Периметр зверя

Что могло остановить тебя, Малыш? В твою главную ночь!

Дверь за стойкой поддалась, слетел крючок, у столика топтался «лоб» в грязном переднике. Увидев Малыша, он активно прибавил краски в лице, набрал в могучие легкие воздуха, но выпустить его не успел. Орать «лоб» не стал. Он вежливо объяснил, что Пух с девочкой пошел в вагончик, второй с конца на запасных путях. И какие ж были у него глаза!. Сопливые и оскаленные. Страшно ему было, страшно.

Да и тебе, Малыш, было страшно.

Но ты все равно не захочешь об этом слушать. Да и не скажет тебе никто ничего сейчас.

И Малыш улыбнулся. «Что, Сидор, что, брат? Вот и проверим? Сколько их там будет – семь, десять? Они ждут меня, Сидор. Я так им нужен! Никто не умеет ждать нас так горячо и нетерпеливо, как наши враги, никому мы не нужны так жизненно и сладко, как тем, кто хочет нам смерти…»

Малыш не спеша миновал светящиеся окна пустых киосков, оглянулся на ходу, словно хотел окликнуть кого-то. Но никто не прикрывал ему спину. А когда Малыш увидел свет в окошке вагончика, он потянулся за сигаретой и остановился.

Ты хотел поиграть, Малыш.

С огромным зверем, который прятался за высоким забором.

Ты пощекотал его за ухо, ты дернул его за усы, ты попрыгал вокруг, корча ему физиономии, радуясь, что все, оказывается, так просто. Ты даже вскочил ему на загривок и начал трепать его полосатую, пахнущую кровью шкуру.

Но вот в бездонной его груди зародилось рычание, вздрогнули веки, и ты ясно, четко, жутко, близко увидел его живые желтые беспощадные глаза.

Полосатый проснулся. И он смотрел на тебя желтыми глазами одинокого вагончика.

Ну-ка, поиграй со мной теперь, Малыш.

Пора, – подумал ты. А еще подумал, что если вдруг, ненароком, случайно, он выйдет из этого вагончика живым, как же он треснет по Сидору своим рассказом.

Как же устало он придет домой, развалится на диване и скажет!

«Знаешь, Сидор. А я сегодня САМ. Сам, Сидор, сам!» И ты дернул на себя дверь.

И казалось тебе, Малыш, что эта дверь последняя. Последняя главная. Войти, а дальше все будет так, как ты хотел. И слава богу, что тогда ты даже не подозревал, что эта дверь – далеко не главная, далеко не страшная, и далеко не последняя.

В вагончике было много людей. Малыш успел заметить багреную пуховскую щечку, морщинистую личность со следами богатого жизненного опыта на узком лице и маленького цыгана.

И ничего больше не увидел, потому что дрожащий от нетерпения пуховский кулак обрушился на Малыша со всей силой желания, на которое способно человеческое тело.

Малыш даже не сопротивлялся, он только прикрывался и пытался не упустить момент, когда нечто скользкое и отточенное мелькнет где-нибудь рядом.

– Постой, Пух, – проворковал тот, немощный, – сейчас ты его совсем убьешь и мы не узнаем секрет его наглости. Отойди, Пух, отойди от него подальше.

Пух явно хотел сказать какое-то нехорошее слово, но сдержался, ушел в дальний угол и было слышно, как он чиркает спичками и что-то бормочет.

Малыш обеими руками откинул со лба челку, чтоб всем было видно, какие у него голубые ласковые глаза и спокойные крепкие губы.

Привет, – сказал Малыш, – ваш розовый младенец покалечил на мне ручки.

Бать, – подал голос Пух, – можно я его убью?

– Позже, – голос у бати стал неожиданно бархатистый и вполне располагающий. – Мальчик, ты чей?

И ты понял, Малыш, что на этот вопрос сейчас существует только один ответ:

– Сидоровский.

Возникла пустота. Она медленно сконцентрировалась над головой Малыша в почти осязаемую сферу и вдруг лопнула.

Все зашевелилось, а Пух начал бледнеть и выпустил из рук стакан. Батя слегка поднял брови и улыбнулся. Даже ямочки такие веселые на тощих щеках проступили.

– Сидоровский… кто?

– Брат, – улыбнулся в ответ Малыш, – младшенький.

Последнее слово он произнес по слогам. Вот так: млад-шень- кий.

Батя откинулся на стуле и скрестил руки на груди, скосив глаза на Пуха.

Ну что ж ты, Пух? Вот вечно ты такой. Спешишь, торопишься, не разберешься никогда, а, Пух?

Батя! – вдруг заорал Пух. – Он…

Сядь, – приказал Батя, – сядь, Пух. У нас гость, дорогой гость.

Присаживайся, брат Сидоровский, говори, что тебе надо.

– Карэ, – ответил Малыш. И почему-то добавил – И Пуха.

Тощий пожевал губами в глубокой задумчивости и махнул рукой.

– Девчонку что? Забирай, мы ничего плохого, кстати, с ней не сделали. А Пуха, – посмотрел на Малыша въедливо и внимательно, – А мне -то, собственно что? Я, что ли, все это затеял?

– Не понял, – вздыбился Пух и хотел что-то добавить от души и сразу, но отлетев к стенке, успел только больно вытаращить глаза, а сквозь прижатые ко рту пальцы стекала темная густая струйка.

Кто-то подтолкнул к нему Карэ, кто-то захлопнул за ним дверь, кто-то положил руку ему на грудь, но сердце его не забилось сильнее. Но Малыш поднял глаза и увидел перед собой Карэ.

Схватил ее за руку и пошел быстро, так быстро, что она спотыкалась, не успевала за ним.

– Ну что, Малыш, опять не так?

Опять горький песок скрипит на зубах и сушит горло до черна, до черна, до черна…

– Малыш! Я ногу сломаю… Не беги…

О! Да ты совсем забыл о ней.

Вы остановились друг перед другом. Бледные и смертельно уставшие.

Она сказала:

– Спасибо тебе, Малыш, я пойду…

А ты не ответил ей «иди», хотя все закончилось и она больше была не нужна. Ты не ответил ей «ну и пожалуйста», потому что испугался того, что будет, если и она сейчас уйдет.

Ты просто продолжал крепко держать ее запястье.

– Пусти, я ухожу… Малыш, отпусти меня!

Это крик. А это не глаза. Это хлесткий мазок акварельной краски, как пощечина.

Я не могу тебя отпустить, Карэ…

Как Пух, да? Как Пух? Ты такой же, такой же!!!

Много акварели, полнокровной зеленой краски, волна за волной, взахлеб и навсегда.

– Почему они тебя не убили?! Почему они отпустили нас?!

Кто ты?

И вдруг снова белый холст. Чистый, белый и нетронутый.

– Малыш, я просто хочу домой.

– Я сам отвезу тебя домой. – Что-то дрогнуло внутри, какой-то тяжелый механизм медленно и с гулом прогревался, вот-вот готовый ожить. – И знаешь, мне не 21 год. Я не служил в спецназе. Мне 15 лет, а мой брат крупный авторитет. Я – никто, только ты не бойся меня.

А она смотрела на тебя, и губы ее были сжаты взросло и серьезно. И ничего не спрашивала. Как самый правильный друг, какого не было у Малыша еще никогда в жизни.

– Я тебе верю.

– Можно, ты сейчас пойдешь ко мне домой, мы дождемся

Сидора, а утром я уеду с тобой, можно?

– Можно, – ответила она. – Можно.

И мир поразил своей завершенностью. Как будто во всем хаосе, окружавшем тебя, вдруг появилось крохотное недостающее звено и все стало на свои места. Запутанные кусочки мозаики, которые ты годами прилаживал и так и эдак, а они не сходились и сводили тебя с ума, вдруг легко и послушно превратились в стойкую картинку, где каждый мазок кисти, каждый силуэт необходим, понятен, ясен и ослепителен.

Бежим! – закричал Малыш – Бежим! Я просто умру, если мы опоздаем на дежурный троллейбус.

Не ле-ти так быст-ро- о-о-о…

Да, Малыш, это был миг. И он был прекрасен.

Утром вы вместе сядете в поезд и уедете далеко-далеко… Вы будете вместе. Как? Господи, ну кто ж думает об этом, когда длится такая ночь. В которой столько всего было в первый раз.

И вы молча вошли в дверь твоей квартиры, она цеплялась за твое плечо, сбрасывая туфли в темноте, потому что ты не стал включать свет.

А в комнате ты просто растворил окно, чтоб стало светлее и в комнату вошла ночь.

Ты притащил ей ворох своих «бывших» шмоток, но все они оказались ей велики, и она сидела рядом с тобой в сидоровских джинсах и твоем черном свитере, достающем ей до колен.

И вы говорили, вы бесконечно долго говорили. Мерзли на диване, но не закрывали окна, грели друг другу дыханием руки и говорили, говорили, говорили.

Взахлеб, взапой, так что слова рвались из глотки, будто их годами, вбивали туда сапогами, придавливали чугунными крышками и вдруг в маленькую щель вырвалось одно только слово… И полетели в сторону и крышки, и замки, а боль стала чем-то чужим, о чем можно говорить, не боясь разодрать незажившие раны. И можно было сказать, что на вас глядели из окна холодные звезды, что свет уличных фонарей призрачно раздвигал бестелесные шторы мрака, и что капала на кухне вода из незакрученного крана, отсчитывая теченье вашего времени.

Но вечность ждала вас утренним поездом в стране багряных осенних холмов, где мечется заждавшийся ветер, чтоб взвиться на вершину самого неприступного пика и взметнуть к небу колокола: Радуйтесь, люди… Новое солнце всходит над вашими головами. Но в комнате зажгли электрический свет. На пороге стоял Сидор.

Мгновение он смотрел на Малыша, потом протянул руку Карэ. С улыбкой.

– Здравствуйте. Как ваше имя?

– Ее зовут Карэ. – Что-то отчаянно металось внутри. Малыш занервничал. Сильно.

– Прекрасное имя. – Сидор не знал как себя вести. Малыш почувствовал это и вдруг ему стало легко.

Он заметил, как сжалась Карэ в маленький беззащитный комочек. Малыш крепко сжал ее пальцы. Карэ, Карэ… Ты и не знаешь сейчас, что это и есть самый главный бой на сегодня.

Малыш тихим, абсолютно не вызывающим голосом произнес:

– Сидор, мне нужно с тобой поговорить.

Сидор кивнул коротко, внимательно скользнув глазами по лицу Малыша. – Пошли, поговорим.

Они вышли на балкон. «Какой сегодня холодный ветер всю ночь» – подумал Малыш и сказал, опираясь ладонью о перила:

Сидор, завтра я уезжаю С ней.

– Куда?

Не знаю.

Надолго?

Навсегда.

И ты почувствовал, Малыш, что можешь с ним разговаривать. Не орать, не психовать, не терзаться, а просто разговаривать. Спокойно и уверенно. И Сидор почувствовал. И Сидор забеспокоился.

Малыш, эта девочка – вокзальная шлюшка. Все, что она плела тебе – ложь.

Я тебе не верю. А если и так, я согласен.

Сидор молчал. Но в его молчании не чувствовалось той убивающей пустоты. В его молчании билось сердце. Пускай на полритма сильней, чем обычно, всего на полритма, но он не знал, что ему делать.

– Я не могу тебя отпустить. У меня никого нет, кроме тебя.

– Что ж, – Малыш почувствовал, как нечто спокойное и сильное говорило сейчас за него. – Ни к чему нельзя привязываться, Сидор, чтоб не было страшно терять.

Глаза в глаза.

Сидор смотрел на Малыша.

Малыш смотрел на Сидора.

Ну, Сидор, скажи… Скажи это слова и я отвечу тебе.

Я могу тебе ответить и знаю, как тебе будет больно.

– Иди, Малыш, я хочу подумать.

Молча, словно боясь расплескать приобретенное, Малыш закрыл за собой дверь.

Сгорбленный, стоял Сидор на балконе.

Еще долго будет ночь. Но у Сидора нет времени ждать ее естественного конца, ждать, когда она уйдет.

Когда Сидор вошел в комнату, где сидели Малыш и Карэ, лицо его было светло.

– Я тебя отпускаю, Малыш. Ты вырос. Ну что ты так на меня смотришь?

И ты замер, Малыш. Потому что это была она. Победа.

Ты вырос, Малыш.

Я заберу тебя к себе, Сидор. Я не смогу без тебя. Я просто попробую немного САМ.

Сидор налил что-то в высокий бокал – специальное для такой ночи. Сидор улыбался и говорил что-то приятное и нужное.

Что было тогда, Малыш? Был Сидор. Много Сидора. И волны, волны восторга. Упоительного и долгожданного. Были глаза Карэ. Кто-то заглянул к ним, но Малыш не вспомнил, где видел это лицо. И снова глаза Карэ, все больше, и в них зачем – то были слезы. Но Сидор, большой и любимый, хлопал Малыша по плечу и заботился о нем…

А потом появилась дверь.

Внезапно и фантастически.

Дверь была заперта, в подъезде опять выкрутили лампочку, Малыш слепо тыкался в эту дверь и не мог понять, зачем она здесь?

Кажется, у Сидора кончились сигареты, он буквально умирал без сигарет. И Малыш побежал за пачкой «Кэмэла».

Что-то холодное схватило Малыша за горло, и он застыл, ощупывая руками воздух. ЧЕТЫРЕ ЧАСА УТРА. КАКИЕ МОГУТ БЫТЬ СИГАРЕТЫ?!

И ты сел прямо на пол, и ты обхватил голову руками и закричал.

Как ты закричал, Малыш!

И было ли это «Карэ, Карэ!» или просто «мама» как кричат даже самые сильные люди, когда осколки рухнувшего мира сыпятся им на голову, рассекая лицо, руки.

Кто слышал твои крики, Малыш?

Слепые дома?

Корявые деревья?

Холодная земля или далекие звезды, которые так много повидали на своем веку, что давным давно оглохли от чужих криков.

Потому что за дверью тоже кто-то кричал в надрыв, тоненько и страшно. Ты вспомнил, чье розовое лицо заглянуло к вам на кухню.

Ты встал и обрушился на эту дверь, Малыш. Ты пинал ее ногами, разбил в кровь и лоб, и кулаки. Ты плакал, ты скулил,, размазывая по лицу и слезы, и кровь, и грязь.

Ты прижимался к этой двери лицом, кусал пальцы, умолял ее открыться, а кого-то невидимого простить тебя.

Ты звал Бога, но из соседней квартиры высунулась соседка и сказала, что надо бы вызвать милицию. Ты скатился вниз по лестнице и кинулся наперерез патрульной машине. Ты размахивал руками перед носом молоденького милиционера и пытался все рассказать.

Милиционер озадаченно похлопал ресницами и обратился к кому-то вглубь машины.

– Палыч, чего он тут городит? Может, сходить взглянуть?

Палыч показал свое лицо и красочно сплюнул: – Какая квартира? Псих пьяный. Это Сидора квартира, какие еще девочки!

Они понимающе посмеялись и захлопнули перед Малышом очередную дверь.

А Малыш остался лежать на обочине. Лицом вниз. Схватившись ободранными пальцами за дорожный бордюр. Как за последний якорь.

И серое утро незаметно сменило ночь. И приходил новый день, в котором не бывает грязных вокзалов, Пухов и Карэ. Приходил день, в котором не было больше ничего, кроме немых запертых дверей. В которые можно биться, ломать себе ногти и разбивать себе головы. Но не одна дверь не сжалится над тобой просто так. И есть на свете Сидор, перед которым открываются двери, который заботится о тебе.

И страшно в этом мире только одно – оказаться с ним по разные стороны двери. Остальное можно пережить.

Надо только покрепче сжать зубы. Надо только получше закрыть глаза.

И ты сплюнул скопившуюся горечь на асфальт. И ты сунул руки в карманы. И ты пнул ногой банку из-под пепси. И ты пошел в день, не видя в нем пути. Но кто-то окликнул тебя… Ниоткуда. Ты не оглянулся. Ветер. Это просто ветер. Ты вернулся домой в восемь утра.

Где ты был? – спокойно спросил Сидор.

Я подстригся, – ответил ему младший брат.

1996 год.

СОЛО ДЛЯ ЖЕЛТОГЛАЗОГО

«Опасно слишком долго глядеть вслед уходящему Зверю.

Ты оставляешь ему время вернуться»

Цитата из Книги

«В этих горах невозможно воевать»

Одна из мыслей Солдата

– …

« – А это что?

– Ветер…»

«Алло!» – неестественный кашель в трубку – «Алло!»

– Алло. Это осень.

Это пустошь. В прицеле зрачка не сходящейся лестничной гаммы.

Это – руки отнять от лица и не плакать, так зло и упрямо, как предательской слабости тела отдать что-нибудь… на прощанье.

Крепкий кофе? Бессонницу? Строгий контроль над желаньем? Или надпись на потной стенной штукатурке: «Мы останемся вместе. Аминь»

Это – ночь! Несогласная, беглая буква.

В которой не было ничего, кроме недоумения, кроме убийства собственной нежности.

Руки – отнять от лица, эта черная каста неприкасаемо ищет предлога отправиться в путь, на случайную встречу, и к тебе побежать, задыхаясь от крика!

Сгинь! Мы останемся вместе! Усталые, смертные, злые.

В прицеле зрачка не сходящейся лестничной гаммы где бессонницы – нет!

Кофе – горечь во рту…

Ты не плачешь?

А зря!

Глава 1

И шорох, почти никому не заметного снега, и шепот шагов, и что-то еще… по следам находящее повод.

Ну вот и все.

Пол-сигареты остается до зимы.

Пустая смятая пачка – под лавку.

Хорошо, что сигарета – сыровата, и тлеет – медленно, будто знает, упадут последние хлопья пепла на мокрый асфальт и растают там первым снегом предстоящей зимы.

Черная музыка, осень удачи, восторг возвращенья…

Что будет потом?

Погаснет огонек – сладенькая подачка малодушию, полоснет мелкий отвесный дождик и погонит со скамейки парочку, ловить такси.

Ветер протяжно и туго забьется в русле бетонных стен, может, пытаясь вырваться на волю, может желая разбиться на сотню маленьких сквозняков и расползтись по кухням и спаленкам, где прячутся от него по вечерам, смешные, доступные люди.

Им ведь тоже нужно немного… ветра.

На чуть – чуть. На сомнение. На дрожь… На последнее – " Где ты?!!!» На единственное – «Бежать!»

На то, чтобы встать с табуретки и подойти к окну.

И задергивая плотную, всепонимающую штору, увидеть кусочек неба. И отойти. И остаться в свидетелях. Замерзающих луж стекленеют глаза на ветру и немного слезятся от лишнего желтого света.

Девочка в потертой кожаной куртке, явно с чужого плеча, поджав колени к подбородку курила на лавочке в городском парке.

Пес бесноватого, рыжего цвета, поскуливая, вился у ее ног. Он был голоден, но искал хотя бы внимания с ее стороны.

Парень, по имени Лаврентий, уже где-то недалеко от этого места, стоял на балконе и до его зимы тоже оставалось полсигареты.

Хотя… уже меньше. Треть.

И странный долгий звук пронеся над их головами, заставив вздрогнуть и поднять лица к небу, лишь некоторых людей, в некотором царстве, в некотором государстве… Хочешь, я расскажу тебе сказку? Жили-были, жили-были… Так было задумано, так повторялось из жизни в жизнь.

Как тяжелое, сытое животное, небо на мгновение прислушалось, взревело для острастки, поворочалось и отвернулось от них.

***

Странный, долгий звук прогудел в высоту, набирая силу, и заставил-таки Солдата поднять голову. Самолеты летят… определил Солдат и закашлялся. Поднимать голову – такое гадкое занятие, боль перекатывается к затылку, и кашель до тошноты. Неба не было видно. Закопченный потолок и тот маячил мутно в слезящихся глазах и вызывал весьма конкретные ассоциации. А там, в темноте, высоко-высоко, летят в самолетах люди и до восторга жутко думать о том, что даже если это наши… люди, они летят себе летят, и даже не представляют о том, как внизу, под скользкой изморозью, покрытых голыми стволами, черт знает какими дорогами и оврагами гор, есть еще на свете он. Солдат. Он кашляет, докурить осталось на затяжку и больше не предвидится… может совсем никогда.

И об этом тоже, жутко до восторга. Сидеть и смотреть в закопченное днище потолка.

Самолеты летят… И до них так близко no-прямой, гораздо ближе чем до любого, даже самого никчемушного человечка. Солдат докурил и улыбнулся.

Так пришла зима.

Глава 2

Не для города, не для всех.

А что такое зима, Улетова? Это не просто предательски скользнувшая ступенька, и так холодно ждать трамвая на остановке.

Это не только вяжущий привкус непротивления, когда легче поскучать дома, чем торчать в подъезде, или ехать к кому-то хоть и нужному, но на другой конец города.

Это не всегда время года. Иногда это – просто время.

Период севера. Бессмысленная, наглая разлука. Ленивая безрадостная ветка, сухой костяшкой, зацепившая стекло.

И ты прекрасно зная… НЕВОЗМОЖНО, зажмурясь глушишь спазм неумного, забившегося сердца.

Молчи…

Там нету никого – восьмой этаж. Пол третьего утра.

Период севера. И не к кому навстречу.

Смешно? Все проще! Все гораздо ближе к организму.

Зима – это когда ты ел последний раз вчера утром, когда твои кроссовки развалились, когда догорает последняя сигарета, курить больше нечего, и не предвидится.

Но главное – идти сегодня некуда, и завтра, наверное, тоже.

А Балбес… он… потерпит, он крепкий пес, он хорошо умеет чувствовать, когда не предвидится. Ничего больше не предвидится… пока.

Потому что ты дрянь, Улетова. Так и катилось за тобой, железным шаром грохота катило по лестничному пролету: «Дрянь!»

Ха!

Как весело! Как легко! Как бесповоротно! Черная музыка, осень удачи… Бежать!

Ха!

На выдох и с оттяжкой Плетеным поводком с увесистым карабином. Наконец-то и ставя точку, крест-на-крест, по ставшей вдруг узнаваемо беззащитной физиономии своего собственного брата.

ХА!

И вниз! Вниз по лестнице, на ходу застегивая куртку. Вниз! Легко и бесповоротно. Гадко и безболезненно. Дрянь. Хорошо. Ты не возражаешь. Ты больше не будешь. Делать вид, будто ты другая послушная, виноватая, занимающая место и мозолящая глаза. Хотя и слишком ничья, чтобы иметь право.

А потом телефонная будка и так, как это было не раз:

– Алло, – неестественный кашель в трубку, – Алло! Я сегодня немного занят!

Да, да. Я понимаю. Я привыкла. Спокойной ночи. Именно сегодня мне совсем не так уж нужно к кому-нибудь прийти.

Ваша светлость сегодня весь вечер протомятся в ванной, пивко посасывая, затем завалятся голым на диван и станут читать книжку, пока не изволят уснуть.

Я знаю. Вы заняты. К Вам сегодня нельзя.

Сегодня на улицах такая грязь, а ему в такой великий лом запускать твою собаку на новые цветные коврики в прихожей.

Вот я все. Просто, как карабином по щекам. На выдох.

Крест накрест.

Наконец-то и ставя точку…

***

…В конце какой-то длинной и запутанной фразы, которую Солдат мысленно выписывал на потолке, красными готическими буквами, фитиль в керосинке снова запал.

Самым неприятным был именно этот фитиль. Лампу приходилось постоянно встряхивать, чтоб пятнышко света не тускнело и не сужалось вокруг Солдата.

Так он и сидел, встряхивая и встряхивая капризную керосинку. А крысы, деловитые резвые тени, шастали по домику, и как только Солдат начинал дремать, пятнышко света сужалось, крысы вытягивали морды и тоже потихонечку сужали рубеж вокруг Солдата и лежащего рядом Керима, мертвого вот уже полтора часа.

Солдат не хотел, чтоб крысы погрызли Керима за ночь и поэтому знал, что ни за что не позволит себе уснуть. Сидел и встряхивал керосинку.

На крыс Солдат не обижался. Они шарили по углам, занимались, собственно говоря, своими делами, просто периодически присматривали за Солдатом. Как он там? Сидит еще? Ну-ну, пусть сидит, времени у нас все равно навалом.

Из-за них надо было не спать, а умереть во сне Солдату… ну не хотелось.

В конце концов, крысы не бросали его в эту ночь, а какие у них на то были причины, не имело никакого значения…

Глава 3

…То что заставило и ее – уйти. Ты молодец, мамка, ты умница, красавица, ты – слабая девочка. Ты ушла со слабым красивым мальчиком, и выглядишь рядом с ним как моя ровесница.

Даже лучше! Честно. Ты ведь знаешь, я никогда не вру тем, кто меня не бьет и не может бить. Детям, собакам и тебе.

И не жалей, мамка, их оханья, покинутых и несчастных – ложь и привычка. Им просто стирать – некому, им просто пинать некого.

Брат из армии пришел, как подменили. Только пьет да байки рассказывает. Ах, как они там! Ух, как он там их! И девок жутких водит толстых и тупых.

Отец только ест и в телевизор смотрится.

Я.. я дрянь.

Балбес – зверь.

А ты умница. Ты хорошая. Ты – ушла. У тебя квартира чистая, шторы не пыльные, пахнет вкусно. У тебя мужик – хороший. В ботинках с улицы по коврам не ходит, пепел на пол не стряхивает, не орет, не пинает беспробудно. Он у тебя с работы домой спешит, целуется с тобой на кухне, чтоб я не видела, курить с ним на балконе и за жизнь говорить, всерьез и по взрослому – сплошное удовольствие. И кофе он сам варит… и на гитаре играть умеет… и спортом горнолыжным зашатается …Будто и не мужик вовсе.