Любовь и пустота. Мистический любовный роман

На свидания Аня убегала все чаще и чаще. Застать ее дома становилось исключением из правил. Но когда это случалось, я была счастлива: не надо было красться задворками к клубу, не надо было чувствовать себя шпионкой и, главное, не надо было бояться за Аню. Впрочем, ничем я ей помочь не могла. Когда их с Иваном объятия и поцелуи становились слишком жаркими, когда доходило до раздевания (полного или частичного), я отворачивалась. Затем садилась на землю, прислонившись к забору. Брала голову в руки. И сидела так долго-долго. Иногда они оказывались недалеко от моей секретной дырки, так что я даже слышала их. Нет, они не разговаривали. Я слышала еле различимые звуки: вздохи, стоны, восклицания. «Хорошо!» – с придыханием говорил он. «Ты доволен?» – спрашивала она. Или он восклицал: «Ой-ой-ой-о-о-ой!» А она отвечала тихо: «А-ах!». А потом они иногда разговаривали. О чем именно – это было неважно. Я знала: когда они начинают болтать, все кончено. Сейчас будут расходиться. И мне пора отправляться домой, чтобы успеть до прихода сестры.

Я шла, царапаясь о какие-то колючки, в темноте не обращая ни малейшего внимания на лужи. Порой было так темно, что хоть глаз выколи – не знаю, как я проходила через эти дебри в такие ночи. Но иногда мне везло: сверху светила полная луна, или сиял месяц. В такие вечера идти было веселее. Я шла и посматривала на небо. Как равнодушна эта луна! Что бы ни происходило, она каждый вечер восходит на небосклон и светит всем: и хорошим людям, и плохим. И тем, кто влюблен, и тем, кто против любви, как я. И тем, кто счастлив, и тем, кто – нет.

А влюблена ли Анюта? Неужели то, что я наблюдаю через бывшее дупло и слышу через бывшее дерево, – и есть то самое большое чувство?! Неужели это и есть предвкушение, которое ждут не дождутся глупые Ленка и Людка? Нет, мне все это представлялось наваждением, от которого так и не смогла избавиться мать! А может быть, любовь другая? Как спокойное счастье, в котором жила баба Глаша? Нет хватит! Любовь – это случайность, в которую влипла Анька! Слу-чай-ность.

И все же… Неужели эти «Ой» и «Ах» и есть то, что воспевают все поэты мира?! Не верю! А вдруг нет никакой любви на свете? Возможно, поэты поддерживают давным-давно возникший обман о вере в любовь. Вероятно, придумка была очень хороша, и расстаться с ней люди так и не смогли. Между прочим, так же, как и с религией! Вот только непонятно, почему коммунистическая партия покончила с религией, а до любви не добралась? Может быть, потому что придумавшие любовь сделали все гораздо мудрее: они обошлись без храмов и теперь нечего разрушать?!

Так я рассуждала лунными ночами, шагая по лужам и оврагу. Приближаясь к дому, я додумывала, что любовь все-таки должна существовать. Должна, и все тут! Без нее остановилась бы жизнь. Может быть, просто это я для нее не создана? Ведь не у всех же должно быть предназначение любить и производить на свет себе подобных! Может быть, я другая? Ведь я даже представить себе не могу, чтобы мне хотелось издавать такие странные звуки, как Анька с ненавистным мне Иваном… И зачем это надо, ублажать кого-то, да еще и… Нет, об этом я вообще думать не буду, это уже слишком! Наверное, я скроена из другого теста.

Дома я залезала под сшитое когда-то бабушкой зеленое атласное одеяло и, когда приходила Аня, я была готова притвориться, что смотрю не первый сон. Пару минут похихикав с провожавшим ее до дома Иваном, сестра очень осторожно закрывала за собой дверь, и, сделав на цыпочках несколько шагов, ныряла под одеяло рядом со мной. Всего лишь через мгновение она уже сопела мне в ухо. А я долго мучилась ребусами про любовь, жизнь и сестру. Может быть, затянувшееся шпионство сводит меня с ума? Может быть, нормальный он парень, этот красавчик Иван…

Но настал тот день, когда моим сомнениям пришел конец. В то воскресенье я шла на репетицию хора немного позднее, чем обычно. Подошла к крыльцу клуба, когда меня окликнула почтальонша.

– Подожди, дочка, ты в клуб? – спросила она, нагоняя меня. – Возьми письмо, чтобы мне не подниматься по ступенькам. Ноги что-то ноют сегодня, даже не знаю, что с ними делать-то…

Я взяла письмо, поднялась по нескольким ступенькам к двери и перед тем, как войти, посмотрела на конверт. Оно было адресовано Ивану. Фамилию в графе обратного адреса я не разобрала, но имя прочитала: «Светлана Ильинична». Оглянувшись на дорогу и удостоверившись, что почтальонши и след простыл (не понимаю, как она может так быстро ходить с больными ногами!), я сделала шаг в сторону, отвернулась от входа и быстро разорвала конверт. Да-да, я именно это и сделала: я готова была прочитать чужое письмо. Шпионам можно все, потому что они действуют во имя защиты хороших людей от плохих. Кроме того, если я опустилась до того, чтобы смотреть в дырку в заборе, то, как говорится, снявши голову, по волосам не плачут.

Письмо было написано неразборчивым почерком – тем же, каким выведен адрес на конверте:

«Дорогой и любимый Иван!»

Эти слова отдались резкой болью в желудке, но я терпела: мне надо было быстро, очень быстро его дочитать.

«Ты уехал от меня так внезапно, что я не успела сообщить очень важное известие. Только когда ты пропал, я поняла, что у меня никогда не было твоего почтового адреса. Пришлось идти в райком и спрашивать, где ты работаешь и как тебя можно найти. Товарищи встретили меня там хорошо и смогли найти место твоей следующей работы. Мне, правда, пришлось ждать пару часов, но разве это важно по сравнению с тем, что я могу теперь тебе написать.

Любимый Ванечка, ты ничего не знаешь, а ведь месяц назад у нас с тобой родился сын. Я назвала его в честь тебя Иваном. Думала, что если так и не смогу тебя найти, то у меня будет свой Ванюша. Конечно, он еще маленький, но мне уже сейчас кажется, что он похож на тебя: у него твой прямой нос и лицо твое.

Я пишу эти строки и плачу. Приезжай, посмотри на сынульку. Он такой хороший, родненький. Может быть, увидишь его – и вспомнишь нашу с тобой любовь и никуда от нас с Ваняткой больше не уедешь…

Буду ждать и…»

Дальше было неразборчиво – судя по всему, пара капель слез была тому виной. Но все-таки я смогла прочитать подпись:

«Твоя лапочка-Света».

Помню, что от слова «лапочка» я никак не могла оторвать взгляд: мне казалось, что взрослые женщины, которые выросли настолько, что рожают детей, так не подписываются. Ах, я тогда еще не знала жизни!

Входная дверь скрипнула. Я вздрогнула. Еще не хватало, чтобы меня кто-нибудь застал за чтением чужого письма! Но, слава богу, никого не было, это просто ветер. Просто сквозняк. Пустота… Быстро сложив письмо пополам, я всунула его в конверт и опустила в карман. На репетицию хора идти больше не хотелось, и я развернулась и направилась домой.

Был конец мая. В воздухе пахло дождем и мокрой землей, а откуда-то издалека доносился запах сирени. Наверное, это какой-то ранний сорт, ведь сиреневый куст, растущий в нашем палисаднике, еще не зацвел. Сирень – это предвестник лета. Когда я чувствую ее благоухание, я знаю, что тепло неизбежно, и это прекрасно. Впереди был июнь с Аней. Без Ивана! Теперь-то уж сестра должна понять, кого представляет собой этот культурный работник! Будет трудно, но она обязательно восстановится от удара. Возможно, то чувство, которое она к нему испытывает, еще не любовь. Все-таки не может, не может происходящее в клубном дворе оказаться тем высоким чувством, которое воспевают поэты…

Я ждала, что Аня будет поздно. Но, к моему удивлению, долго ждать в тот день ее не пришлось.

– Что-то я себя почувствовала дурно, – сказала она и рухнула на нашу старенькую тахту. – Пришлось уйти с середины репетиции.

На ней не было лица. Я принесла подушку, накрыла ее одеялом и только потом поцеловала в лоб – так, как раньше это делала бабушка. Странно, но мои губы не почувствовали жара.

– Температуры у тебя нет, – сообщила я ей. – Может быть, ты просто устала?

– Может, и так, – покорно согласилась моя старшая сестра.

Весь вечер я кружилась вокруг нее. Она попросила попить – я сделала чай с малиновым вареньем, чудом уцелевшим до мая. Она спросила, нет ли чего поесть. И я побежала варить картошку. Она поела и сказала, что грустно лежать одной – и я устроилась на тахте у нее в ногах. Моя сестра болела, но – странное дело! – я поймала себя на мысли, что была абсолютно счастлива: ведь сейчас, на этой тахте, Анька принадлежала только мне, а не какому-то клубному молодцу. Она была моей, и я никому ее не собиралась уступать.

Аня провалялась так целую неделю. Температуры у нее не было, но непонятная слабость и тошнота не позволяли ей выходить из дома. Впервые за долгое время она пропускала репетиции своего любимого хора. Иван пришел лишь однажды, когда Аня только что заснула. И я ликовала в душе, что у меня есть повод не допустить этого дон жуана к сестре.

– Она спит, – сказала я, не приглашая войти.

– Ну что же, передай, что весь хор ее ждет.

– Ах, вы по делу или только потому что хор ее ждет? – съязвила я.

– Я, как руководитель хора, предпочел бы, чтобы она была здорова.

Ну и что же это, думала я, да разве же это любовь? Как руководитель… Предпочел бы… Тьфу!

– Я передам ей в точности то, что вы сказали, – ответила я и закрыла дверь перед его носом.

Прислушиваясь к звукам удаляющихся шагов, я опустила руку в карман. Письмо все еще было там. Я не могла показать его сестре, пока она болела. А мне очень хотелось покончить с этой историей, и, наконец, спасти Аньку. Я колебалась. Думалось, что температуры у нее нет, а значит, нет и риска – и можно было бы открыть тайну ее любимого Ивана. Но что-то сдерживало меня. Не могла я объяснить, что именно. Я чувствовала или боялась, что тот мир, который я наблюдала в дырку в заборе, больше, чем я могу себе представить. Непостижимее, что ли. Я не знала, насколько важен этот мир для сестры… А значит, не могла оценить масштаба трагедии, которую принесет ей это письмо. Нет, надо подождать, пока она поправится.

Иван больше не приходил, а Аня и не спрашивала о нем. Может быть, и не любит она его? Только на это я надеялась, только на это. Каждый вечер я нащупывала письмо в кармане и думала: «Завтра! Я открою ей эту тайну завтра». При всем том, прошла неделя, а конверт так и оставался спрятанным. Так и оставался моей тайной.

Прекрасным июньским субботним утром Анюта проснулась совершенно другой. Щеки ее порозовели, и почти зеленая ранее кожа приобрела свой обычный цвет. Она потянулась за гребнем, валявшемся на табуретке рядом, и произнесла:

– Кажется, мне уже лучше.

– Я это вижу по тебе, – подтвердила я.

Она расплела свою светло-желтую косу и начала расчесывать волосы снизу слева, справа, затем выше с обеих сторон.

– Хочешь, я тебя расчешу? – спросила я.

– Нет, я хочу сама, – таинственно улыбнулась она.

В этот момент мне показалось, что она будто похорошела – даже по сравнению с тем, какой была до болезни. Но я ухмыльнулась: наверное, я так хотела, чтобы она выздоровела, что Аня кажется мне в десять раз прекраснее, чем прежде. Нет, не в десять, а в сто. В сто раз краше!

Тут-то я и вспомнила про письмо от «лапочки-Светы»:

– Ань, я тебе должна кое в чем признаться, – начала я так долго откладываемый разговор.

– Да ладно, не переживай, – спокойно ответила она.

– Ты что, знаешь, о чем я хочу рассказать?

– Конечно, а ты как думала? – улыбнулась она.

– Ну, это… Я как-то не думала, что… Ты же ничего не знала. Этот Иван…

– Даш, да я не спала в тот момент, я все слышала.

– В какой момент? О чем ты говоришь?

– Ну, когда Иван приходил! – сказала она. – И ты его не пустила в дом.

– А-а-а…, – я вздохнула.

Ничего ей не было известно, ничегошеньки. Почему я так легко поддалась на провокацию? Анька, конечно, самодовольно думает, что давно изучила меня наизусть и может угадывать мои мысли. А вот нет, на этот раз это не так.

– Извини, что я не стала тебя будить, – продолжила я, – но я не о том…

– Слушай, у меня тоже есть, что тебе сказать, – произнесла она, глядя куда-то в сторону.

Ну, что тут поделаешь! Вместо того чтобы продолжать рассказ про то, как я прочитала чужое письмо, и вытащить уже порядком смявшийся конверт из кармана, я осталась в ожидании. Все-таки она была ведущей в нашем союзе. Она была старшей сестрой, а не я.

– Даш, я беременна, – раздалось, как гром с ясного неба. – Вот в чем причина моего недомогания. Я вчера вечером подумала, все подсчитала. У меня нет сомнений.

Она продолжала что-то щебетать, но я не слышала ровным счетом ничего. Время остановилось. Кажется, в окне, на другой стороне улицы, я заметила снова того благополучного господина. Он снял цилиндр и церемонно поклонился мне. Вот против кого я затеяла игру, против этого невозмутимого хозяина. А деревенский «дон жуан» тут ни при чем.

– Да ты не слышишь! – донеслось до меня. – Я говорю: это будет наш секрет, хорошо? Я не хочу, чтобы Иван об этом знал. Дай мне время его подготовить.

– Боишься, что ли? – грустно подытожила я.

– Конечно! Ты же знаешь, мужчины – не такие, как мы.

– Нет, не знаю!

– У тебя еще все впереди, – усмехнулась она. – Поверь. Его реакция может быть непредсказуемой…

Как только смогла, я выбежала из дома, и слезы сразу же полились из меня огромными ручьями. Я зашла за угол, чтобы Анька не смогла меня увидеть. Но посмотрела на тропинку, ведущую в лес, и побежала по ней. Откуда ни возьмись, налетел встречный ветер. Я бежала и подставляла ему лицо – пусть сдувает оттуда мои безумные слезы, пусть… Я добежала до Марьянки и повисла в ее объятиях. Она ласково шелестела иголками – так, как всегда. Как в детстве. И Фекла в отдалении ожидала, что я скажу. Как всегда.

– Эта Анька… – плакала я. – Это Анька… Дура… Дура… Какая же она дуреха.

Мой лоб прикасался к марьянкиному стволу, а слезы падали на красноватую кору и смешивались с сосновой смолой.

– Не плачь, – казалось, шелестела Марьянка.

– Ничего не поделаешь, – вторила Фекла.

– Скажите мне, что все будет хорошо! – взмолилась я.

Но ответа не было. А может быть, мои подруги-сосны и вовсе ничего не произносили, а я сама себе все придумывала… Может быть. Я вытащила из кармана письмо, разорвала его пополам, потом сложила половинки вместе – и еще раз пополам, потом порвала по две четвертинки отдельно… И рвала оставшиеся обрывки до неразличимых клочков. Мои слезы падали на кусочки бумаги и, наверное, где-то там внутри смешивались со слезами «лапочки Светы». Прости, девочка-мама. Прости, что уничтожаю твою надежду. Клочки бумаги падали сквозь мои пальцы, а ветер подхватывал их и разносил в разные стороны. Больше нет письма. Я не со зла. Я хочу добра моей сестре. Вот так думаешь сделать что-то хорошее и не видишь, как зло прячется за добрыми умыслами прозрачной мрачной тенью. Защищая Аньку, я обижала ни в чем невиноватого Ванютку… Но по-другому я не могла. Что же поделать, если жизнь так несправедлива?

Детство окончательно уходило, оставаясь в этом сосновом лесу без меня, прилипая навечно к запаху смолы, перемешиваясь с тонкими сосновыми иголками, с этим необычайным лесным воздухом, ароматом былых дней. А я? Я оставалась один на один с судьбой. Одна. Без сосен. И даже верные стражи Федор и Сенька не могли защитить меня от нашего обидчика Ивана. И от жизненных невзгод не могли уберечь. Они оберегали меня в детских сказках, хранили меня, пока я ждала принца с дорожной сумкой на плече. А теперь защитники-сосны становились бессильными. Совсем. А принц? Он тоже остается в мечтах, в этом лесу. Испаряется вместе с утренней росой.

Я усмехнулась. Вон Аня уже дождалась своего «принца». И ничего хорошего нам это не принесло. Беременность… Это было самое ужасное, что могло с нами случиться, самое плохое. Я плакала горько и долго. Я забыла про сосны, и даже про Аню забыла. Я не знала, кого я больше жалела: сестру или самое себя, или маму… Или даже бабушку Глашу, тонкие седые косички которой я помнила на той же самой подушке… Нет, не только на подушке, а даже на той же самой наволочке, на которой целую неделю покоилась прекрасное золото Анькиных волос. Все смешалось в моей головушке: хорошее и плохое, детское и взрослое, прошлое и будущее…

Ах уж этот Иван! Какие мы с Анькой невезучие! В тот момент я полагала, что это был ужасный день. Хуже не придумаешь, никогда и ни за что. Как я упивалась своим несчастьем, как была эгоистична, как жалела себя. Да, все-таки себя. В первую очередь, себя. Тогда я еще ровным счетом ничего не знала. Никто понятия не имел, что готовит для нас судьба завтра. Знал только он – тот, в цилиндре, кто померещился мне вдалеке между соснами…

Глава 6. Беда

К полудню в небольшую комнату, которая служила клубу в качестве фойе, набилось огромное количество людей. Пришли даже те, кого никто не ожидал увидеть. Марфа, проживающая на краю села, пришагала с младенцем, которому и месяца от роду не исполнилось. Она жила далеко от нас – и я не знала, девочка у нее или мальчик. Марфе сразу же уступили место на деревянной лавке, расположенной вдоль стены, и она, не теряя времени, вытащила на виду у всех свою огромную белую грудь и приложила к ней ребенка. «Не морить же его голодом!» сказала она, как бы оправдываясь, свободной рукой подвигая с плеча платок, чтобы наполовину прикрыть то ли ребенка, то ли грудь. Опираясь на палку, медленно вошел в комнату столетний дед Ильич, который обычно дальше завалинки своего дома никуда не ходил. «А что же делать? – сказал он куда-то в воздух. – Надо – значит, надо!» От того, что эти двое оказались здесь, ощущение неизвестности и страха от ожидаемого выступления только усиливалось. Мы с Аней стояли в самой середине толпы. Иван промелькнул у входа в следующую комнату, где проходили репетиции хора, но пробраться к нам, наверное, не смог. «Впрочем, – пронеслось в моей голове, – он и не пробовал».

– Граждане и гражданки Советского Союза! – донеслось из клубного радио, висевшего на стене рядом с гардеробом.

Последним в клуб ворвался участник хора Петька. «Успел?» – спросил он, озираясь по сторонам. Да никто ему не ответил. Взгляды всех были прикованы к маленькому черному приемнику – да так, как будто зрение помогало лучше расслышать. «Кажись, успел-таки!» – ответил сам себе Петька и, поймав недовольный взгляд деда Ильича, прислонился к двери и затих. Радио продолжало вещать.

Советское правительство и его глава товарищ Сталин поручили мне сделать следующее заявление.

Люди замерли так, как будто играли в игру «Море волнуется раз».

Сегодня, в 4 часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны, германские войска напали на нашу страну…

Я сжала Анькину руку, но она осталась недвижима. Лицо ее побелело больше обычного, губы сжались. Казалось, ни при чем были только золотые волосы, распавшиеся по ее худеньким плечикам. «Что же это?!» – раздалось в толпе. « Война-а-а!!» – истошно завопил женский голос где-то справа от нас, в углу фойе. « Граждане, тихо! – поставленным голосом закричал вдруг появившийся снова Иван. – Дайте послушать!» Все затихли, даже ребенок на руках у Марфы перестал хныкать. Но я уже не могла сконцентрироваться на речи второго лица СССР, улавливая только отдельные сочетания: «вероломство», «разбойничье нападение», «сплошной ложью и провокацией», «зазнавшимся врагом», «обеспечить победу»…

Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами.

Выступление закончилось. Но люди не расходились. Громких криков больше не было. Женщины, хлюпая, плакали. Мужчины сдержанно молчали.

– Ух, ты! – услышала я сзади голос Петьки. – Зато книжек сколько интересных теперь понапишут!

Я повернулась и покрутила пальцем у виска.

– А что? – сказал он. – Про войну – это ж самое интересное!

Я думала, что его сейчас просто побьют. Но ничего подобного не случилось. Такое впечатление, что никто его и не слушал.

Народ начал расходиться, воя и причитая.

– Что теперь будет-то? – послышалось справа от нас.

– У меня ж три сына, – повернувшись ко мне, сказала дородная тетка.

– Не пущу! – вцепилась в мужа Людкина мать, Клавдия.

– Мам, не позорься! – дергала ее за рукав сама Люда.

– Отстань от нее! – подошла к подруге Лена. – Все равно не поможет. Моя вон тоже рыдает.

Анька не двигалась.

– Ань, пойдем, а? – осторожно спросила я.

– Иван! – разжались наконец-то ее губы. – Где Иван?

– Он был где-то здесь! – обрадовалась звуку ее голоса я. – Давай подождем.

Мы стояли, не двигаясь, до тех пор, пока клуб ни опустел. Я продолжала держать руку сестры, не отходя от нее ни на шаг. Время как будто остановилось, как будто повисло в воздухе. Я обернулась в поисках своего знакомого господина в цилиндре, но его нигде не было. Думаю, он боялся сунуться сюда, в то место, где, как будто, густым туманом, висело предвестие большой беды.

Скорее всего, Иван давно увидел нас из-за двери, но подошел только теперь, когда в клубе никого не осталось. Анька оттолкнула мою руку. Все понимая, я оставила их одних…

– Ну, так ты сказала ему? – спросила я потом, когда она вернулась домой.

– Сейчас для этого неподходящий момент, – мрачно ответила она.

– А когда, когда будет подходящий?

– После войны! – отрезала она и присела на табуретку к столу.

Больше я ничего не спрашивала, хотя вопросов было, хоть отбавляй. Мы не знали, когда кончится эта война. Успеют ли наши справиться с немцами до того момента, когда пора будет появиться на свет Анькиному малышу? А если не успеют, что тогда? Да и где будет к тому моменту Иван?

Как будто угадав мои мысли, сестра сказала:

– Он уходит на фронт.

– Не плачь. Пока повестку пришлют, пройдет еще несколько дней!

– Даш, какая повестка? Ведь война!

– Ну и что?

– А то, что все решили идти на фронт в народном ополчении.

– А что это значит?

– Ну, добровольцами!

– Когда?

– Завтра.

Мне нечего было на это сказать, и Аня продолжила:

– Машина придет в соседнее село к школе.

– К моей школе? – уточнила я.

– Да, но военком договорился, что сначала, в девять утра, они заберут наших, а потом поедут туда.

Не говоря больше ни слова, я подвинула Аньке миску с холодной картошкой. Сначала она взяла самую маленькую, но вернула ее назад.

– Не могу, тошнит меня.

В эту ночь мы спали вместе. Только это не я забралась под одеяло к Аньке, а она ко мне пришла. Я проснулась, когда пружины прогнулись под ее коленкой, и она приподняла мое одеяло. Но я не подала вида. Пусть думает, что я сплю. Так лучше. Она прижалась к моей спине, обняв меня одной рукой. Эта поза всегда была моей любимой – только это я любила нырнуть к ней под одеяло и вот так прижаться. Но сейчас получалось, что мы поменялись ролями. Сквозь ночную рубашку я почувствовала ее живот и сжала кулаки. Там возникало, происходило чудо. А тут эта война… Нет, все-таки Иван должен узнать, должен. Это несправедливо, если она будет справляться с этой ношей сама, как та «лапочка Света», о которой никому, кроме меня, неизвестно. Я не хотела, чтобы на свете появилась еще одна «лапочка» для Ивана, и тем более, чтобы оказалась ею моя сестра. Прижимаясь к моему затылку мокрой щекой, Анька наконец-то заснула. Но я до самого рассвета не сомкнула глаз. Я вынашивала план. Свой план. Вопреки желаниям сестры. Я не буду ее слушаться. Всем известно, что влюбленные – как помешанные, что у них с головой определенно не в порядке. Так зачем же спрашивать ее мнение? Почему мне следует руководствоваться ее соображениями? Какая может быть логика у влюбленной, да еще во время токсикоза? Нет уж, больше сестру защищать некому. Все будет так, как решу я!

Выскользнув из-под одеяла в то время, когда она еще спала, и быстро одевшись, я пробралась на кухню. Зачерпнула кружкой воды в ведре – и осушила ее залпом. Это вместо завтрака. Должно хватить. Я вышла из дома, повернула направо, на тропинку, ведущую в лес, и быстро зашагала по ней вглубь. Сейчас Анька проснется и, конечно, потащится к клубу провожать своего любимого Ивана. Наверное, будет там прилюдно плакать. Пусть. Меня там не будет.

Я поставила перед собой совсем не сказочную задачу, так что мимо Марьянки, Феклы и других моих хвойно-смоляных друзей я промчалась на всех порах, только мельком взглянув. Мое детство навечно останется в этом лесу, с ними. Я тогда уже понимала эту очевидную истину. Лес благоухал влажным летним утром. Аромат сосен смешивался с еле-еле различаемым запахом росы. Лучи восходящего дня не успели высушить ее. Если нагнуться вот к этой травинке, просачивающейся сквозь сосновый ковер, можно слизнуть росинку. Я еще помнила, что роса здесь тоже имеет сосновый вкус, который долго потом держится на языке. Но сейчас мне было не до травы и не до росинок. Я спешила к школе. Дорога была для меня привычная, а лес – родным домом. Я должна была успеть к временному призывному пункту!