скачать книгу бесплатно
Так, пережив вечный бой с собою,
Можно красиво уйти в закат —
В мир, где нам тесно не будет обоим,
В память реки, где ладья легка.
Марине Цветаевой
Сама же звалась Серафимом!
Огненная, подчиняй!
Дайте же ей коня!
Под стать – коня ей – львиного!
Гривою ли трясти,
Распрядающая печаль?
Любившая иван-чай
Заваривать после крестин.
Ребенок Спартанский – вы!
Боль пригубив – бьет!
В самый опасный грот
Ступившая. Головы
Не пожалела – пасть —
В бездну плеч и губ.
Несла Божественный труд
В мира грубую пасть.
Лебединая! Ты жива!
Светом посланная – гряди!
Величайшая из ундин,
Моря трепетного – Жена.
Нерукотворный Спас
На стене – Нерукотворный Спас.
В руках – Цветаевой зеленый том.
Черешневые тени – в пляс,
И свет дождя – на мой печальный дом.
И иноки пришли принять псалмы,
Младенец спит. Вокруг цветут леса.
И в поле – тонким заревом – полынь,
И в небе – густо маслом – бирюза.
Июль погряз в туманах и траве,
Моя душа все рвется на дыбы…
И прекратить бы по ночам реветь
И полюбить святую эту быль!
Могу стоять часами и глядеть,
Как солнце обжигает пальцы тьмы.
Я не люблю лишь черных лебедей,
Я не люблю, когда велят: «Лети!»
Там по-сербски поют словенские пастухи
Там по-сербски поют словенские пастухи,
Пахнут звезды луком и чесноком.
Млечный путь – золотистая епитрахиль,
Мука Вселенной, горькое молоко.
Мысли легко рифмовать, сшивать, струить,
Строить свой храм из еловых, сосновых нот.
Наших русалок славянских лучше не злить,
Поэтому не ходи на мой огород.
Месяц дрожит: он не помнит, что он живой.
Чернила обсохли, я – глиняный человек,
Кошка, петух, фиолетовый домовой,
Провидец, властитель кладов в прошлой главе.
Стареет ночь, а я стригу овец и молчу:
Великий дар – познавать и знать, что далёк
От вечных истин, грызть кислую алычу,
Щурится на закаты, в которых – Бог.
Мой дух рожден на пальцах зиккуратов
Мой дух рожден на пальцах зиккуратов,[2 - Зиккурат – от вавилонского слова «sigguratu» – вершина, в том числе вершина горы. Многоступенчатое культовое сооружение в Древней Месопотамии и Эламе.]
И пьёт душа слова бессмертных тайн,
В которых боги умирали на закатах
И воскресали на дымящийся Самайн.[3 - Самайн – кельтский праздник окончания уборки урожая, совпадает с Хэллоуином.]
Где плоть и кровь сотворены из света,
Где пахнет молоком еловый лес,
Стреноженное молодое лето
Гуляет с радостью моей наперевес.
Тернистый путь и сопки, скалы, горы,
Опасных перевалов череда
Не испугали сероглазой норны,
Не встрепенулась древняя Орда!
Иди сквозь лес, ищи в стихах ответы,
Петроглифов разучивай язык.
Стреноженное молодое лето
Пьёт синий сок из жёлтых губ грозы!
Род
Еловые лапы ведут в сердоликовый бор.
Я слышу древний говор или можжевеловый разговор.
Пью из копытца, плутает медвежья тропа,
Там – Лысая гора, здесь – Вотоваара,[4 - Воттоваара – скальный массив Западно-Карельской возвышенности на территории Суккозерского сельского поселения в юго-восточной части Муезерского района.] а я – слова.
Я – вепсский муравейник, рыжий – похожий на лису.
Не то же самое оказаться в калевальском лесу,
Или в карельском, шепчущем, вековом —
Надоело притворяться озером да бараньим лбом.
Переступаешь предел – карсикко, повсюду еловый хмель.
Гудит воронье над фермой и над ресницей – шмель,
Гудит кровь, забродившая киселем, молоком,
ячменной мукой,
И перо молчит. Господи! Притворись моею рукой.
Вчера ночью ходила с ведрами за фиолетовой водой.
Озеро кличут карстовым шимозерским, щучьею бедой.
Мой венех[5 - Венех – лодка по-карельски.] расписан люпином, еще не высох – не тронь!
Тот, Кто Над Грозами, дай мне прикинуться
тихой сосновой избой.
Стань для меня порогом. Дошей за меня зарю,
Твой резной календарь вечен, а мой подошел к февралю.
Это ли селение моё по крови? Здесь слово розово,
как утром – зарод.
Косая изгородь из жердей, а за ней мой дом – мой род.
Омуты
А ты умеешь нырять так же в омуты?
Когда небо вспорото, и камыш волнуется?
Ты умеешь так же щуриться,
Когда пальцы ветра гладят шею кедра?
Вряд ли, гордый, своенравный воин,
Ведь ты меня достоин
и знаешь это.
В это лето. Когда комета режет черный палец Укко.[6 - Укко – верховный бог-громовержец в карело-финской мифологии.]
Ни звука. Тишина. Болота.
Я слышу что-то: звуки, мантры, ноты.
И завтра будет Чистая Суббота —
Нырни-ка в омут!
Нил Столбенский
Снова радуги воют, звенят, обливается потом баня.
Я за Грузию пью, протяни-ка мне рог бараний!
Рог бараний, скрученный также, как сердце нынче.
Можно я поживу на отшибе, как дым, по-птичьи,
По-паучьи, по-заячьи, по-щучьи, по-над светом.
Я отныне пою воронике: «Ну где же, где ты?»
Я – примета, огонь, перелив, запоздалый поезд.
Ты вернешься в ночи, я брожу, собираю хворост.
Ты вернешься и снова исчезнешь: таков обычай,
Посему я живу на отшибе, как в старой притче.
Олонец. Деревянный сруб, все как встарь – по-клетски,
И дежурит в часовне один только Нил Столбенский.
Валентину Александровичу
Он был храмом, часовенкой северной,
С вросшей в землю наполовину дверью,
Ведь никто не мог пройти.
Есть такое суеверье:
Обычному смертному нелегко найти
Тропку заветную, вьющуюся меж орешника.
Вода в нём была вешняя, квас крепкий,
Сваренный из мудрости – в поставец наливаемый.
Обнимали мы нечто великое, могучее, первобытное,
Страстное, необратимое,
но озерцо покрыто тиною, камышом да люпином.
Лепнины не было – лишь суть, пронизанная Богом.
Он шёл своей дорогой: пыльной, одноногой.
Немного нас провёл след в след.
Сед этот снег и светел, как лучина
В светце. На святцы выбирают имя.
И на оконцах иней. И на щеках он тоже.
Морозит кожу.
Но мы поём и вспоминаем лишь одну из всех дорожек,
Ведущую сквозь ели – не в село, а в Знание и Память.
Часовенка стоит, и он стоит, прищурившись,
И свет не тает.
Он машет нам.
Он – храм.
Твоя лыжня
Лыжи не смазаны. По каким снегам стремглав
За алтарным лосем петлять через сосны и мхи?
Леменкяйнена хриплый напев да стальной рукав —
У таких мужей речи сладки, лихи!
Не угнаться мне за понурой луной. Стрелять в упор.
Сбивать голубую пыль с обнаженных лап.
Жизнь! На какую долю секунды великий вор
Променяет тебя на золото? Если слаб
