Летучий корабль. Роман

Завербованный грузчик зашагал за Лидой вниз. Девушка не оборачивалась, и перед Павлом маячил ее медовый затылок. Она остановилась у двери с драной обивкой, где из прорех торчала вата, вошла в прихожую и, мелькнув голым коленом, отшвырнула лежащую на полу тряпку. Тошнотворный, как в подворотне, запах неприятно поразил Павла.

– Спасибо, – Лида отвернулась, и, выплыв из комнаты, на гостя уставилась рыжеватая девочка-подросток в физкультурной форме. Если Лидино лицо было правильным, но не приметным – то девочка смотрелась красавицей, но от блудливого взгляда ее лихорадочных глаз Павлу сделалось не по себе.

– Тебе повезло, – бросила ей Лида, увлекая за собой в комнату и прерывая мяукающее приветствие «здрааа…». – Вкусностей прислали.

Брошенный в прихожей Павел прикрыл шаркающую дверь и вернулся двумя этажами выше, в выскобленную до блеска Иринину квартиру – с весельем, счастливым смехом, топотом и звоном рюмок, и Раиса Кузьминична снова оказалась рядом. Она уже сплетничала о Лиде, а послушный Павел обнаружил, что неотесанная девушка, в отличие от влиятельных свояков и шелудивой свидетельницы, ему интересна. Он узнал, что Лида на нищенскую зарплату лаборантки содержит лежачую мать и младшую сестру.

– Мышей режет, – говорила Раиса Кузьминична. – Раньше полы мыла – академия рядом. Офицерики молодые – стойку делают… Я говорю: найди кого-нибудь. А она мне: они подневольные – куда пошлют – а на мне семья. Был у нее роман с одним. Она мне говорит: теть Рай, кое-что от жизни получила, и ладно. Смотрю по вечерам – идет одна… жалко девку.

У Павла было свежо впечатление от Лидиной квартиры, где ему все не понравилось – запах, сиротская атмосфера, мутная девочка. К одиннадцати часам он распрощался и поехал домой. Он, разгоряченный, приятно взволнованный весельем, шел по улице и не думал о Лиде – Анну Георгиевну, для которой он готовил рассказы, не интересовали посторонние – но именно ее мысленная тень радовала его, и он объяснял эту странность тем, что единственный среди кутежа человек, не охваченный безумием, вызывает симпатию. Сидя дома в кухне, он долго рассказывал про свадьбу, но о Лиде не упомянул.

Скоро приехал посвежевший Игорь. Павел столкнулся с ним в коридоре «Витязя», словно ничего не произошло. Игорь даже не сильно загорел, и знакомые издевательски шутили, что, наверное, он вовсе не бывал на юге. Друзья пошли пить кофе в облицованный плиткой буфет «Витязя» и, выкладывая на стойку груду мелочи, Игорь скупо улыбался. В байках про Ялту он, упуская характерные мелочи, не упоминал о своем романе, а Павел, почуяв, что для Игоря эта тема неприятна, прикинулся несведущим. Зато Игорь увлеченно рассказывал, как переменчива Ялтинская погода – после Павлова отъезда ударила жара, а потом разбушевался шторм, и ходили слухи, что три человека утонули.

– Странно, – говорил Игорь, лунатическими глазами изучая чашку, а Павлу казалось, будто он видит там нечто отличное и от узора, и от воображаемых картин морского ненастья. – Трое утонули, а все купаются тут же.

Он высчитывал объем Черного моря и впадающих в него рек, пока к ним не присоединились Михаил Сапельников и его приятель Никита, который только что получил диплом дружественного института. Отодвигая стулья, эти двое прервали беседу о черных поясах, и удивленный Павел, глядя на спокойного Никиту, подумал, что свирепое увлечение каратэ – странная идея для мирного парня, но потом заметил, с какой самолюбивой нервозностью новый знакомец держит осанку – и без противоречий увязал его облик с жестокими мужскими играми.

Потом, оставив Михаила и Никиту, они с Игорем шли по извилистым коридорам и внутренним переходам и говорили уже о работе. Оказалось, что Игорь не тратил времени зря – он успел забежать в другие подразделения и получить где-то на стороне, из высоких рук, информацию, которая до Павла не доходила.

– Знаешь, что Рыбаков затевает? – ему хотелось поделиться сенсационными новостями. – Совместное предприятие с французами. Он машины закупал во Франции. Те, что у нас в вычислительном центре стоят, он выписывал, через Мексику… или Гондурас… рассказывал – эпопея.

– Я думал, Рыбаков займется новым самолетом, – удивился Павел.

– Это сомнительная тема, – скривился Игорь свысока, повторяя чужое мнение.

В районе административного здания Павел узнал встречного – темноглазого незнакомца, который неделю назад панибратски погладил на аэродроме обшивку «Ан-2». Проследив его путь, Павел развеселился, обнаружив, что ему тоже есть, чего порассказать – например, что Ялтинский шторм обернулся для него неожиданной стороной, и что он, прыгая с парашютом, едва не переломал ноги, которые ныли и сегодня, когда он бежал к автобусу. Пока он открывал рот, им попался высохший старик в пегом пиджачке. Пустые глаза со скорбной физиономии, дававшей старику сходство с печальным енотом, обшарили Павла и перебрались на его спутника; старик остановился, назвал Игоря по фамилии и произнес безразлично:

– Что ж не заходишь – стесняешься? Напрасно, я жду.

Безмятежное лицо Игоря, которого не просто было выбить из колеи, помутилось от расстройства, и он, покорно меняя курс, шагнул на зов.

– Кто это? – тихо успел спросить Павел.

– Тагиров. Заместитель по режиму.

Павел открыл рот, гадая, радоваться или огорчаться, что пересекся с великим и ужасным Тагировым, бывшим на «Витязе» фигурой не менее легендарной, чем Морозов, которому заместитель по режиму – единственный на предприятии – не подчинялся, чем немало бесил всесильного диктатора. Про дотошность полковника КГБ ходили легенды; говорили, что Тагиров – в собственной профессиональной области – подобно Морозову, знает все, что творится на «Витязе» до последней мелочи.

Придя на рабочее место, Павел досадовал: то, что темноглазый биолог спокойно расхаживал по «Витязю», свидетельствовало, что кто-то уже вовсю работает над интересной темой, пока Павел ковыряется в устарелых до его рождения материях. Он покусывал отмеченную зубами предшественников ручку, когда в дверь заглянул Игорь, безмолвным кивком вызывая друга в коридор. В коридоре встрепанный, с пепельным хохолком, похожий на страдающего птенца Игорь уставился Павла и спросил в упор:

– Ты настучал?

Павел не понял вопроса, и даже не обиделся, а сначала заволновался, что Игорь сошел с ума. Потом из-под его ног ушел пол со вздутым линолеумом. Чудовищная напраслина, прервав мечтание о самолете, мгновенно очернила и жуткого Тагирова, и Игоря, и даже «Витязь». Кроткое воображение Павла не могло изобрести, как достойно вести себя в подобной ситуации. Сгорая от стыда, он вернулся в комнату. Ему нечего было возразить: он не предупредил Игоря о слухах, которые свободно перемещались по предприятию и не могли уйти от ушей заинтересованных служб. Щеки его пылали; его казнил не только Игорев приговор – он вдруг обнаружил, что бесцельно просиживает штаны на убогом месте, где его быстро оттеснят к бесперспективным работягам, дополнив изгнание клеймом стукача. Он так глубоко ушел в минор, что Игорь, который вернулся на место и величаво листал какой-то труд, через несколько часов почувствовал неладное, посылая слабые сигналы, пропадавшие всуе – поглощенный мыслями Павел ничего не замечал. Под конец дня Игорь подал голос:

– Ладно… обойдется.

Павел кивнул, и Игорь, увидев, что собеседник витает далеко, насторожился. Он по-прежнему не понимал, почему послабления, которые проштрафившийся друг обязан принимать, натыкаются на стену; молчание становилось тяжелым. Когда он ушел, Павел вздохнул свободнее, желая всей душой, чтобы инцидент с Тагировым разрешился благополучно. Он не помнил, чтобы органы реально кого-то наказывали, и даже один показательно высеченный инженер, который вынес через проходную кустарную, обернутую в бумагу с секретными расчетами, брошюрку об искусстве любви, отделался легким испугом.

Он прошелся по комнате и посмотрел к окно на административный корпус. Третий этаж, с кабинетами Морозова и парадным залом, еле подсвечивался, но весь четвертый горел ярко, и любопытный Павел решил приятной мелочью завершить несуразный рабочий день. Ему хотелось потолкаться среди людей, с кем-нибудь познакомиться или помочь по хозяйству: на первых порах любому коллективу требовалась тягловая сила для переноски мебели. Он поднялся на четвертый этаж; оживление исходило из комнаты, где раньше располагалась радиоэлектронная лаборатория. Забарабанили шаги быстрых ног по металлической лестнице, и нудный мужской голос позвал:

– Сергей Борисович? А, Сергей Борисович?

Под лестницей, сгибаясь, чтобы не ткнуться макушкой в перфорированную ступеньку, темноволосый биолог оборачивался к прыщавому малому, который, завидев чужака, скривился и классическим футбольным ударом захлопнул дверь – а довольный своей разведкой Павел, зная «витязевские» порядки, не обиделся.

Когда он шел обратно по спящему административному холлу, что-то ожило: из распахнутой двери на стены и на полированный пол лег свет, озарив золоченые рамы с портретами выдающихся людей «Витязя». Возглавлял галерею знаменитостей лично Морозов, над которым постарались первоклассные фотохудожники, вбившие в снимок тонну ретуши, чтобы придать бычьему лицу директора благородное выражение. Оригинал, выйдя из приемной, стоял тут же; Павел укрылся за колонной, напрасно надеясь, что директор его не заметил – не показав вида, что обнаружил во владениях постороннего, Морозов постоял, усыпляя бдительность незваного гостя, и потом строго спросил:

– Кто это? Ты зачем здесь?

Павел глупо поклонился и изобразил руками, что намеревается идти своей дорогой. Морозов, чье чеканное лицо тонуло в тени, не смотрел явно в его сторону, однако неторопливый паук прекрасно видел все мучения попавшей в его сети мухи.

– А, – узнал он. – Ты – тот студент… с неудачным дипломом.

Павел похолодел. Он не заблуждался на счет диплома, но открытие, что он ославлен по всему «Витязю», ударило его, как пощечина. На собственной шкуре он убеждался, как верны легенды, что директор знал о предприятии все, вплоть до кличек котов, которые харчевались при столовой. Знал даже, что самого наглого и вальяжного кота величают, как самого Морозова, Александром Ивановичем. Пока Павел приходил в себя, Морозов, шевеля губами, втянул голову в мощные плечи. Наклонил чугунную голову, выставил вперед лоб, словно абордажный таран, и двинулся на выход. Его хмурое лицо проследовало за задником из декоративных лиан и листьев фикуса.

Павел вылетел из здания, как пробка из бутылки и, очнувшись на улице, автоматически наблюдал пересеченную трубами и проводами территорию, где маячили, как призраки, тени полуночных работников. Перебирая взглядом окна, поднимающиеся где-то полоски дыма или пара, он не знал и не понимал, зачем нужны были эти трубы, куда проложены провода, чем заняты люди, которые брели к проходной. Перспектива остаться в стороне от серьезных дел, вызвала у Павла, добитого встречей с Морозовым, страх, похожий на жалкие в своей растерянности дерганья внутри взмывавшего с земли «Ан-2». Эта последняя капля в чаше неурядиц побудила его к действиям, и он отправился к Вадиму Викторовичу, который вроде не планировал задерживаться – заклиная, чтобы тот оказался на рабочем месте.

Вадим Викторович, заметив сыновнюю угрюмость, помрачнел. Вокруг Павла захлопотали, отыскали чашку сомнительной чистоты, и Павел молча прихлебывал некрепкий чай, пока двое молодых специалистов, балуясь, поливали лимонное деревце, которое стояло на подоконнике, настоем из бульонных кубиков. Глядя на эту возню, Павел ощутил укол самоуничижения, потому что проказливые парни работали на «Витязе» уже год, и сколько бы Павел не надувал щеки, они знали и умели больше, чем он. Беспокоясь, как отнесется к его идее Вадим Викторович, Павел размешивал сахарные крупинки и смотрел на цветное фото за стеклом: новенький, обвитый курящимися вокруг профиля реактивными струями «Су-27», который, среди полупрозрачных газовых потоков, распластался в воздухе, победно застыв в предельной точке «кобры». Красавец «Сухой» был единственным, кто не подавлял его безыскусственным превосходством. Этот восхитительный образец инженерного искусства никому не портил настроения, и косящийся на изображение Павел, любуясь колдовским истребителем, немного успокоился.

Потом они ехали домой, и Вадим Викторович, раздумывая над намерением редко проявляющего инициативу сына – заниматься экспериментальным самолетом – хмурил брови. Он, трезво оценивая Павлов потенциал, опасался, что проект, который чересчур выпадал из ранга «витязевских» задач, либо быстро отменят, либо «Витязь» не справится, и диковинный самолет передадут другой организации. Особенно это повредило бы работникам, не успевшим как следует себя зарекомендовать.

– Все вилами по воде писано, – предостерегал Вадим Викторович, когда они шли домой по улице, и что-то пьяное чудилось Павлу в остром запахе скошенной травы. – - Проект везет Морозов, – продолжал он. – Если что с ним – вряд ли это кто потянет.

– Что, снимают? – удивился Павел. – Переводят?

И Павел, который незаметно выпал из сфер общественной молвы, узнал новость, что в рамках поветрия к демократии повсюду выбирают начальников, и что на «Витязе», возможно, устроят такие же выборы – как и положено, с альтернативными кандидатами.

– Курам на смех, – говорил Вадим Викторович с горечью. – Все через задницу – может, еще войска будут выбирать командующего? А что ты с Валерой не поделил? Он вообще-то странный парень – никогда не поймешь, что говорит.

Вадим Викторович вытащил из устных анналов все связанные с Валерой истории, и Павел понял, что он может рассчитывать на отцовскую помощь. У дома Вадим Викторович тактично резюмировал их разговор:

– Все-таки подумай – не мечись из стороны в сторону. Запросишься обратно – Валера не возьмет, он злопамятный.

Они договорились, что он беспристрастно обдумает свой план, а Вадим Викторович разузнает обстановку.

Но Вадим Викторович оказался прав – подошел выборный день. Павел пробрался в зал, сопровождая Женю, который тараторил, не закрывая рта. На сцене Павел узнал дощатую кафедру, знакомую по окаянной защите диплома. Надутый молодой человек в вареных джинсах, игнорируя зрителей, постучал пальцем по микрофону и проговорил: «Раз-раз-раз». Микрофон загудел.

На сцену гуртом высыпало начальство, потом все расселись. Павел старался уловить живой проблеск в чугунном спокойствии Морозова, в сонных глазках, которые сделались странно маленькими, в утопленной в плечи пиджака шее, но ничего не находил при всем желании: опытный боец обернулся для неприятелей неприступной крепостью.

Кое-как добились тишины в зале. Морозова представлял трудовому коллективу секретарь партийной организации, который не был на «Витязе» освобожденным работником, а есть скромно знал место и не вылезал за пределы митингов и первомайских демонстраций. Морозов, в зависимости от момента, то терпеть его не мог и всячески третировал, то вообще не замечал. Соответственно, сотрудники «Витязя», зная, что Валентин Сергеевич не допущен к серьезным вопросам, привычно засыпали праведным сном на его речах. Морозов сидел, как бессмысленное идолище. Президиум – семь пожилых мужчин – одеревенели в неудобных позах на фоне пустого киноэкрана. Напряженную статику нарушил только Рыбаков, который взбежал на сцену и приземлился у края стола; Морозов даже не скосил глаза на пришедшего, а сильнее осел в плечи. Рыбаков улыбнулся, подпер голову и состроил художественную позу с красиво сложенными пальцами. Наблюдая эту мизансцену, Павел удивился, насколько свободный в движениях Рыбаков на фоне закостенелого президиума с замшелыми уродцами – сутулые фигуры в бесформенных костюмах, клочья бесцветных волос вокруг лысин, стыдная кунсткамера, возглавляемая свирепым, изображающим пуп земли богдыханом – олицетворяет противоборство, которое происходило в зале.

Настала очередь представлять варяга – от его имени вылез остроносенький, со складчатой, точно снабженной жабрами шеей, министерский чиновник, который запел про конверсию и про международное сотрудничество. Публика недоверчиво заколыхалась. Международное сотрудничество в секретной отрасли, где всевозможные режимы неразглашения вошли в коллективную плоть и кровь, представлялось как пятое колесо к телеге, и никто не знал, зачем оно нужно и как с этим работать.

– Наши начальники хотят в самолетостроение впихнуть невпихуемое, – заметил внимательный Женя.

Каменный, со сцепленными на столе руками Морозов активно не нравился Павлу, который знал, что именно директор продвигал желанный самолет, но все равно не справлялся с непроизвольной антипатией и уверял себя, что самолет не зависит от Морозова, что программа, которую пропустили через высочайшие инстанции, никуда не денется, и что новый руководитель займется темой активнее, чем старый.

Когда представитель министерства закончил речь, поднялся галдеж. Профсоюзные активисты выскочили в проход и вцепились в Морозова с вопросами о профилактории и о расположенных в болоте дачных участках, которыми были недовольны очередники. Собрание грозило перерасти в хозяйственную склоку, а председатель отчаянным хрипом потребовал соблюдать регламент. Пока вокруг шумели, один из замов Морозова, преспокойно пожав всем ручки, поднялся и исчез в кулисах, а гармоничный Рыбаков перелистал бумажки, спустился со сцены и, держа осанку, встал под занавесом, окруженный группой приближенных, в которой Павел заметил и Игоря.

Председатель, крича в немилосердно гудящий микрофон, призывал собрание к порядку. Граждане, которые заскучали от бестолковости мероприятия, стали просачиваться к выходам; из кем-то открытых боковых дверей потянуло свежестью.

– Зачем так унижать человека? – поморщился Женя, и Павел увидел, что тот разглядывает Морозова, окаменение которого теперь выглядело демонстративным.

Начали голосовать. Когда взлетели первые руки, Морозов встряхнулся – его глаза проснулись и забегали по рядам, пересчитывая руки. Павел смог бы поклясться, что Морозов запоминает каждый персональный выбор своего непутевого электората. Занятно было смотреть, как у увлекшегося делом Морозова втянулись хомячьи щеки и в умных глазах затеплился победный блеск. За него проголосовали почти все, но призвал себя не поддаваться порыву. Он окончательно определил, что он вообще не понимает, плох или хорош для «Витязя» новый кандидат, и счел себя обязанным воздержаться, но обнаружил, что оказался в числе пяти невнятных дурачков. Голосующих за варяга оказалось больше: с энтузиазмом взметнули руки диссиденты местного разлива, и в разных концах зала обнаружилось еще несколько идейных противников Морозова, который учел неприятельские голоса со скукой, не найдя для себя ничего нового. На этом собрание закончилось, и публика стала расходиться. Женя отправился по своим делам, и Павел пошел по коридору один, пока его не догнал Игорь и зашагал рядом с ним.

– Рыбаков голосовал за Морозова? – спросил Павел, хотя прекрасно видел, что это было именно так.

– Конечно. Почему он должен был голосовать против Морозова?

– Я воздержался, – сказал Павел.

– Ну и дурак, – бросил Игорь. Оскорбленный Павел открыл было рот, намереваясь поведать, что слепое почитание начальства недостойно мыслящего человека, но понял, что это будет глупо – и пристыженно смолчал.

– Знаешь, что Рыбаков затевает? – продолжал Игорь. – Совместное предприятие с французами. Он машины закупал во Франции. Те, что у нас в вычислительном центре, он как раз выписывал, через Мексику… или Гондурас… рассказывал – эпопея.

– Я думал, Рыбаков займется новым самолетом, – удивился Павел.

– Это сомнительная тема, – скривился Игорь, повторяя недавно услышанное им чужое мнение. – Знаешь, как называется направление? «Маятник». С ума сойдешь!

Так Павел узнал, что у его мечты есть секретное название – и, когда хлопоты Вадима Викторовича принесли результат, он был уверен в себе, как человек, направляющийся к известной и точно определенной цели. Правда, он испортил отношения на старом месте, потому что Игорь задумал аналогичный побег, в рыбаковское подразделение, где международное сотрудничество было на мази. Но если к Игорю снисходили доброжелательно, то выходка Павла, который не обещал крупных достижений, выглядела помехой, нарушающей рабочий ритм. С таким багажом Павел предстал перед новым начальником, Глебом Николаевичем Бородиным, который быстро расхаживал по коридору вдоль окна, гася избыток энергии. Взятому в оборот новобранцу он устроил допрос, и Павел вынужденно следовал за Глебом Николаевичем по пятам, рассказывая, чему его наставляли в институте. Глеб Николаевич представил новичка нескольким встречным – среди них оказался начальник подразделения Юрий Захарович Лабазов.

Перед Лабазовым Глеб Николаевич, прекратив моцион, остановился, как вкопанный. Тот с печальной улыбкой склонил голову, и его меланхоличная улыбка сделалась мрачной, словно мука за несовершенства мира раздирала душу начальника подразделения.

– Хитрый ты, Глеб Николаевич, – проговорил он со вздохом, и Павлу показалось странным сочетание ума и беспомощности в лабазовских глазах. – Правильно, что набрал женщин. К тебе такие молодые красавцы, – он кивнул на Павла, оценившего слово «красавец», как фигуру речи – пачками будут слетаться, как мотыльки на лампу.

Потом Глеб Николаевич завел Павла в комнату и с покровительственной полуулыбкой представил сотрудницам. Женщин было трое, и в одной Павел, оторопев, узнал Машу. Вторая, с каштановыми волосами, Валя – немного за тридцать и с обручальным кольцом – была, в отличие от нарядной Маши, в недорогом платье, а третьей была сорокалетняя кокетливо-простодушная Рената Евгеньевна, чьи непомерно высокие каблуки в представлении Павла мало соответствовали возрасту.

– Увел у Смоляницкого молодого специалиста, – игриво сообщал Глеб Николаевич, ловко барражируя между столами. – Там двое убежали: один к нам, другой – к Рыбакову. Конечно, губа не дура… понятное дело, в командировки лучше в Париж, чем в Сары-Шаган. Вот где были все удовольствия. Клопы с кулак величиной. Делали так: кровать обливали кипятком, а ножки ставили в банки с водой – эти твари лезли на потолок и пикировали. А самое страшное бывало по субботам. Из Ташкента приходил самолет с водкой, и все упивались вдрызг: на всю жуткую степь – ни одного трезвого.

Рената Евгеньевна по-хозяйски оглядела комнату и спросила у Глеба Николаевича, где он разместит сотрудника. Освоив стол, Павел посмотрел в окошко, привыкая к панораме, где перед наблюдателем открывалась перспектива соседних, родственных «Витязю» учреждений. За забором начиналась территория НПО «Полет» с ангарами, гаражами и кривобокими строениями. За ними электрически светилось здание НИИ «Туман», о котором злые языки судачили, что деятельность подозрительной конторы покрыта туманом, скрывающим вопиющий непрофессионализм и беспардонную растрату народных денег. Следом тянулась загадочная промзона с темно-кирпичными сараями, где временами речка-вонючка, протекая мимо обвитого колючей проволокой забора, окрашивалась в неестественные химические цвета. Дальше изгибалась железнодорожная ветка, за ней шла насыпь, и следом, за лесозащитной полосой – обычные жилые районы, разбавленные зеленью тополей и берез. Мирная картина упиралась в горизонт, над которым царило небо, усыпанное барашками перистых облаков.

Когда Вадим Викторович спросил, понравилось ли сыну на новом месте, тот изобразил эйфорию, покривив душой: пока нравиться было нечему. Четверо серьезных соседей по комнате отнеслись к новичку с прохладцей, не особенно полюбопытствовав, кого к ним занесло. На следующий день Павел решил, что с утра, не теряя ни минуты, погрузится в работу, но Глеб Николаевич задержался на несколько часов. Заминка взбесила Павла, заставив елозить на стуле, напротив мучимой аналогичной проволочкой Маши, пока занятые коллеги по-свойски предлагали девушке упражнения, чтобы скоротать время.

– Займись личной жизнью, – посоветовал Лева, полноватый отец двоих детей, которого Павел посчитал поверхностным любителем сального юмора. – Зачем такое рвение?

– В самом деле, Маша, – согласилась Рената Евгеньевна, подпиливая ногти. – Давай мы тебя выдадим замуж?

– Я была замужем, – ответила Маша, и обвела шокированных мужчин горячим взглядом.

– Когда ты успела? – ахнула Рената Евгеньевна. – Ну это же, наверное… первый блин – комом? Можно выйти еще раз.

– Можно выйти много раз, – подсказал спортивный, рано лысеющий лыжник и рыболов Георгий. Его, вроде словоохотливого, окружала невидимая стена отчуждения, сразу относя собеседника на почтительное расстояние.

– Нет, я выполнила биологический долг, – Маша вытянула в проход миниатюрные туфельки. – Имею право заниматься тем, что нравится.

– У тебя же нет детей? – продолжала удивляться Рената Евгеньевна. – Или есть?

Маша подтвердила, что у нее нет детей, и что она не представляет себя матерью.

– Рожать, чтобы продолжаться… любить, чтобы рожать… готовить, чтобы есть – это все не мое. Противно, что ли, – она передернула плечами. – Не люблю физиологию.