АНА навсегда: исповедь отличницы. Анорексия длиною в жизнь

Вечерами я забиралась на печь и оттуда слушала, как тяжело дышит мой дед. Он засыпал. Потом снова пробуждался, стонал, и все время разговаривал с покойниками. Мама гладила его по сухому лицу и говорила, что это ему все привиделось. А я слушала дедовы стоны, тихую мамину речь, тяжелые бабушкины вздохи и понимала, что никакой надежды больше нет, спасения ждать неоткуда. Я понимала: все, что мне показалось днем на солнце – осталось в этом солнечном дне, который уже прожит и уже ушел, так же, как жизнь покидает тело моего несчастного деда. Я понимала, что это я сейчас могу не придавать значения каждому дню, каждому вздоху, а для него это слишком важно. Слишком важно, что еще один день прожит, он больше не повторится, он больше не будет… Никогда… Никогда… Я падала лицом в пуховые бабушкины подушки и рыдала, рыдала так, чтобы дед не услышал, как я плачу. Когда слез больше не оставалось, я начинала судорожно молиться за дедову душу. Именно тогда я изучила весь псалтырь, но это не спасло меня от липкого запаха смерти, который навсегда остался во мне, с которым я долгие годы училась жить, а теперь, уже привыкнув, учусь жить без него.

Неделя пролетела слишком быстро. Пришла пора прощаться. Я тогда думала, что мы прощаемся на две недели. Но оказалось навсегда. Я стояла у зеркала, расчесывала свои длинные густые волосы, а дед с любовью смотрел мне в спину. Он, как и прежде, считал меня красивой, хорошо сложенной, самой умной, самой доброй. Я обернулась и подошла к нему. Дед протянул мне свою тонкую руку. Я держала худенькое запястье в своей ладони, и снова меня посетило чувство, будто в меня вползает что-то странное, что-то, с чем мне придется мириться всю оставшуюся жизнь. Я смотрела на высохшее дедово тело и гадала, где именно в нем прячется душа, и если бы я все-таки смогла отгадать эту вечную загадку, то, наверное, попыталась бы удержать его душу живой.

Морозным серым февральским днем я вернулась из школы недовольная собой. Меня выводила из себя математичка, которая недоступно объясняла очередную тему по своему предмету. На уроке я сидела с остановившимся взглядом, как бестолковая корова, монотонно перемалывала жевательную резинку во рту и теребила прядь волос. Учительница смотрела на меня через прозрачные стекла своих очков и недовольно кривила тонкие губы. Ей хотелось ударить меня, я это чувствовала. Мое отсутствие в течение недели не прошло даром. Три «двойки» по математике – это слишком. Если меня вызывали к доске, я стояла, выпучив глаза на задание, написанное ровным почерком мелом, и ничего не могла понять. Если меня просили отвечать с места, я бубнила что-то невнятное, даже не извлекая огромную жевательную резинку изо рта. Класс почувствовал мою слабость. Я теряла авторитет. Все чаше в мою сторону начали сыпаться колкие шуточки и смешки. Мне было безразлично. Я стала заторможенной и раздраженной одновременно. Но учительнице математики не было никакого дела до боли внутри меня. Ей важен был лишь ее предмет. Она склонилась надо мной и громко объясняла правило. Я плохо ее слышала. Казалось, она кричала мне в ухо непонятный набор пустых звуков. Учительница раздраженно спрашивала: «Теперь тебе понятно, как нужно решать эту задачу?» А мне слышалось лишь: «Бу-бу-бу». Я старалась разобраться если не в самой задаче, то хотя бы в том, что говорила учительница, но ничего не получалось.

Я вернулась домой в надежде самостоятельно посидеть над учебником и все же понять. Я листала сборник задач, желая найти нужный раздел, но этого никак не выходило. Так я провела минут двадцать, прежде чем поняла, что листы с темой вырваны. Отчаянье охватило меня, и я зарыдала. Я бросала книгу в стену, кричала, злилась и плакала. Впервые за столь долгое время я дала выход своей боли, позволила проявить агрессию, эмоции. Я заменяла внутреннюю боль физической: била кулаками в стены, чувствовала как опухают косточки, сдирается кожа, выступает алая кровь и перепачкивает обои. Мне нравилась боль, она была другой: острой, отчаянной, резкой. Душа болит иначе – ноет, саднит. Я устала от медленного угасания внутри. Я хотела уничтожить себя. Потом я успокаивалась, поднимала учебник, рассматривала и, убедившись, что нужных мне страниц все же нет, снова швыряла книгу. Все это продолжалось бесконечно долго и могло бы, наверное, никогда не закончиться, если бы не телефонный звонок. Трубка сначала зашипела, а потом тихим маминым голосом сказала, что деда больше нет. Я медленно вернула ее на место, аккуратно сложила свои школьные принадлежности, поняв, что трудиться над непонятной темой по математике мне больше не придется, и дала истерике овладеть собою полностью. Я рвала волосы на голове, калечила себя о стены, выламывала пальцы на руках. Я не нужна была себе. Я не хотела жить. «Зачем, Господи, почему!?» – кричала я в равнодушный белый поток, кричала балкону и прохожим внизу. И лишь тишина была моей напарницей в этот час. Я валялась на полу, срывая с него ковры, из носа пошла кровь и лопнули все кровеносные сосуды в глазах. Я не умела жить без своего деда. Я не хотела оставаться живой без него.

Когда заплаканная мама вернулась с работы, мои глаза были сухими и красными. С тех пор при свидетелях я старалась больше никогда не плакать.

Вечером того же дня мы ехали в деревню всей своей большой притихшей семьей. Я боялась войти в дом. Все в нем стало каким-то другим. Родной дом, в котором прошли мои детские годы начал пугать меня, сделавшись зловещим и наполненным скорбью. Дед лежал на узеньком диване под самыми образами. Я не сразу узнала его. «Чепуха! – думала я. – Это не он! Кукла из воска, но точно не он!» Моя тетя говорила о какой-то обуви, не налезающей на ноги деда. Я не сразу поняла, о чем она ведет разговор. Звуки доносились, словно из другого мира. Я слышала странное эхо в своей голове. «Какая обувь, какие ноги, у кого?» – не понимала я. Тетя сказала, что пришлось разрезать. «Кого разрезать, ноги!?» Мама отвела меня в сторону:

– Не ноги, обувь, она не налезала!

– Кому не налезала, зачем?!

Голова горела, словно на нее вылили ушат раскаленного растительного масла. Я выбежала на улицу, небо было удивительно звездным, я смотрела в него, пока тошнота не накрыла меня и не началась рвота. Ползая по холодной земле, сквозь пелену на глазах, я увидела, как прямо в черный лес падают яркие звезды.

В доме было не топлено, холодно и неуютно. Я не знала где мне встать, куда сесть и что будет дальше. Я подошла к деду. Его руки спокойно лежали одна на другой. Один глаз слегка приоткрылся, и я видела, как в узкую щелочку он смотрит на меня. Я хотела коснуться его руки, но так и не решилась. Теперь я сама себе за это благодарна. Я помню его родные теплые живые руки. Они навсегда остались в моей памяти согревающими и крепкими. Даже в самые сильные морозы руки деда оставались горячими. Я просовывала в них свою ладошку и грелась. Если бы тогда я позволила себе коснуться его мертвых рук, мне нечем было бы согреть свою память сейчас.

Ближе к полуночи бабушка сварила картошку, и мы сели ужинать. В моей голове никак не укладывалось, как можно есть, когда в доме лежит покойник: тихий, голодный. Но я все же ела. Горячая дымящаяся картошка и рядом холод смерти. Члены семьи шумно барабанили ложками, тянулись то за хлебом, то за соленым огурцом, то за рюмкой водки. Спустя время все разомлели, и, кажется, напрочь забыли, по какому поводу собрались. Сестра Кира даже пару раз отпустила свои глупые шуточки и сама же посмеялась над ними. У тети к губам прилипла чешуя от рыбы, а руки стали жирными от сала. Я жевала черный кусок хлеба и пыталась совладать с приступами рвоты и отвращением к собравшимся за столом. Ощущение лишнего человека в семье не покидало меня. Я поворачивала голову и смотрела на молчаливого деда. Мне было жаль его и себя, единственных неприкаянных и забытых большой семьей. Я перестала чувствовать запахи вкусы, предметы и себя. Комната раскачивалась из стороны в сторону, и мне казалось, что она совершенно пуста. Только я и мой дед. Я не ощущала больше ничего кроме боли. Мой мир разлетелся на куски, которые стремительно падали в черную огромную дыру внутри меня. Больше я не хотела заполнять ее едой. Я больше ничего не хотела. Все перестало существовать, будто кто-то выключил свет. Будто кто-то погасил солнце. Мое солнце, которое согревало меня долгие годы.

В день похорон случилась оттепель, я про себя тихо радовалась, что отошли морозы, которых дед так боялся. После кладбища мы вернулись в опустевший дом. Людей пришло слишком много. Мама и моя тетя накрывали столы. Бабушка слонялась без дела по большому дому и причитала. Я забралась на печь и оттуда наблюдала, как люди, что недавно рыдали на кладбище, потихоньку освоились, повеселели от алкоголя и с завидным аппетитом уминают все за столом. Мне делалось от этого противно, и я поняла, что больше есть не смогу. Причем на физическом уровне.

Моя бабушка всегда была набожным человеком. С раннего детства она приучала меня к религии. Я понимала и принимала бога, любила Христа и старательно кидала на себя крестики перед иконами. В три года это воспринималось как игра, в десять – как обязанность. В четырнадцать – как личная тайна. Через несколько дней после похорон бабушка села рядом и начала рассказывать о значении Великого поста. Она говорила о том, что дед в пост умер, значит – его любит бог, а мы все теперь можем помочь его душе очиститься и еще больше приблизиться к воротам рая, если попостимся за покойника. Я ухватилась за идею, предложенную бабушкой, как за единственный в огромном океане спасательный круг. Мне хотелось хоть что-нибудь сделать для деда. Я перебирала в памяти все моменты своей детской жизни, проведенной под его крылом, вспоминая, сколько всего хорошего он для меня сделал, и сожалела о том, что так редко я говорила ему за это слова благодарности. Бабушка поддержала меня в желании поститься и детально объяснила, что и как следует делать. Спустя еще какое-то время, уладив все дела в деревне, мы с мамой вернулись в город. Ночами я лежала без сна, вспоминала родные черты своего деда, его улыбку и плакала. Единственное, что утешало меня – это возможность пройти путь физического и нравственного очищения во имя близкого человека.

Держать пост оказалось не так уж и сложно, более того в голоде я поняла некий высокий смысл жертвенности, покаяния, и моя душа в этот час ликовала. Впервые в жизни я смогла подчинить свой разум, свой аппетит, ситуацию, в которой я находилась. Мне нравилось ощущение значимости действий, совершаемых телом. Оно делалось тоньше, изящнее, эстетичнее. Еще больше я восхищалась возможностью контролировать свое пищевое поведение. Я начала придумывать собственный мир со своими строгими правилами, которым присягала следовать. Ночные походы к холодильнику закончились. Просмотры телевизора с котлетой в руках тоже. Я начинала себе нравиться, но никак не проявляла это на людях. Находясь в окружении собеседников, я продолжала всех уверять, что нисколько не похудела, лишь немного подросла. Это не было правдой, одежда висела на мне, появилась необходимость полностью сменить гардероб. День ото дня список разрешенных продуктов сокращался мной до минимума. К окончанию поста я уже позволяла себе лишь несколько клубней отварной картошки. Мой вес начал падать, я таяла на глазах. Но этого было недостаточно. Я хотела стать худой, а не средней, больной, а не здоровой. На протяжении всей своей жизни я не выношу состояния усредненности и нормальности. Я не понимаю серого цвета, среднего достатка, нормального телосложения. Для меня существует лишь худой или толстый, холодно или жарко, черное или белое, богатство или бедность. Жить с таким пониманием действительности слишком сложно, еще сложнее, если мне приходится застревать где-то посередине.

В школе ситуация обострилась до предела. Я оказалась в зоне отчуждения. Любые слова, направленные в мой адрес, воспринимались как проявление агрессии. Класс стал мне противен. Учителей я перестала уважать. Мне казалось, что вокруг одни недоумки, которые хотят лишь зацепить меня, унизить, оскорбить. Я начала драться, стала ожесточенной, грубой. Учеба начала даваться с большим трудом. Я только и делала на уроках, что рассчитывала свое вечернее меню и придумывала наказания для себя, чтобы через мученичество приблизиться к деду. Иногда я сидела за своей последней партой, равнодушно глядя в окно, и слушала, как гудит на улице ветер. В этот момент в моей воспаленной голове постоянно рождалась странная мысль. Она возникала внезапно, как наваждение, и терзала меня до самой ночи. Я думала всегда об одном и том же: «А что если мы закапали живого деда? А он проснется и испугается!» Эта мысль сводила меня с ума, притом следом за ней тут же приходила другая еще более навязчивая: «Нужно его откопать и посмотреть, проверить, чтобы все было хорошо. Поправить подушку, если он действительно умер. Обязательно все упорядочить в гробу!» Эта глупая мысль посетила меня еще на кладбище, когда деда опускали в яму. Гроб качался на веревках из стороны в сторону, и я испугалась, что все в нем перепутается, перемешается. Может, и дед перевернется на бок или сползет в сторону. Эта мысль так овладела мной, что я забеспокоилась. Нужно было все проверить, убедиться в правильности расположения вещей: дедовой палки, ордена Славы на его груди, любимой кепки. Когда меня оттаскивали от могилы, я махнула рукой: «А, ничего, завтра приду и все сделаю!» А потом, оказавшись дома, меня охватил леденящий ужас и начала бить нервная дрожь: «Вот, баранья башка, как же я все приведу в порядок, если деда-то закопали?!» С тех самых пор ко мне привязалась мучительная, страшная идея, во что бы то ни стало его откопать и проверить порядок расположения предметов в гробу и наличие самого деда в нем.

В моем дневнике все чаще стали появляться «двойки». Прежде такого со мной не случалось. А сейчас где-то глубоко внутри себя я признавала свое поражение. Тяжелые отношения с классом порождали мое бессилие. И чем больше низких оценок появлялось в моем дневнике, тем сильнее я злилась на себя и мечтала исправить ситуацию. Но сколько ни делала я попыток в сторону перемен, мое положение оставалось незавидным. Подруги держались в стороне, посмеиваясь надо мной. Мальчишки продолжали задираться, а учителя испытывали неприязнь, которую даже не пытались скрывать. Я находилась ежедневно в коллективе тридцати сверстников, но ощущала себя одинокой, забытой и покинутой всеми. Во многом это была моя вина, но я ничего не могла исправить. Мне необходимо было полностью измениться, чтобы заново строить отношения с классом. Как это сделать – я не знала, потому что переломить себя полностью я отказывалась, а научиться уважать своих сверстников пока еще не умела.

На Пасху мы приехали навестить бабушку, и она ахнула, увидев меня. Перемены, произошедшие с моим телом, ее смущали. Бабушка качала головой, разглядывая мои ноги, которые стали длиннее и тоньше, худые руки и огромные глаза. Она не могла поверить, что это я – ее когда-то полная внучка с рыхлым телом и заспанным лицом. Это действительно была я, но похудение не принесло мне ничего из того, о чем я мечтала и на что надеялась. Оно не сделало меня любимицей в семье и школе, оно не подарило мне никакой легкости, на которую я рассчитывала. Причина была проста: я похудела не ради себя, я похудела во имя внутренней боли, лишь для того, чтобы наказать свое тело. Окружающие люди говорили о моих великолепных результатах, а я внутренне тешила этим свое самолюбие. Мамины подруги перестали считать меня некрасивой девочкой, брат Матвей не смел больше трогать и пальцем, Кире стало неинтересно посмеиваться надо мной. Но все вместе они продолжали видеть во мне ту, кем я была раньше. Худоба не принесла мне любви, о которой я мечтала с раннего детства.

Я хотела стать другой: лучше, успешнее, счастливее себя прежней. Для этого мне необходимо было переменить свое отношение к людям, свои мысли, восприятие жизни и перестать быть такой замкнутой. Но пока я думала о том, как изменить голову, мое тело снова протестовало и заботилось о получении дополнительных калорий. Вес начал возвращаться. Я принялась заново поглощать все, что видела в холодильнике. Пост окончился, а вместе с ним и самодисциплина. Иногда моя собственная лень тихо шептала на ухо: «Забудь, брось все! Тебе и так хорошо! Оставайся крупной, одинокой, нелюбимой девочкой! Ходи в школу, потом в институт, а после на работу, роди детей и живи в свое удовольствие! Еда – вот истинное счастье в жизни, пока ты любишь ее, она будет любить тебя. Весь мир не стоит того, чтобы отказаться от счастья насыщения. Никто не стоит этого! Пусть все смеются, пусть говорят свои глупости – а ты поешь и забудь о них, люди того не стоят, чтобы придавать им столько значения!» Но я ложилась в постель с набитым желудком и слышала другой голос. Это был голос совести: «Что же ты наделала, глупая?! Борись, сражайся сама с собой! Твой бой еще не проигран. Учись, добивайся, ты сможешь! Не отталкивай людей, они не плохие, учись понимать их. Страдай, люби, ошибайся, но продолжай свое сражение и никогда не сдавайся!»

Голос совести был сильнее, чем голос лени. И я ступила на тропу войны против самой себя. Я поняла, что должна непременно стать совершенной: легкой, веселой, умной, интересной. Во мне начал развиваться перфекционизм. Он остался со мной на всю жизнь. Избавиться от него невозможно. И если, наблюдая за природой из окна своей квартиры, я принимала ее во всем многообразии, то наблюдая за собой в маленькое карманное зеркальце, я принимала себя лишь тогда, когда была худой, и другого здесь быть не могло. Я ждала, когда лопнет кокон, и я смогу явиться миру в новом обличии. Мне предстоял долгий и нелегкий путь самопознания и самосовершенствования. Девочки в моем классе такими глупостями не страдали, их беспокоили лишь мальчишки, колготки со стрелками и туфли на платформе. Моей первой задачей стала необходимость разобраться в моде, разработать собственный стиль в одежде и во внешнем виде, вернуть на свои места сбежавших подруг и научиться говорить с ними на одном языке. Но еще важнее этого – изменить отношения с учителями и ситуацию в своем дневнике. После бессонных ночей, проведенных в раздумьях, я начала новую жизнь с четко поставленной цели – во что бы то ни стало добиться почетного звания отличницы.

Глава 3. Синдром отличницы

В начальной школе я неплохо училась. Обычно в конце года у меня было 2—3 «четверки». Этого мне вполне хватало, чтобы удовлетворить свои потребности в успехе и порадовать маму. Она часто подчеркивала коллегам на работе, что я не проблемный ребенок, со мной не нужно «корпеть» до ночи над уроками, принуждать к учебе и вытаскивать за уши со двора. Я никуда не ходила, все время сидела дома за уроками или перед телевизором. Оставаясь в полном одиночестве, я могла быть собой, мне нравилось это состояние полного покоя. Я читала книги, рисовала, училась готовить простейшие блюда. В школе у меня были подруги, с которыми складывались доверительные, теплые отношения. Но вне школы мы не общались. Я четко разграничивала еще с семи лет дружбу с девочками в школе и дружбу с собой наедине дома. К себе в гости я никого не приглашала, а на уговоры сходить к какой-либо подруге домой поиграть в куклы отвечала резким отказом. Я боялась улицы, пешеходных переходов, темных подъездов, незнакомых людей. Едва звенел последний звонок, как я быстрым шагом мерила серый асфальт от школы по направлению к дому, вихрем проносилась по бетонным ступеням многоквартирной девятиэтажки на свой третий заветный, быстро открывала дверь, потом еще быстрее захлопывала ее за собой и, наконец, могла выдохнуть. В школе за своей спиной я слышала, как ребята говорили, что я интересная девочка, но дикая. Дикость и боязнь города были обусловлены моими ранними детскими годами, проведенными в глухой деревне, где из друзей существовали лишь дед с бабушкой и ненавидящие меня двоюродные братья с сестрами.

Когда мама забрала меня из деревни и устроила в детский сад, я вела себя словно кошка, болеющая бешенством. Подойти ко мне могли лишь воспитатели, которых я знала, детей я вовсе сторонилась, проявляя агрессию к ним. Еще больше шокировала окружающих моя набожность. Если меня начинали упрекать в чем-то, я тут же пускалась в долгие размышления о каре господней, которая не заставит себя ждать, этим я так веселила воспитателей, что ровно через две недели стала всеобщей любимицей. Директор детского сада решила, что я одаренный ребенок, и раз за разом приглашала специалистов, чтобы те посмотрели на меня. Собиралась целая комиссия, дети шарахались от незнакомых людей в стороны, а я ходила за взрослыми хвостиком, показывая свои рисунки и декламируя стишки. Взрослых я любила больше чем детей. Меня усаживали на красный стульчик в центре группы и задавали вопросы на различные темы, я серьезно отвечала, размахивая в воздухе детской рукой, загибала пальцы, подсчитывала что-то в уме и если не знала ответа, с деловым, важным видом отвечала: «Эти истины мне незнакомы, все ответы у Христа, просите его и прощены будете!»

Постепенно я освоилась в своей дошкольной группе и смогла без стеснения общаться с ребятами. У меня даже появилась настоящая подруга Даша, которую я обожала и находила приятным, умным собеседником. Почти всей своей детсадовской группой мы оказались в одном классе, нареченным буквой «Г», и доучились до девятого. Мы с Дашей сидели за одной партой восемь лет, и мне тогда казалось, что наша дружба никогда не закончится. Даше была крупнее меня, я воспринимала ее как старшую. Но ей с каждым годом, проведенным рядом со мной, становилось все тягостнее. Даша имела потребность в постоянном взаимодействии с ровесниками. Она желала, чтобы общение протекало не только в плоскости школьных тем, но и виде девчачьей дружбы вне стен нашего класса. Этого я ей дать не могла, и постепенно Даша начала меня избегать, отдав свое предпочтение более гибкой и веселой однокласснице Наташе, живущей с моей лучшей подругой по соседству.

Я страдала, чувствуя, как теряю свою Дашу. Она была единственным человеком в школе, который помогал мне пережить потерю родного деда. Вместе мы справлялись с любыми трудностями: будь то дать отпор мальчишкам, подготовиться к урокам или гордо принять от одноклассников насмешки из-за крупной комплекции. Но именно сейчас, когда я решила начать свою новую жизнь, наладить отношения с коллективом и исправить оценки, Даша меня бросила. Я видела и раньше, как она все чаще меня сторонится, прячется. Мне трудно было в это поверить, я не хотела замечать очевидное. Все свое свободное время она проводила рядом с Наташей. Если я подходила к ним – они улыбались, вежливо отвечали на вопросы, но я понимала, что стала лишней. А потом Даша и вовсе начала холодно разговаривать со мной, даже забывая поздороваться. Я не понимала, в чем моя вина, за что она так со мной поступает? Я так нуждалась в ней! Мне столько нужно было ей сказать! Я так хотела, чтобы Даша помогла мне справиться с тяжелой ситуацией! Но она выбрала другую подругу, она меня предала! «Что со мной не так? – думала я. – Стоило уехать на похороны деда, как она тут же подыскала себе более подходящий вариант! Глупую девчонку, которая постоянно хохочет над Дашиными шуточками! Выходит, когда моя лучшая подруга вытирала мне слезы, у нее наготове был уже запасной вариант!» Я слишком долго оставалась в своей депрессии, и Даша заменила меня как ненужную отработанную деталь.

Однажды я не могла больше смотреть на них вместе, это было невыносимо, я решила бороться за нее. Я подошла к ним и стояла, молча, некоторое время, Даша обернулась. Ее лицо, такое близкое и знакомое, с рыжими смешными веснушками было бледным и серьезным. Прядь волос у пала на высокий утонченный лоб, губы сжались от злости.

– Даша, нам нужно поговорить, – тихо сказала я, схватившись за ее руку.

– Уйди! – громко прокричала она на весь класс, от чего все повернулись в нашу сторону. И принялась выдирать из моей ладони свою руку. Я не готова была ее потерять, я продолжала хвататься за ее пальцы. Она злилась, но даже такая рассерженная, она все равно еще оставалась моей.

– Даша! Как ты можешь так поступать, ты же сама говорила мне, что Наташа бестолковая!

– Ну и что! Уйди! – еще громче кричала Даша, наконец, высвободившись из моей мертвой хватки.

– Уйди?! И это все? Объясни что случилось! – я готова была встать перед ней на колени.

– Да, реально, отойди, пожалуйста! – протяжно заныла испуганная Наташа. Но даже в страхе глаза ее победно блестели, а рука лежала на Дашином плече.

Я, опозоренная перед всем классом, отошла и больше к ним никогда не подходила. Но легче мне не стало. Они всюду маячили перед моими глазами, словно издевались, я не могла выносить этого. Боль перерастала в ревность, а ревность в желание отомстить. Воплотить свою месть в реальность я могла лиши одним доступным мне способом – найти новую подругу. Но не простую девочку, а ту, с которой Даша мечтала дружить еще с детского сада. Этой очаровательной девочкой была наша одноклассница Аня – как что-то нереальное, эфемерное, безупречное. Отличница, умница, гордость всех учителей. Я чувствовала внутренний надлом в ней. Если моя Даша, заласканная с детства отцом и матерью, всегда оставалась собой довольна и не комплексовала по поводу лишнего веса, очередной тройки, сказанного и съеденного, то Аня была полной противоположностью.