего отца-купца.

Марья Дмитриевна была всем довольна кроме одного – душа её страдала от бездетности. Думая о муже, она думала о детях, которых у неё нет и, скорее всего не будет. Ей минуло сорок лет и на лице её стали проступать признаки увядания: маленькие морщинки под веками после дурно проведённой ночи, складочки на шее, которые можно спрятать под воротник платья; всё это говорило о том, что её женский век подходит к концу, а наследников всё нет и нет. Однако это обстоятельство сильно не тревожило её, ибо натура у неё была непоседливая и верила она, что «если Бог захочет, то даст ей ребёночка, если не от мужа, то от кого?» Эти мысли порой посещали её в такие часы, когда она осматривала своё лицо и натирала его кремами, присланными из Франции подругой, с коей училась в консерватории и жившей под Парижем со своим мужем Анри.

Она присылала ей длинные письма, где рассказывала про свою жизнь там, – про нравы, моду и погоду, приглашая к себе в гости, на что Марья Дмитриевна всегда отвечала, что муж занят на государственной службе, а одной ей ехать не с руки. Та отвечала:

«Неужто у тебя нет любовника? Здесь, во Франции у каждой приличной дамы есть любовник, а то и два. Адюльтер, как явление воспринимается терпимо. Мужья имеют любовниц, а жёны любовников. Внешне всё благопристойно и репутация не страдает. Нельзя же жить всю жизнь с одним человеком, зная, что он не подарит тебе счастья, которое может дать хоть на время пылкий и страстный возлюбленный, какой-нибудь красавец молодой офицер или художник, к которому ты обратилась написать свой портрет. Ты посуди, какое наслаждение получаешь от этих ухаживаний, скрытых намёков и вздохов, тайных писем и коротких встреч! Попробуй, Мари, и ты не пожалеешь».

Читая эти письма, жена градоначальника, воспитанная строгой матерью в православных традициях приходила вначале в замешательство, затем привыкнув, стала даже шутить по этому поводу. Однажды она написала такое:

«Ma chere Helene!* Ты пишешь об амурных увлечениях так, словно сама всё распробовала. Ты скажи мне, верной жене, как потом смотреть в глаза мужу своему? Ведь грех этот покроет пятном позора душу мою и для искупления потребует много. Если у тебя есть подобный опыт, то скажи, как ты смотришь в глаза мужу своему или вы с ним не разговариваете вовсе? Он делает своё дело во тьме ночной, словно преступник, а ты терпишь? Ради чего? Ответь».

* * *

Ma chere Мarie! Пишу тебе со всей откровенностью. Да, у меня есть любовник, приятный молодой человек двадцати восьми лет, художник, живущий своими скромными заработками на Монмартре, каких полно там. Но он мне понравился как своими манерами, так и внешностью. А что касается работ, то они великолепные! Я заказала ему два портрета для меня и моей Софочки. Он настоящий душка и что с того, что я изменяю Анри? У замужней дамы моего положения и возраста обязательно должен быть любовник, иначе со скуки пропадёшь! Неужто ты думаешь, что можно жить счастливо в браке, составленном не по любви изначально? Если бы во Франции, да и в России наверное тоже браки составлялись по любви, тогда где бы жила я и где бы жила ты? В трущобах Парижа с молодым неизвестным художником или чего хуже музыкантом? Или с разорившимся дворянином, ушедшим в армию? Чего ради, скажи? Неужто ты думаешь, что счастлива со своим Иваном Ильичом? Подумай хорошенько, mon coeur *, и дай мне ответ.

Твоя Элен

* * *

Ma chere Helene! Получила твоё письмо и чуть не расплакалась. Ты права всё-таки. Мы выходим замуж вовсе не по велению сердца, а скорее по велению рассудка. Несмотря на то, что у нас всё есть, и мы ни в чём не нуждаемся, у нас нет лишь одного: радости совместного проживания. Бог не дал нам детей и наверное не даст, и это из-за того, что не испытывали мы влечения друг к другу с самого начала, ибо тятенька мой выдал меня замуж за «благопристойного и воспитанного человека, – героя войны и кавалера серебряной и бронзовой медали участника Отечественной войны» и это мне тогда, юной и неопытной девушке казалось вполне достаточным для составления счастья! А как иначе могло быть? Мы с детства втиснуты в рамки дозволенности и приличий, нам внушают одно, а на деле выходит другое. Я полностью согласна с тобой теперь, что нужно ловить своё счастье, пока наши годы совсем не ушли. Мне сорок лет и я могу ещё постичь радость, пусть недолго! Я буду жить теперь для себя одной, хватит унылой жизни, я открываю свой салон, буду приглашать туда известных в городе мужчин, слывущих в литературных и иных кругах знатоками, я буду петь и танцевать, веселиться до упаду и возможно найду кого-нибудь из них, кто мне понравится и кто доставит мне радость от сближения! Дорогая Элен, благодарю тебя, сердечная! Всегда твоя подруга Мари.

Таким образом, мы видим, что Марья Дмитриевна в одночасье изменила своим казалось бы стойким и непоколебимым убеждениям, которые закладывались в её голову вместе с воспитанием – религиозным и социальным и, встретив на пути жизни несоответствия, её разум вдруг осознал всю никчемность её существования, всю безрадостность и ошибочность. Это настолько сокрушило её, что первое время ходила сама не своя, забыв даже бранить служанку. Она сосредоточено думала, размышляла, прогуливаясь одна в городском парке, сидя на скамейке под сенью развесистых клёнов и лип и думала, что прозрение наконец наступило и пора начать действовать.

До этого момента она жила совершенно незаметной для публики жизнью. Вставала в десятом часу, затем одевалась и шла к завтраку. Потом наряжалась во всё лучшее и выходила из дому, гуляя до обеда, как говаривала – «нагуливала аппетит». Она могла зайти в магазин готового платья, или просто пройтись пешком по улице до самого парка и гулять по его тенистым дорожкам встречая знакомых.

Иногда кто-нибудь из знакомых приглашал её на обед, но это происходило чаще в воскресные дни и приглашали обязательно с мужем. В ответ она обязана была пригласить эту пару и этим заканчивались их светские встречи. N… ск, как многие губернские города того времени был небольшим городом, насчитывающим от силы семьдесят тысяч человек и кроме драматического театра пойти практически было некуда. Оставались книги, которые она охотно покупала и составляла ими семейную библиотеку. Однако читала сама их редко, полагаясь целиком на мнение мужа, который не пропускал ни одну, читая их по вечерам. Она же музицировала и пела, однако Иван Ильич был совершенно равнодушен как к музыке, так и к её пению. Так и протекала их супружеская жизнь, вполне благополучная внешне, но совершенно невыносимая изнутри. Иван Ильич же пребывал в благодушном настроении, словно всё, чего он стремился получить от женщины, было получено, и нисколько не заботился ни о чём больше.

Таким образом, предпосылки к внезапному решению имелись, только были спрятаны и погребены в глубине её сознания, и как только она обратила на это внимание и всесторонне рассмотрела, действительность её жизни повергла её в ужас.

«Что мне делать, что мне делать», – бывало, спрашивала она себя бессонными ночами, всё ещё колеблясь принять окончательное решение. Воспитанная строгой матерью – набожной женщиной, она не сразу приняла решение, но когда оно было принято, все сомнения исчезли, и Марья Дмитриевна сказала себе: «Всё, я буду с этого дня жить так, как хочу, и никто меня не осудит, даже Бог. Да и есть ли он? Если есть, то поймёт меня и не осудит».

Таким образом, благовоспитанная женщина пришла к выводу заиметь любовника. Но где его взять? Безусловно, не из круга общих знакомых мужа, с коими они общались. Тогда откуда? И подумав хорошенько, она начала претворять свой план в жизнь.

Первым делом она завела знакомство с руководителем труппы местного драматического театра. Представившись, спросила его, нуждается ли труппа в реквизите или другой помощи, потому как «деньги у меня есть и я как поклонница театрального и вообще сценического искусства, могла бы посодействовать в этом вопросе».

– Премного благодарен, – ответил антрепренёр* труппы, – нам, безусловно, не лишним будет принять от вас этот дар, так как мы, в отличие от государственных театров существуем исключительно на сборы от спектаклей и пожертвования граждан.

– Сколько вы намерены пожертвовать?

– Я думаю, 1000 рублей* будет достаточно?

Когда антрепренёр услышал эту сумму, лоб его вспотел, равно как и ладони.

– Пожалуй, да. Но…

Марья Дмитриевна нахмурилась.

– Нет, не подумайте… это очень, очень большая сумма, премного благодарен! – и, взяв ручку барыни, он трепетно её поцеловал. С тех пор Марья Дмитриевна стала полновластной хозяйкой сердца этого господина и могла приходить на репетиции и спектакли в качестве особо почётного гостя, за коим была закреплена отдельная ложа.

Глава IV

«Вещь странная», – подумал Иван Ильич, отбирая понравившийся кусок запечённой с яблоками утки. Стоял воскресный день, Его Превосходительство пребывал в благодушном настроении, а Марья Дмитриевна запаздывала к обеду, что ничуть не трогало его. Он отдавался во время уединения сокровенным мыслям и думал о том, как ему провести сегодняшний день.

Внимание его привлекла Анфиса, одевшая новый нарядный передник с вышивкой по случаю воскресного дня.

– Анфиса!

– Ась?

– Подь сюда.

Девушка подошла, смущённо опустив глаза. Её лицо всегда привлекало Ивана Ильича. Вот и сейчас он смотрел на неё и пытался обнаружить что-то особенное. Вы стояли когда-нибудь возле тихой заводи? Вы видите, как спокойна гладь воды, затем на неё падает лист и медленно плывёт, относимый слабым течением, затем появляются кручи на поверхности и это уже другое спокойствие, отмеченное вмешательством обитателей глубин. Вдруг внезапный порыв ветра подхватывает листок и уносит его, бросая охапку других, и рябью покрывается поверхность реки, и вы видите, что она живая. Вот и сейчас, он смотрел на девушку, на её лицо и видел, как меняется внутри её лицо, которое внешне остаётся спокойным. Это его заинтересовало. Выждав паузу, он начал:

– Анфиса, я хотел спросить тебя, давно ли ты в деревне была?

Мамку с тятенькой хочешь увидеть?

– Да, – пролепетала та, и по еле заметному волнению он понял, что девушка рада.

– Тогда поди сейчас на базар и купи себе чего-нибудь и родителям подарки. – Он достал из кармана сюртука пятирублевую ассигнацию и протянул её девушке. – Затем возвращайся и мы вместе с тобой поедем в деревню. Пока ты с родителями свидишься, я хозяйство женино посмотрю. А вечером обратно. Ну как, согласна?

– Как же не согласною быть!

Девушка встрепенулась и вся горя от счастья, чуть ли не подпрыгнула. Яркий румянец залил её щеки, и она бросала восторженный взгляд то на купюру в руке, то на Ивана Ильича.

– Ну ступай, только не задерживайся. И деньги спрячь получше, смотри, чтобы не обманули! И Фёдора позови, пусть ко мне явится.

Пока Иван Ильич допивал чай, распоряжение было отдано, и кучер стал готовить экипаж к поездке.

* * *

Воскресный базар в N… ске представлял собой пёстрое и незабываемое зрелище. Рано утром, а то и вечером прибывали телеги, подводы и шарабаны из окрестных деревень и уездов на базарную площадь, под который был отведён большой пустырь, занимавший огромную площадь. Здесь же осенью и весной проводились ярмарки, на которое стекалось неисчислимое количество народа. Кого только здесь не было! Балаганы с матрёшками и наряженными фокусниками, жонглёрами, гимнастами, показывающие короткие кукольные сценки прямо на виду зевак и снующей по рядам публики – почтенной и простого люда, торопящегося найти товар подешевле и опустошить свои кошельки, равно как и зазывалы, стремящиеся заманить покупателя к себе.

– Курочки жареные, курочки, подходи, не стесняйся, на пятак бери, на рупь выгода!

Всюду толкался народ с самого утра, останавливаясь возле понравившегося товара, выбирая, прицениваясь и торгуясь, стараясь сбить цену, отчего в этом месте возникал затор и проворные мальчишки успевали стырить с прилавка где-то пряник, а где-то леденец и сунуть его в рот, смакуя и радуясь.

– Смотри, смотри, утащил, держи! Держи!

В этот момент, пользуясь, что продавец отвлёкся, другой пострел хватал бублик и сигал в толпу. Море людское волновалось и гудело, везде шёл торг, гоготали гуси, крякали утки, кудахтали куры в птичьем ряду, а Анфиса, зажав в руке пятирублёвку, шла по рядам, высматривая себе новую одёжу, да матери с сестрой подарок.

Она первый раз была на таком базаре и растерялась поначалу, но быстро освоившись и спросив у кого-то, где торгуют галантереей, направилась туда.

– Возьми платок, милая, смотри какой хороший, – бойкая торговка тут же развернула платок с красивым узором, на котором была изображена жар-птица и накинула его на плечи девушки.