Разговор о трауре

И Гёльдерлин тоже:

«…загадкой вечнойОстанутся друг для другаТе, кто вместе живетВ памяти…»

5 ноября

Вопрос «как ты?» сбивает с толку. Сказать правду? Которая никому не нужна. Солгать?

Хансйорг Шнайдер («Ночная книга для Астрид») пишет о неловких попытках «выразить свою беспомощность по отношению к пребывающему в трауре человеку, потерявшему того, кого долгие годы любил». К ним относится, полагает он, и «акция Как ты? Соболезнующие хотят думать, что помогают пребывающему в трауре, если спрашивают о его состоянии. Это глупость. Ведь и без того видно, как он. Он – раздавлен».

Задающие этот вопрос ни в коей мере не виноваты, они следуют несомненно необходимым формальностям. Когда встречаются двое пребывающих в трауре, они задают друг другу тот же вопрос, прекрасно понимая, насколько он бессмыслен. Во встрече двух пребывающих в трауре есть что-то от фарса.

Ответ «спасибо, хорошо» ощущается как предательство, как будто ты отрекся от своего умершего.

6 ноября

Одна из немногих мыслей, которые придают какую-то силу: это совершенно нормально, что мне сейчас плохо.

10 ноября 2022

Утрата языка

Неаполь.

Неаполитанские улочки на первый взгляд представляют собой хаос, на второй – некий перенасыщенный красками и звуками порядок. Я покупаю себе Babà: пропитанный ромом или мадерой кекс из дрожжевого теста, который мы, когда были детьми, в Ленинграде могли купить (он назывался «ромовая баба» или «ром-баба») в любой булочной. Посреди тогдашнего дефицита сохранялись вкрапления «былой роскоши», которые за все советские десятилетия так и не были полностью изничтожены. О «ромовой бабе» мы думали, когда позднее встречались с Babà во Франции или Италии. Хаотическая материя мира удерживается как нечто единое такими вот повторяющимися мотивами.

Сейчас, пожалуй, я вижу эти паттерны еще отчетливее, чем прежде, но:

В романе Уильяма Голдинга «Наследники» в конце концов остается в живых один неандерталец как последний представитель своего биологического вида. У него нет больше никого, кто говорил бы на его языке, и он становится каким-то неопределенным живым существом, немым, – ведь его язык умер. Без Олега я – как тот неандерталец. Неотчетливое живое существо, с кексом Babà в руке, который больше не имеет никакого значения.

В одном стихотворении Елены Шварц такое неотчетливое существо – потерпевший кораблекрушение попугай, плывущий на доске, – выкрикивает в пустоту ошметки человеческой речи:

<…>

Поет он песню о мулаткеИль крикнет вдруг изо всей мочиНа самом на валу, на гребне,Что бедный попка водки хочет.И он глядит так горделивоНа эту зыбкую равнину.Как сердце трогает надменностьСуществ беспомощных и слабых.Бормочет он, кивая:Согласен, но, однако…А впрочем, вряд ли, разве,Сугубо и к тому же…

<…>

Косит он сонным глазом,Чтоб море обмануть:Год дэм!.. В какой-то мереИ строго говоря…

Через вай-фай – в Ничто. Разделить какую-то радость с кем-то, для кого эта радость не может больше иметь значение. В Неаполе это ощущается менее абсурдным, чем в других местах. Неаполь хорошо относится к мертвым и к пребывающим в трауре. Он не противопоставляет свою чувственную избыточность смерти. Палатки, торгующие кексами Babà, рождественские вертепы, приспособления для дозировки спагетти (узкие досочки с тремя отверстиями разного диаметра); внутренние дворы с фонтанами и цветущими лимонными деревьями; люди, которые пьют на ходу кофе или высовываются с мобильными телефонами из своих окон, потому что стены из пористого неаполитанского туфа препятствуют слышимости; и, конечно, мотороллеры – все это брызжет жизненной энергией и вместе с тем граничит с миром мертвых, который здесь не вытесняется из сознания.

Сходство, если не прямо-таки родство, Петербурга и Неаполя не самоочевидно. Эти два города кажутся противоположностями. Неаполь – по-южному открыт и проницаем для взгляда. Не один только Вальтер Беньямин сравнивает его с африканской деревней, где внутреннее и внешнее бесшовно переходят друг в друга. Петербург же, наоборот, по-северному «застегнут на все пуговицы». Все то, что Неаполь, со своей театральной натурой, выставляет на всеобщее обозрение, – об этом в Петербурге остается только догадываться. Однако Петербург не менее театрален, только его театральность находит выражение в холодных классицистских и тщеславных барочных фасадах, за которыми спрятан его гротескный мир. Это спрятанное, эти проломы в потусторонность навели философа Владимира Топорова на гениальную мысль о «петербургском тексте»: как если бы тамошние поэты и писатели работали над одним общим гротескным художественным произведением. Верный спутник «петербургского текста» – смерть.

Как если бы я не впервые встретилась с Неаполем, а вспоминала о нем.

Неаполитанский культ мертвых Католическая церковь в конце 1960-х годов запретила. Сомнительно, чтобы такие запреты соблюдались. Здесь у меня не создалось впечатление, что это так.

Церковь Санта-Мария делле Аниме дель Пургаторио, согласно путеводителю, – главный храм культа мертвых (позже я узнáю, что такие места разбросаны по всему городу). Здесь: световые блики на бронзовых черепах по обеим сторонам наружной лестницы и барочный блеск внутри помещения. Чтобы спуститься в Нижнюю церковь, нужно заплатить за вход: как если бы это был музей уже не существующего культа. Внизу – никакой роскоши, голые каменные стены и уже не бронзовые, а настоящие черепа и кости, распределенные по маленьким нишам, украшенным цветами, лентами, кружевами, брошами, четками, фотографиями. За тобой наблюдают. Не мертвые (или они делают это тактично), а те женщины, которые наверху продают билеты; все нижнее помещение оборудовано камерами наблюдения, даже находящаяся в глубине крипта, и стоит только кому-то вытащить мобильный телефон, чтобы что-то сфотографировать, как громкоговоритель предупреждает, чтобы он оставил эту затею. На одной стене сияет цифра 16 753. Поднявшись наверх, я спрашиваю о ее значении и узнаю, что это художественная инсталляция: именно столько беженцев утонуло за последние пять лет «по пути к нам». Едва ли можно представить себе художественное произведение, которое больше подходило бы к неаполитанскому культу мертвых.

Если мертвые нуждаются в надлежащем прощании с ними не только потому, что мы, здесь, должны оставаться людьми, но и потому, что души неоплаканных иначе не нашли бы надежного пути через чистилище, – то какой же хаос должен царить в потустороннем мире, когда после чумных и голодных эпидемий, войн, землетрясений и извержений вулканов все кости погибших сгребают вместе или они просто пропадают без вести. Не только в Неаполе, всегда и повсюду мы даже в смерти не равны, и во времена бедствий мéста для всех трупов не хватает. Неаполь, однако, объявляет все бесхозные кости реликвиями. Здесь «присваивают», как своих приемных детей, все выморочные кости и молятся за все души, которые относились/относятся к ним, чтобы эти души благополучно прошли через чистилище и в качестве ответного жеста стали небесными покровителями тех, кто о них позаботился. Любая анонимная душа из Неаполя получает иллюзию, что для кого-то (для человека, который заботится о ее смертных останках, о черепе) она является самым важным умершим. Сумеет ли она поверить в это? В идеале все костные останки обретут последний покой и все души получат своих хранителей. Спасение для всех! Это не менее утопично, чем надежда, что шампанского хватит на всех.

Пещеры из туфа на кладбище Фонтанелле в известном по фильмам итальянского неореализма районе Санитá. Если неаполитанский пористый туф не пропускает сигналы мобильного телефона, это еще не значит, что так же обстоит дело с душами и молитвами. Они скользят вверх и вниз и повисают на солнечных лучах, которые проникают сюда через трещины наверху и пронизывают серебристый запыленный воздух. Своды здесь поразительно высокие, на удивление светлые, они предоставляют много пространства для костей. Черепа в кукольных домиках. Кучи костей на полках и в нишах – как когда-то у домовитых хозяек располагались стеклянные банки с повидлом и консервированными овощами.

«К выбору черепа не относятся с легкомыслием: люди неспешно занимаются поиском, переходя от одного гроба к другому, в то время как их глаза разглядывают печальные останки. Внезапно они останавливаются и наклоняются, чтобы схватить череп, на котором пока не обнаружили никакого имени.

Они рассматривают его со всех сторон, проверяют консистенцию и звук, снова и снова его поворачивая и простукивая <…>. Распознаваемый по своей шапке смотритель, который слоняется по проходам, иногда выступает в качестве советчика и даже поставщика. Я слышал, как один господин в черном спросил его, не может ли он найти какой-нибудь дамский череп. „Ни один из таких не свободен! – ответил тот. – Но завтра мы ожидаем новую партию скелетов, и тогда я, возможно, найду для вас желаемое“. Он помог одной женщине с выбором, но сопровождавшая ее маленькая девочка запротестовала: „Мама, не бери этот череп, я хочу череп с зубами“. Детские черепа заполучить невозможно. „Все спрашивают о таких“, – сказал мне смотритель».

(Роже Пейрефитт. «От Везувия к Этне»)

Роже Пейрефитт побывал здесь в 1952 году, когда культ мертвых еще не был запрещен. Почему Католическая церковь его запретила? Потому что он напоминает о язычестве? Но что в христианских обычаях не напоминает о нем? Или эта Церковь разделяет неприязнь к мертвым, свойственную большинству людей? Или – потому что кости простолюдинов отвлекают от подлинных реликвий? Или – потому что она, собственно, не верит, что потусторонний мир важнее посюстороннего? Как бы то ни было, запрещенный культ пробивается сквозь стены из туфа.

Неаполь, похоже, не испытывает иррационального страха перед умершими. «…Да, смерть нам сначала трудна…» – Рильке. Тибетская Книга мертвых и древнеегипетская Книга мертвых – руководства по пребыванию в состоянии смерти. Нуждаются ли наши умершие в нашей поддержке? На их пути через коридоры потусторонности им помогают не всегда бескорыстно. Часто люди – даже такие, которые не практикуют никаких народных культов и вообще никакой религии, – верят, что умершие, о которых они заботятся, могли бы помочь им в их земных делах. Мертвые этого не могут. Они здесь бессильны. Они беззащитны, пассивны, зависимы, находятся в нашей власти.

Элиас Канетти: «Мертвые испытывают страх перед живыми. Живые, однако, не зная этого, страшатся мертвых».

10 ноября

Неаполь, где я окружена не русским и не немецким языком, подходит к ситуации утраты языка, каковой является для меня смерть Олега.

Во время подиумной дискуссии Валентина ди Роза, которая пригласила меня в Неаполь, спросила, почему я пишу прозу на немецком, а стихи на русском языке. Я сказала, что для меня сочинение русских стихов после смерти Олега потеряло всякий смысл. После этого, как уже было в октябре: я стою на сцене и выступаю в качестве эксцентрика боли.

В театрализованном Неаполе такое бесстыдство – траур – почти оправданно.

10 ноября 2022

«Гробница Вергилия» в Неаполе. Высоко на холме. С видом на море и Везувий. Где-то здесь Петрарка посадил оливковое дерево. Я ничего с собой не принесла. Наоборот: отломила для себя веточку лимона, с тремя маленькими плодами (из-за внезапного ощущения, что сейчас и здесь я имею право на это. Бесстыдство траура). На полпути наверх – могила Джакомо Леопарди. Собственно, ее принадлежность не достоверна, как и в случае с Вергилием. У Леопарди (1798–1837) почти такие же даты жизни, как у Пушкина (1799–1837). Он умер в бедности во время эпидемии, и для него предназначалась одна из массовых могил. Высказывалось предположение, что так он и был похоронен, надгробие же в церкви Сан-Витале Мартире в районе Фуоригротта скрывало под собой какого-то неизвестного. Это означало бы, что буквально любая кость под сводом кладбища Фонтанелле может быть костью Леопарди (не исключено, что я, не зная о том, прошла как раз мимо его черепа). И что в XX веке смертные останки неизвестного человека из этой церкви были перенесены сюда, в Parco Vergiliano.

Достоверным считается, что прах Вергилия доставили из Брундизия в Неаполь морским путем. Однажды Олег читал в Хорватии, на пляже, «Смерть Вергилия» Германа Броха и вдруг увидел на другой стороне Адриатики плывущий корабль с мертвым Вергилием.

Олег Юрьев

Смерть Вергилия; запоздавшие новости

1

От Италии холернойдо Далмации-чумыслышен мерный шлеп галерный —– Это мы или не мы?

2

Всё алмазней, всё лазурней,всё тесней к себе самойпод небесною глазуньей,подпузыренною тьмой,с вёсел звездами стекая,уносящая с уманочь деньская, персть морская —Адриатика сама.

3

По искрóй прошитой слизираспускается мазут —из заморского Бриндизивздох Вергилия везут —– Это мы на веслах плачем,вести ветхие везем,и в мехах облысых прячемчернозем и глинозем.

4

От Апульи суховейнойк Адрианову столбупрорезает плеск хорейныйАдриатику-скобу —Бог не охнет, гром не грохнет,не просыпется Гомер,пусть луна на веслах сохнети меняется размер.

5

– Мы гекзаметру враги ли?– Это мы, а не они!– Умер, кажется, Вергилий?– Умер, Бог оборони!

Поскольку Олег незадолго до смерти сказал, что хочет быть похороненным в их семейной могиле на еврейском кладбище в Петербурге («я хочу к дедушке»), у нас не оставалось другой возможности, кроме как кремировать его (о чем он знал) и доставить в Петербург по небу. У нас возникло в связи с этим много неприятностей, поскольку это противоречит законам иудаизма. Но такова была его последняя воля, единственная, и я не сомневалась, что сделаю то, чего хотел Олег (сама же я думаю, что если кремация была достаточно хороша для Будды и Вергилия, то и Олег, и я можем позволить, чтобы это сделали с нами). Когда Клаус Райхерт прочитал это стихотворение о Вергилии на памятном вечере во Франкфурте (в тот момент прах Олега ждал своего последнего путешествия), я подумала, что Олег написал о посмертной судьбе Вергилия, чтобы дать указание нам (типичная сбивчивая мысль человека, переживающего шок траура, но она и сейчас кажется мне вполне логичной). Примерно через год после смерти Олега я прочитала, что в земле Гессен введен запрет на выдачу праха родственникам: прах должен прямиком доставляться на место погребения. Это делает акции, подобные моей, невозможными, поскольку бюрократические барьеры, которые и прежде едва ли можно было одолеть, теперь становятся непреодолимыми.

Весна 2022-го. Война в Украине. Я не могу поехать в Россию. Не могу – к его могиле. И если я сейчас умру, мой прах должен будет ждать где-то, пока его смогут доставить к праху Олега. Большие катастрофы влекут за собой много незримых для мира последствий.

12 ноября

Parco Vergiliano, гора поэтов. Здесь мог бы быть похоронен еще один поэт: Евгений Баратынский (1800–1844), который умер в Неаполе. Незадолго до своей внезапной смерти он написал великолепное стихотворение, где говорит о радости оказаться наконец на корабле, который направляется в Италию, и знать, что судьба вытянула для него благой жребий: «Завтра увижу Элизий земной!» Не будь он перевезен в кипарисовом гробу в Петербург, он бы оказался третьим в союзе монте-вергилианских поэтов. Впрочем, его спокойно можно причислить к этому союзу, ведь и присутствие здесь двух других тоже ничем не подтверждено.

16 ноября

Снова в Германии. Во время одного выступления – внезапное желание спросить, как это возможно, что люди не видят мою открытую рану, не видят, что я истекаю кровью. (Я много раз вычеркивала и опять записывала этот абзац. Бесстыдство траура.)

25 ноября

В исламе считается, что самоубийца будет на протяжении всей вечности снова и снова умирать той смертью, которую он избрал. Кто заколол себя кинжалом, будет повторять это вновь и вновь: станет Сизифом самоубийства.

Джулиан Барнс: «…начни мои яркие воспоминания меркнуть, а вода [в ванне] – окрашиваться красным». «Вода в ванне» – потому что самоубийство было бы ванной, бокалом вина и острым японским ножом. Заманчивое описание, особенно для любителей вина. Проводить Сизифову вечность с хорошим вином и кинематографично краснеющей водой. Но без человека, ради которого… – это была бы рафинированная пытка.

«Откуда мне знать, что я не буду страдать после того, как умру?» – пишет Ролан Барт, не верящий в бессмертную душу. И в самом деле – откуда?

Я отклонила опцию самоубийства по той же причине, по какой воздерживаюсь от алкоголя, успокоительных средств и т. п. Я хочу проживать мой траур.

И да, траур – это хоть какая-то связь с умершим. Может, самая последняя – именно поэтому…

26 ноября

В первые дни (даже часы) после смерти Олега люди, которые были возле меня, спрашивали, есть ли у меня вино; они исходили из того, что мне нужно чего-нибудь выпить. Абсурдное предложение. В состоянии остро переживаемого траура человек находится как бы под воздействием наркотиков, в каком-то другом измерении, где контуры привычного для него мира расплываются и без алкоголя.

«Отсутствие настоящего. Одновременное протекание прошлого и будущего. Между ними вакуум. Временнáя аномалия, связанная с неким пограничным опытом».

Nunc stans, застывшее «сейчас», – возможно, умершие в такие моменты разделяют с нами свою вечность или настолько приближают ее, что мы можем ее почувствовать: без соприкосновения, бесконтактным прозрением.

«Пока не придет утешение, еще мерцает надежда».

27 ноября 2022

…те, кто вместе живет в памяти… (2)

Траур уродлив, не эстетичен и не имеет ничего общего с кроткой элегантностью кладбищенских ангелов.

Да и любовь менее красива, чем молва о ней. Любящие толком не знают, чего они друг от друга хотят. Физическое удовлетворение не решает этой проблемы. Они, вероятно, хотят взаимоуничтожения, как если бы их живые и вожделеющие тела были только препятствием на пути друг к другу. Любовь враждебна по отношению к жизни. Лукреций в поэме «О природе вещей» описывает ее как нечто отвратительное и нездоровое. В отличие от того, что происходит при нормальном физическом влечении, любящие всегда остаются неудовлетворенными:

«Жадно сжимают тела и, сливая слюну со слюною,Дышат друг другу в лицо и кусают уста в поцелуе.Тщетны усилия их: ничего они выжать не могут,Как и пробиться вовнутрь и в тело всем телом проникнуть,Хоть и стремятся порой они этого, видно, добиться:Так вожделенно они застревают в тенётах Венеры…»

Следствие такого любовного безумия:

«Тратят и силы к тому ж влюблённые в тяжких страданьях…»

Рецепт Лукреция заключается в том, чтобы довольствоваться другими партнерами, а самого объекта любви избегать:

«Но убегать надо нам этих призраков, искореняяВсё, что питает любовь…»

Как замену любви он рекомендует нормальные телесные любовные упражнения с другими партнерами:

«…и свой ум направлять на другое,Влаги запас извергать накопившийся в тело любое,А не хранить для любви единственной, нас охватившей…»

Такая любовь (презираемая Лукрецием) и траур имеют между собой много общего. В том и другом состоянии человек желает невозможного.

28 ноября

Как-то Олег сказал перед одним из совместных путешествий, что ему нравятся наши поездки на поездах. Слышать это было печальной радостью, за этими словами скрывалось знание о том, как мало времени нам остается. Оставалось даже еще меньше времени, чем мы (я) предполагали (предполагала). Наши короткие путешествия были как особые время и пространство за пределами времени и пространства.

29 ноября

В зале ожидания вокзала. В Киле я остановлюсь в том же отеле, где мы поселились десять лет назад, когда Олега пригласили на какой-то фестиваль.

30 ноября, Киль

Десять лет назад этот отель полнился фестивальной жизнью. Я еще помню, что нам больше всего хотелось остаться одним и смотреть на воду фьорда. Сегодня утром я, кажется, была одна в большом зале для завтраков. Я сидела перед стеклянной стеной и смотрела на фьорд за ней. Так долго, пока мне не пришлось уйти. Шел дождь, стеклянная стена тоже была заплаканной.

Что я переживаю: мой траур или смерть Олега? Эгоизм или эмпатию? Можно ли это разделить?

1 декабря

В путешествиях без Олега мне снова и снова попадается на глаза что-то, что он наверняка заметил бы.

Я не знаю, куда мне с этим. Через вай-фай – в Ничто:

Кильские таксисты

Второй – крупный, с разработанным голосом трибуна – жалуется, что социал-демократы и «зеленые» упразднили все рабочие места в городе. И: «Многие таксисты больше не возят людей из городского парламента в знак протеста».

Четвертый – узкоплечий и молчаливый, слушает «Радио Классика»; когда музыка ненадолго прерывается выпусками новостей, он понижает громкость.

Первый и третий были по сравнению с франкфуртскими грубиянами на удивление вежливыми, что относится также ко второму и четвертому.

Первые трое говорили «moin». Четвертый сказал «Guten Morgen».

3 декабря

Не является ли вопрос к Богу: «Веришь ли, что я существую?» – на самом деле вопросом к умершему?

4 декабря

Я написала некролог умершему вчера Андрею Битову. Мы его знали, Олег лучше, чем я. Возможно, это поможет, думала я, вызволить из застылости мои воспоминания.

Утратил ли неандерталец из романа Голдинга свои воспоминания, которые он ни с кем больше не мог разделить?

11 декабря

Днем позже, пятого декабря, умер Паулюс Бёмер.

11 декабря 2022

Когда я 11 декабря 2018 года написала это предложение, оно показалось мне (при моей потере языка после Олега) выразительным и говорящим само за себя; мне казалось, оно включает в себя всё: что Паулюс Бёмер и Олег испытывали глубокую симпатию друг к другу, что он за несколько недель до этого (20 сентября) пригласил нас с Даней как единственных гостей на свой день рождения, что я после смерти Олега знала, как хорошо Паулюс понимает мой траур, и что Паулюс – грандиозный поэт.

Самые последние строки из его последней книги (изданной посмертно Лидией Бёмер и Даниэлем-Диланом Бёмером):

Еще хоть раз. Быть таким.Как луга на склоне. Куница. Как древесина ворот.Как в самой последней пижаме.По берегу, горизонту навстречу, идутбольшая и малая птицы Рух.Малая ходит вразвалку (еще), большая шатается (уже).Малая щебечет, большая думает:Тело – это событие.Молитвы – богохульство,о чем знают кошки.На горизонте исчезают земля и море.К воде хочетвсё.Вода хочет прочь.Я – нет.

12 декабря

В Киле в грузинском ресторане «Медея» предлагались цыплята табака. Что может быть большей тщетой, чем любимое блюдо умершего.

Однажды я привезла из Литвы во Франкфурт копченого цыпленка, потому что Олег, согласно семейному преданию, в детстве любил его. Об этом я вспомнила на вильнюсском крытом рынке, но не была уверена, что смогу провезти цыпленка через границу. Все прошло хорошо. В «Медее» я подумала, что не могу отправить цыпленка табака в потусторонность (да он бы там и не пригодился). В лучшем случае – его крошечную табака-душу. Однако над его душой я не властна. Не властна даже над собственной.

Голова пребывающего в трауре ненамного яснее, чем голова влюбленного, и беззащитна перед любой чепухой.

13 декабря

Хаймке Людеман, которая пригласила меня на ужин в «Медею», сказала: Олег и я не были тем, что обычно понимают под «семейной парой», а именно – что двое просто тупо сидят рядом и молчат; или тупо занимаются болтовней; или переругиваются.

Не есть ли каждая пара единое живое существо? Даже если они скучают друг с другом, или запутались во взаимных обидах, или вообще не справляются с жизнью?

Не думаю, что мой траур сильнее потому, что я тоскую о человеке, настолько родном мне, как если бы мы были близнецами.

Среди мотивов, которые вновь и вновь всплывают в записных книжках Олега, имеется мотив любовной связи между братом и сестрой. Одна из записей, шутка:

«– Моя трагедия в том, что я влюблен в свою сестру.

– Но у вас нет сестры!

– В том-то и трагедия!»

Траур имеет свои законы, которые лишь в ограниченной мере зависят от жизни. Если вообще зависят. Он овладевает даже теми людьми, для которых жизнь вдвоем была обременительна, или скучна, или в каком-либо смысле непосильна (сказанное относится ко всем возможным связям, даже между братьями и сестрами, родителями и детьми и что там еще бывает, а также – к разным формам жизни втроем или вчетвером).