Тропою сна

– Зовет… Плачет…

– Тише, успокойся, – медленно попросил Лем. – Сосредоточься, ты же видишь, с ним все в порядке. – Он подошел, погладил светлую макушку девушки и почувствовал, как она мелко трясется.

На размышления времени не было, поэтому Лем, не сводя обеспокоенных глаз с Эли, вернулся к кровати и легонько потряс малыша за плечо. Белесые реснички вместе с маленькими веками зашевелились, губки забормотали нечто сонно-невнятное, и одновременно Эля облегченно выдохнула и опустила руки. Но окончательно успокоилась, только когда присела около кроватки и погладила теплую ручку сына.

Эмиль, судя по всему, был немного испуган, но, увидев маму, быстро отвлекся и легонько потрогал пальчиками прядку ее волос.

– Беяя, касивая… – изрек младенец, устами которых, как известно, глаголет истина.

Эля только вздохнула, не к месту подумав о том, что будь так, то, может, у них с Яном все бы сложилось по-другому.

– Я его слышала, – не поворачиваясь, произнесла она.

Лем у нее за спиной беззвучно кивнул.

– А помнишь, летом после пятого класса ты слышала, как под окном эльфы играют на свирелях?

– Угу, – всецело занятая ребенком, рассеянно ответила она.

Перефразируя избитое выражение, можно сказать, что каждый человек – глубокий омут и иногда лучше не соваться к тем чертям, что в нем водятся. Лем знал, что Элины черти очень странные. Большую часть времени она была совершенно обычным, среднестатистическим человеком, трезвомыслящим и отвечавшим за свои поступки, но иногда ее воображение перебиралось через границы реальности, в такие моменты психика теряла ориентиры возможного и невозможного, смешивая все в единое и порою шокирующее для окружающих. Большинство из тех, кто случайно сталкивался с этой ее особенностью, делали большие глаза и крутили пальцем у виска; старшая сестра когда-то даже пыталась водить к психоаналитику; и только друзья давно привыкли и любили ее такой какой она была. Лем обожал за то, что она всегда оставалась собой, при любых обстоятельствах, ее никогда не цепляли общественное мнение и стадный инстинкт, она словно плыла на своей волне, спокойно и размеренно, не обращая ни малейшего внимания на то, куда и на чем плывет остальное человечество.

Янош… Кто знает, что думал Янош! Наверняка считал слегка сумасшедшей, но вслух об этом никогда не говорил и другим не позволял. Он держал ее под своим крылом и сам себе не мог ответить на вопрос, чем его когда-то так прочно привязала к себе тихая, замкнутая, нелепая девочка.

Лем ушел, пообещав позвонить вечером, а Элин день вернулся в привычную колею, за одним-единственным исключением: она не оставляла Эмиля одного ни на минуту. Работать не получалось, хотя сроки по выполнению заказов растягивать было нежелательно, но она слишком беспокоилась за ребенка, и даже в подготовительном кружке для детского сада не смогла его оставить без личного присмотра. В результате в течение трех часов рисовала эскизы, держа на коленях блокнот, под аккомпанемент визга и писков веселой малышни. Впрочем, там она была не единственной гиперопекающей мамочкой: из разных углов помещения кидали на своих чад обеспокоенные взгляды еще несколько женщин.

Эля пыталась отделаться от навязчивого тревожного ощущения, стараясь не зацикливаться на слове «предчувствие», но оно не отпускало ее всю следующую неделю. Как и любая нормальная мать, она и раньше переживала за своего ребенка, но теперь не просто переживала – она панически боялась. Последним событиям можно было подобрать тысячу разумных объяснений и таким образом утешить себя, но Эля отдавала предпочтение ощущениям, холодный разум не был ее коньком.

– Логика здесь не живет, – неизменно констатировал Янош.

– Наличие логики не доказано, – рассеянно отвечала она, и парень хохотал, наслаждаясь абсурдностью фразы.

– Для твоих мозгов уж точно.

Хотя в чем-то Эля была права: связь матери и ребенка не всегда можно объяснить с научной точки зрения. Несмотря на то, что мальчик фактически являлся ее племянником, такая связь между ними установилась с самого начала, еще тогда, когда Ира ходила беременной. Он активней шевелился у сестры в животе, когда Эля приближалась, реагировал на ее голос. А Эля все никак не могла понять, почему Ира, всегда такая близкая и понятная, вдруг стала отдаляться, причем ей это удавалось делать даже в трехкомнатной квартире, в которой, казалось бы, далеко друг от друга не убежишь.

В то время Эля училась в университете и жила в оставленной родителями квартире вместе с сестрой и ее мужем. Сначала сестра, которая, несмотря на строгость и непрошибаемость характера, всегда искренне интересовалась Элиной жизнью, стала все чаще запираться в своей комнате, когда девушка появлялась на пороге. А если Эля находилась в квартире долго, при любой возможности уходила. Исчезли долгие вечерние разговоры за чаем, правда, вместе с ними исчезли и постоянные упреки в глупости и легкомыслии, но оказалось, что даже по ним Эля скучает. Данил успокаивал девушку и бормотал что-то о причудах беременной женщины, но Эля все равно не понимала, и поведение сестры ранило ее сильнее, чем все насмешки однокурсников и все кратковременные влюбленности Яна. Ее можно было понять: при живых и вполне здравствовавших родителях, Ира заменила Эле мать.

Родители были успешными физиками; возможно, так получилось именно потому, что науку они любили больше, чем что-либо другое в жизни, они молились только ее идолам. И хотя наука не стала яблоком раздора для них, но зато легко позволила оставить десятилетнего ребенка на попечение окончившей институт старшей дочери и умчаться за границу работать во имя великих целей. По правде сказать, с их отъездом в жизни девочек ничего кардинально не изменилось. Ира привыкла заботиться об Эле еще с тех пор, когда ей надо было менять пеленки, так что разница заключалась лишь в том, что раньше они видели маму с папой раз в неделю и мельком, когда те возвращались из лаборатории, а теперь не видели годами.

И вот спустя двенадцать лет единственный человек, которого Эля считала по-настоящему родным, ни с того ни с сего тоже решил ее оставить. Девушка не понимала, в чем провинилась, и готова была просить прощения даже за то, чего не совершала, но Ира лишь награждала ее задумчивым взглядом и снова ускользала от разговора. При этом Эля была готова поклясться, что порою видит на дне карих глаз сестры страх. В те месяцы от отчаянья ее спасали только поддержка Лема и неусыпный контроль Яна.

Выяснилось все однажды вечером, когда Эля, вернувшись домой, услышала обрывок разговора, доносившегося из кухни.

– Она хочет его забрать, – бормотал совершенно несвойственный уравновешенной Ире плаксивый голос.

Эля так и замерла в прихожей, не успев даже обувь снять, а Ира, не зная, что ее слышит кто-то, помимо Данила, продолжала захлебываться слезами.

– Ты в своем уме? – Расстроенному мужу с каждым разом все сложнее было выносить абсурдные истерики жены.

– Каждый день сны, один за другим, без перерыва. И ведь раньше я снов в жизни не видела. И пусть, и ладно, но ведь в каждом из них, о чем бы он ни был, она беременна моим сыном.

Эля дернулась, как от пощечины, но не от невероятного обвинения, а от того, что вот уже третий месяц время от времени видела сны, в которых была беременна мальчиком.

Еле переступая ногами, девушка бесшумно вошла в кухню.

– Приди в себя. О чем ты вообще? Ты хоть понимаешь, в чем пытаешься обвинить человека?

Глаза жены удивленно расширились, и, проследив за ее взглядом, Данил повернул голову. В проеме двери стояла Эля, и они с Ирой смотрели друг на друга, не отрывая глаз, – это был разговор, который никто не смог бы услышать.

«Прости, ничего не могу с собой поделать». – «Я не хочу отнять, сама ничего не понимаю». – «Он только мой», – Ирина рука ласково скользнула по животу.

Данил с облегчением вышел, понимая, что на этот раз они точно разберутся. Но он ошибся, все стало только хуже.

Если бы на месте Эли была другая девушка, то она, скорее всего, попыталась бы успокоить и переубедить сестру, но Эля не умела лгать не только окружающим, но и себе:

– Я тоже вижу такие сны.

Стоявшая у стола Ира обессиленно опустилась на стул.

– Если бы только это…

«Что же еще?» – спросил Элин взгляд.

– Он слышит тебя, он реагирует, ему нравится, когда ты здесь… Даже сейчас. Прости, я, наверное, несу несусветную чушь, но хотя бы один раз в жизни можно, ведь обычно этим занимаешься ты, – уголки губ натянуто сымитировали улыбку. – Мне тяжело находиться рядом. Он мой, понимаешь, мой.

В Ире проснулись характерные для нее упрямство и уверенность. Она, глотая слова вперемешку со слезами, говорила не о том, что думала, а о том, что осознавала, чувствовала, быть может, даже предчувствовала. Она то шептала, то переходила на крик, то долго молчала, то не давала вставить и слова. Впрочем, Эля не собиралась перебивать ни ее личную истерику, ни ее персональную тишину. Впервые в жизни видя в таком состоянии свою всегда такую разумную сестру, она как никто понимала и верила тому, что рассказывала Ира.

– Он мой, но почему-то он совершенно уверен, что его мать – ты, – Ирины глаза горели лихорадочным блеском.

Эля не думала о том, что все эти слова не что иное, как бред, связанный с глобальной перестройкой женского организма, она просто стояла в дверях и молча слушала, прислонившись щекой к стене. Возможно, все бы закончилось относительным миром, если бы Эля не сделала несколько опрометчивых шагов навстречу и не прикоснулась кончиками пальцев к выпуклому животу сестры. Ребенок в чреве мамы немедленно задвигался, Элино сердце дернулось и забилось чаще. Ира резко отшвырнула руку сестры в сторону и поднялась. Ее щеки покраснели, а губы задрожали, она хотела что-то сказать, но не могла. Кто бы мог подумать, что между ними, такими разными и такими родными, когда-нибудь встанет еще не родившийся ребенок.

Внезапно Эля поняла, что не просто теряет ту, которая всегда была для нее семьей, ту, что с детства ограждала от окружающего мира и от самой себя, а уже потеряла, и возможно, навсегда. Она не стала оправдываться и уговаривать, извиняться и обвинять, она тихо ушла и весь последний месяц Ириной беременности жила у Лема, благо, его родители в тот момент жили во Франции. Ушла не от обиды, а из-за волнения за сестру, подумала, что так для нее будет лучше.

Целый месяц они не общались, и Эля видела привидения в чердачном окне дома напротив, слышала, как шуршат крыльями и скрежещут когтями по потолку отвратительные склизкие чудовища, вдыхала смрад тысячелетних гробниц прямо в опрятных и модных интерьерах дома Митрофановых. Все ее откормленные черти выбрались наружу и радостно танцевали джигу. Она едва слышала преподавателей на лекциях и с троек скатилась на двойки. А вечерами гипнотизировала телефон, ожидая очередного регулярного звонка. Правда, звонила не Ира, а Данил, он кхмыкал в трубку и, страдая от неловкости, подробно расспрашивал о делах, погоде, природе. Девушка понимала, что через него с ней говорит сестра. Несмотря ни на что, Ира ее любила.

А потом пришел он – тот самый день, в который жизнь решила, – кто-то бы сказал, – покарать, другой бы возразил – дать вечный покой, а третий – вернуть все на свои места.

Ира родила хорошенького мальчика, а спустя четыре дня сама позвонила до смерти испереживавшейся Эле. Данил забрал жену из роддома, и по пути домой они возбужденно переговаривались в машине, втроем наперебой обсуждая самого нового члена их семьи, который тихо спал на руках у мамы. Эля старалась к нему не прикасаться, чтобы не тревожить сестру, но та, казалось, забыла обо всех своих страхах и находилась в состоянии абсолютной гармонии. Эля на всю жизнь сохранила в памяти глубокие умные глаза, худое лицо, обрамленное волнистыми каштановыми волосами, запах мягких ладоней, отдававших вишневым мылом (для Эли так пахла безопасность), и ту ее умильную улыбку, когда, склонившись над ребенком, она словно светилась изнутри. Это было последнее, что Эля запомнила из той, прошлой жизни, жизни до…

Отходить от пережитого шока, – страшной аварии, двух смертей и вытягивавших душу похорон, – ей не пришлось, ведь на руках у той, кого и друзья, и сестра всегда считали неисправимым ребенком, оказалось крохотное существо, которому Эля была не просто нужна – жизненно необходима. Только ради него она боролась с отчаяньем и сражалась с собой, сдерживая демонов своей больной фантазии. Это удавалось далеко не всегда, но там, где могло быть во вред ребенку, она раз за разом одерживала победу, уж если не в войне, то в сражении точно. Эмиль стал ее якорем в реальности.

2

Ах, какой это был смех! Он воспринимался не просто на слух, – казалось, его звонкую остроту можно попробовать на вкус, в нем таилось столько оттенков и полутонов, что невозможно было уловить переход из радостного в саркастический, из горько-обидного в сумасшедший, из умиротворенного в нервно-всхлипывавший. Кровь в венах будто превращалась в магнитную жидкость и тянулась за этим смехом. Который год, закрыв уставшие за день глаза, он отправлялся вдогонку за этим смехом, но, преодолевая барханы черного песка, падая в бездонные пропасти, ныряя в океаны кошмаров и стряхивая с плеч обманчивость счастливых снов, он никак не мог угнаться за его обладательницей. Лишь раз судьба наградила его за старания, и в разрушенных катакомбах военной постройки мелькнули часть красного подола и изящный сапожок. Пробуждение застало, как всегда, не вовремя, и он успел запомнить, только что ткань голенища шевелилась и вздрагивала на ноге как живая, а вместо шпильки-каблука из подошвы росла острая перьевая ручка.

***

Следующая неделя вернула растерянное в тревогах спокойствие. Лето поспело, как сочный плод, прогибавший ветку своим весом, и радостно изливалось горячими солнечными лучами на головы суетливых горожан.

Каждый из жарких дней приближал трехлетие Эмиля, и обычные заботы, работа и прогулки с мальчиком теперь перемежались с подготовкой к празднику. И хотя, помимо мамы и сына, его обычно отмечали только два человека, Эля каждый раз закатывала веселую вечеринку на четверых, на которой трое взрослых веселились по-детски. Этот раз не стал исключением, тем более что малыш, помимо игрушек, дорос до некоторых аттракционов из парка развлечений, детского кафе и нанятого клоуна.

Лем предложил связаться по скайпу с Тимирчевыми-старшими, но Эля глубоко сомневалась, что они заинтересуются тем, что их единственному внуку исполняется три года. Даже на похороны старшей дочери они не приехали, мотивируя это невозможностью в данный момент оторваться от значительной разработки в какой-то там сложно выговариваемой области физики. Ира еще при жизни так и не простила их, – не за то, что они бросили ее, самостоятельную и твердо стоявшую на ногах, а за то, что оставили несмышленыша – Элю, которая, по Ириному разумению, была совершенно не приспособлена к жизни в суровом человеческом мире.

Эля же не умела удерживать в себе злость подолгу, тем более что ее детство нельзя было назвать тяжелым. Несмотря на кукушечий характер, успешные мама с отцом каждый месяц перечисляли на счет сестер приличную сумму, которая не заменяла родительскую ласку, но помогала жить в достатке. Благодаря этому Эля с Эмилем и по сей день ни в чем не нуждались.

Просматривая через Интернет ролики о своих уже известных родителях, Эля думала о том, что их выдающиеся качества поделились поровну между дочерями, только вышло из этого… ну, в общем, то, что вышло. Ира получила трезвый рассудок, железную логику и умение видеть скрытую от постороннего глаза суть вещей. Это, конечно, полезно для жизни, но талантливым ученым, как родители, она стать бы не смогла, да и не хотелось. Ей не хватало доставшихся Эле неуемной мечтательности и веры в недосягаемое. А по отдельности от этих черт было мало проку.

За день до праздника девушка с сыном провели чудесный выходной, устроив пикник. Эля расстелила покрывало на густой траве в парке, близь дома, а малыш, набегавшись вволю и оттаскав за хвост дворового кота, прилег к ней на колени. Девушка читала вслух очередную фэнтезийную книжицу и ела зеленое яблоко. Временами она прерывалась, чтобы выслушать Эмиля, который на этот раз настойчиво рассказывал маме о том, что, когда летишь, в лицо дует ветер и шевелятся кудряшки на голове, но все равно это здорово, только если тебя не догоняет синяя бяка с раздвоенным хвостом.

– Я тебе свои истории… – взвешивая книжку в руке, сказала девушка, – а ты мне – свои. Сказочники мы с тобой.

Мальчик засмеялся, будто понимал подоплеку слов мамы, и продолжал болтать, а Эля гладила золотистые волосы и смотрела в глубокое небо, в котором и сама бы не отказалась полетать. Ее мысли задвигались плавно, собирая из закоулков разума фрагменты фантазий на тему бескрайности и свободы, смешали их, как варево в большом котле, и вдруг выпустили в летнее небо эфемерное полупрозрачное создание, оно трепетало и извивалось, ложась на воздушный поток, а еще звенело, как охапка разноголосых колокольчиков. Эля спешно затолкала создание обратно в мысли, зная, что таким образом может довести свой и так шаткий разум до опасного состоянии, чего в присутствии ребенка никогда себе не позволяла. Но когда нечто напоминающее и полупрозрачные паруса и живого бумажного змея затянулось в котел, а тот в свою очередь рассеялся в тумане сознания, Эля почувствовала, что ее рука водит по воздуху. Там, где несколько мгновений назад под пальцами скользили шелковые завитки, теперь ничего не было, а колени больше не чувствовали тяжести детского тела.

Опустив взгляд и убедившись в том, что ребенка нет, она заозиралась. Сначала достаточно спокойно: подвижный Эмиль иногда становился просто неуловимым, – затем встревоженно. Но поблизости малыша не обнаружилось. По дорожкам гуляли мамочки с колясками, несколько карапузов оккупировали песочницу, но нигде не было видно яркого пятна желтой майки, которая сегодня была на Эмиле. У Эли в животе зашевелился ледяной страх, она вдруг поняла, что даже не почувствовала, как ребенок поднялся с ее колен.

Безрезультатные поиски длились долго, во всяком случае девушка потеряла счет времени. Она успела расспросить и мамаш, косившихся на нее укоризненно, и детей, которые последний раз видели Эмиля рядом с ней. Потом отправилась искать его в соседних дворах. Страх, поднявшись вверх, сдавил горло, и Янош еле разобрал, чтó запыхавшаяся подруга пытается сказать ему в трубку.

Ошарашив начальника историей о внезапно пропавшем племяннике, Янош приехал быстро и еле нашел кружившую среди домов заплаканную девушку. На этот раз они вместе прочесали всю ближайшую к парку территорию, а когда планомерный обход района не принес никакого результата, Янош заключил, что такие поиски неэффективны и бессмысленны. Находившаяся в истерике Эля не сумела описать диспетчеру полиции сложившуюся ситуацию, и этим занялся Янош. А потом сообщил обо всем Лему.

Несмотря на поздний вечер, друзья не могли уговорить девушку вернуться в квартиру, даже тогда, когда прибывший молодой лейтенант записал показания и отправился то ли искать ребенка, то ли по другим делам.

В окнах зажегся свет, и ночь осела на двор темными пятнами. Освещение стоявших вокруг домов выдергивало из мрака лишь фрагменты детской площадки. Лем решил подключить «тяжелую артиллерию» и вполголоса разговаривал с начальником службы безопасности своего отца. Девушка, закутанная в пиджак Яноша, всхлипывала, уткнувшись в его грудь.

Неожиданно Лем оборвал разговор и, выронив телефон в траву, побежал куда-то в темноту. В той стороне едва виднелись очертания зонтика песочницы, а на нем, зацепившись за металлический бортик, в метре от земли, висел Эмиль. Детский плач ворвался Эле в уши и прокатился по телу ударом тока, но Лем уже аккуратно снимал горько рыдавшего ребенка.

Чуть позже они сидели в Элиной спальне и молча наблюдали, как в свете ночника посапывает на кровати переодетый, накормленный и успокоенный малыш. Девушка наотрез отказалась оставлять его в детской без присмотра, поэтому разговор пришлось вести еле слышным шепотом.

– Эээ… – несколько раз пытался начать Лем, но обрывал себя на полуслове. Он задумчиво оглядывал стены, покрытые граффити, которые сам же два года назад расписал.

Янош терпеть не мог это помещение, оно ему казалось не просто неуместным, а нелепым до отвращения. Но в данный момент его раздражала еще одна деталь: он не мог понять, как в нескольких шагах от них, на зонтике песочницы оказался Эмиль. Это было совершенно необъяснимо, и мозги закипали от одних только абсурдных предположений. Сам залезть так высоко он бы не смог, ну не повесил же его туда кто-то специально, тем более совершенно бесшумно и незаметно.

Эля сидела на кровати рядом с сыном и ласкала взглядом каждую черточку хорошенького личика. Он совсем не был похож на Иру, да и на Данила, и уж тем более на Элю.

– Принеси чай, – сказал Ян, в упор посмотрев на Лема.

Тот в ответ только фыркнул, он с трудом переносил привычку друга командовать, но на этот раз без комментариев встал и вышел из комнаты. Спустя минуту из кухни донеслось клацанье, а потом звон разбитой посуды. Эля поморщилась, но не сдвинулась с места. И даже если бы в данный момент разваливался на кусочки окружающий мир, она бы осталась вместе с сыном на этом мнимом островке безопасности в виде кровати.

– Нужно позвонить и объяснить полиции, что ребенок нашелся, – ни к кому конкретно не обращаясь, сказал Ян.

– Уже позвонил, – произнес Лем из прихожей и, закусив губу, старательно внес покачивавшийся в руках поднос с чашками. Половина чая выплеснулась, залив всю поверхность подноса, и забрызгала испеченные Элей кексы. Но на это никто не обратил особого внимания.

От нервов у девушки всегда разыгрывался аппетит, – может быть, именно поэтому она всю осознанную жизнь старалась похудеть и никак не могла.

– Ну и где сегодня ночуют твои разумные объяснения? – как обычно, не прожевав, осведомился Лем у Яна.

– Скорее всего, его кто-то посадил наверх, а потом он соскользнул и повис, – зло сверкнув глазами, ответил Янош.

– Вы слышали, как неожиданно раздался его плач, – подала голос до того молчавшая Эля. – Словно он начал плакать где-то там, где мы его бы не услышали, а потом оказался на площадке, продолжая плакать.

Молодые люди отреагировали одновременно, только Лем утвердительно кивнул, а Ян махнул головой отрицательно.

– Давайте все-таки сходим к… – девушка запнулась и умоляюще посмотрела на Яноша.

Он закатил глаза:

– Самое безобидное, чего можно ждать от мошенников из среды паранормальных эскулапов, – это уверений в том, что мальчиком завладели какие-нибудь духи. Зная тебя, не приходится сомневаться: поверишь, да еще и отдашь кучу денег. Ну а в худшем случае просто выкачают деньги, даже не побеспокоившись придумать причину.

– Погоди. Эль, почему ты считаешь, что нужно обратиться не к детективам и психиатрам, а именно к людям с необычными способностями?

– Потому что это ты ей предложил. Запудрил мозг. И кстати, о психиатрах: сомневаюсь, что у нас был групповой припадок идиотизма, – не желал молчать Янош.

– Вот именно потому, что спятить сразу втроем мы не могли и видели то, что видели, и стоит…

– Я чувствую, что теряю его.

Два заинтересованных взгляда обратились к девушке.

– Он уходит из моей жизни, ускользает.

– Куда? Зачем? Да ему три года. О чем ты вообще? – не сдержавшись, повысил голос молодой человек, и Эля с Лемом одновременно на него зашикали.

Эмиль не проснулся, и Ян продолжил раздраженно шептать:

– Не городи ерунду, у тебя стресс… Тебе просто кажется. Как обычно.

– Зато меня ты не можешь обвинить в «кажется», – взглянув на помрачневшую девушку, вставил Лем. – Да и себя тоже. Или вноси конструктивное предложение, или хватит нагнетать, – и прежде чем Ян успел что-либо ответить, добавил: – Полиция не поможет, как и всевозможные спецслужбы, потому что ребенок здесь и никто не поверит, что он исчезал и внезапно появлялся уже несколько раз. Врачи? То же самое. И что ты им скажешь? А что они тебе ответят? Ну и последний вариант – это забить и понадеяться, что подобное больше не повторится, но, насколько я знаю, пассивные методы – не твоя стихия.

– Что же делать? – сквозь подкатившие к глазам слезы выдавила девушка.

– Ну ладно, только…

– Вот в этом я с тобой согласен.

– В чем это ты, интересно, со мной соглашаешься? Я еще ничего не сказал, – мрачно поинтересовался Ян, не переносивший, когда его перебивали. – Наверное, стоит начать действовать послезавтра, не нужно портить Эмилю день рождения незнакомыми и странными дяденьками и тетеньками.

Вообще-то Ян хотел сказать, что по всем колдунам и хироманткам он будет обязательно ходить вместе с ними, поскольку не верит в адекватность друзей по данному вопросу, да и вообще склоняется к мысли, что моментами они оба – форменные психи. Но, взглянув на часы, произнес только: