Апельсинки. Честная история одного взросления

Таким образом я отдаю свой дочерний долг. Правда, последние лет пятнадцать я часто спрашиваю себя: «Блин, сколько же я должна-то?» При этом совесть и постулаты воспитания, привитые в детстве (кстати, совсем не матерью), заставляют меня вести себя правильно и иногда даже самой поражаться лимиту собственного терпеливого благородства.

Мама нарядилась в красный пиджак и блузку со стразами. Она похожа на депутата и бандита из 90-х одновременно.

Выражение лица вдохновленное. Она, как в старые добрые времена, едет «все решать». Ей кажется, что она молодая, пробивная и всемогущая.

Далее все происходит ровно так, как я и ожидала. Мы вполне мирно доезжаем до ПНД, попадаем на прием к пожилой индифферентной докторице, прилежно зачитывающей матери ее диагнозы. В итоге у матери немедленно случается приступ. Она клянет докторицу на чем свет стоит, орет, что та слепая, раз не видит, что перед ней здоровый человек, докторша пытается выписать ей рецепт на антидепрессанты, но мать выхватывает у нее этот рецепт, рвет его и мстительно кидает в лицо несчастной врачихе, которая, также срываясь на крик как защитную реакцию, просит «немедленно покинуть ее кабинет».

Я все это вижу через закрытую дверь: аудиоряд вполне громок и подробен, домысливать ничего не приходится.

Наконец вулканически взбешенная мама вываливается в коридор, я вскакиваю и подхватываю ее под руку (второй рукой она опирается на костыль).

– Пойдем, – вздохнув, говорю я матери и киваю на дверь.

– Это ты, тварь, это все ты! Это ты упекла меня, здоровую, в больницу, это ты приехала сюда заранее и распихала всем взяток, чтоб меня записали в психи! Это ты! Ты убийца! Ты убиваешь мать! Люди, меня хотят уби-и-ить, – мать кричит, плачет, кликушничает, машет костылем и при этом все сильнее впивается в мою руку – единственную надежную опору.

Я иду с каменным лицом и лишь иногда приговариваю тихо: «Не кричи», «Осторожнее, ступенька» и «Ч-ч-ч», – пытаясь притушить градус ее агрессии.

Мы движемся критично медленно: матери сложно ходить самостоятельно, она привыкла к коляске. Плюс сам приступ скорости, конечно, не добавляет.

В коридоре полно людей. Они ждут своих справок или освидетельствования, и им скучно.

Мать, изрыгающая проклятья в адрес дочери, – отличное развлечение. «Пусть говорят» в прямом эфире, только без ведущего. Зрители смотрят с удовольствием, глаз не отводят.

Процессия у нас, конечно, колоритная.

Я в роли второго костыля, раздувшаяся от девятимесячной беременности и усиленно изображающая пофигизм, и мать, поливающая меня матом, которая сама по себе среди обшарпанных стен ПНД в своем депутатском праздничном красном пиджаке, всклокоченная, вспученная выглядит как конферансье «Мулен Руж».

Наверное, не будь я участником этой сценки, я бы тоже, не справившись с нездоровым любопытством, смотрела бы этот спектакль из зрительного зала ободранных банкеток ПНД.

Тут я замечаю, что некоторые люди не постеснялись в этот момент достать телефоны и с увлечением снимать эту сцену.

Сквозь стыд я испытываю недоумение: «Зачем они это делают?» Нет, мне правда интересно. Мне хочется выпустить мамину руку, подойти к ним и спросить: «Для чего? Зачем вам в ваших личных телефонах видеоотчет о чужой семейной трагедии? Вы будете это пересматривать? Показывать кому-то, чтобы развлечь? Зальете на «Ютьюб» с подписью „Сумасшедшие в ПНД, смотреть до конца“? Зачем это нужно: ради популярности или потому, что вы вообще не видите, не чувствуете границ воспитания? Неужели совсем нет каких-то внутренних весов „хорошо-плохо“ или „можно-нельзя“?»

Как по мне, так это подло. И немножко мерзко. И совершенно бессовестно. Гадкий такой, непорядочный вуайеризм[5].

Мне хочется влезть на банкетку и сказать: «Понимаете, ребят, жизнь – она ж бумеранг. И в ваших шкафах также живут скелеты. Возможно, они даже страшнее моих. И когда кто-нибудь бестактно станет снимать на телефон ваши скелеты, а вы станете плавиться от стыда и безуспешно закрываться ладошками от безжалостных лучей чужого бессовестного любопытства, вот тогда, возможно, вы вспомните меня, идущую сквозь строй, с опущенной головой и свисающими волосами, в которые я прячусь от ваших глаз. И это заставит вас ощутить укол совести и, повинуясь незнакомому ранее щемящему сочувствию, опустить свой телефон. Но это только тогда. А сегодня…

Снимайте ради бога! На арене «Арлекино! Арлекино! Нужно быть смешным для всех!..».

Мы с матерью медленно, но успешно минуем коридор и подходим к двери.

Высокая девушка лет двадцати пяти в кожаной куртке идет за нами, не прекращая съемку: я ощущаю нацеленный нам в спину оптический прицел ее айфона. Я теряю самообладание и уже у дверей не выдерживаю, оборачиваюсь.

– Моя мать больна, девушка. И это, понятно, вызывает ваш интерес. Но и вы, девушка, больны. Только в моей матери отсутствует разум. А в вас – совесть. И, видит Бог, я не знаю, что страшнее…

Лицемерно-приветливо я улыбаюсь на прощание, а девушка отводит глаза и опускает телефон…

Посвящение

В этой книге в самом начале есть очень много благодарностей.

Я искренне говорю спасибо всем, кто меня вдохновлял.

Но главное, кому посвящается эта книга, – это моя мама.

Без которой не было бы ни меня, ни этих прозрений, ни этой книги.

Спасибо тебе, мама.

Прости меня, пожалуйста, если сможешь.

Мне кажется, там, где ты сейчас, ты видишь меня.

И пишешь эту книгу вместе со мной, и читаешь, и понимаешь, и прощаешь.

Потому что от осинки не родятся апельсинки…

Послесловие. Послевкусие

Если вы прочли эту книгу, значит мы почти родственники.

Вы знаете обо мне все.

Вы будто пришли ко мне домой и распахнули дверцы всех шкафов, а оттуда на ваши макушки стали падать мои скелеты.

Теперь я стою посреди моих осыпавшихся тайн, вот такая, без прикрас, и очень переживаю: «Надеюсь, вам было со мной не скучно?»

Пока я писала эти рассказы, я взрослела. Не в том смысле, что затянула написание по времени, а в смысле, что взрослела моя душа.

Я понимала, зачем я это делаю. В смысле, обнажаюсь перед незнакомыми людьми, раскрывая душу. Потому что я их больше не боюсь, а раньше боялась.

Страшилась осуждения и не оправдать чьих-то ожиданий. Я жила в этом ощущении – что я их не оправдываю – большую часть своей жизни.

Мне понадобилось тридцать лет на то, чтобы понять, что со всеми все нормально.НИКТО И НЕ ДОЛЖЕН НИЧЕГО ОПРАВДЫВАТЬ.

Я не оправдала мамины ожидания, она – мои.

На самом деле мы и не должны были этого делать, понимаете? Это прозрение помогло мне оглянуться вокруг и понять, что со всеми все нормально. Везде.

Если же люди и совершают поступки, которые в моей системе координат трактованы как «плохие» и «недостойные», то они имеют на это право. Потому что у каждого своя система координат, сформированная детством, воспитанием и условиями жизни.

У моей мамы, вот такой, какая она есть, родилась именно я, такая, какой я стала, а из Олечки не могла вырасти другая Ольга.

Яблочко от яблони. От осинки не родятся апельсинки.

Вот о чем моя книга.

И когда я все это осознала, глубинно, остро, до мурашек, я не просто простила маму и себя. Я полюбила. Всем сердцем. Маму и себя.

Мое сердце мгновенно наполнилось благодарностью. Буквально до краев. Благодарностью теплой, как море, соленой от слез прощения и принятия.

* * *

Мамы не стало полтора года назад.

Мне некому уже рассказать о том, что у меня на сердце и как мне хорошо от того, что я выпустила на волю все свои обиды.

То есть как некому? А вы? Вам, можно я вам об этом расскажу?

Вдруг вам еще не поздно? Вдруг ваши мамы, неидеальные, не оправдывающие ваших ожиданий, еще ждут ваших объятий?

Просто…

Понимаете, мам надо учиться любить. С элементами безусловности. Даже если нам кажется, что они этого недостойны, их все равно нужно любить. Ради себя. Потому что мы достойны любви и прощения.

ПОЛЮБИТЬ ЖЕ СЕБЯ МОЖНО, ЛИШЬ ВЫЧИСТИВ ИЗ ДУШИ ПЛЕСЕНЬ ОБИД.

Со всеми все нормально, помните? И с мамой в том числе.

Она просто такая. Вот такая. Неидеальная.

Но она же и не должна, помните? Не должна быть идеальной.

Давайте ей разрешим быть такой. Ведь у нее же своя система координат, в которой она нормальная. И это прекрасно.

И ты нормальная. То, что ты чувствуешь, это нормально.

Даже если это больно. Стыдно. Обидно. Это все равно нормально.

Но это тебя якорит. И ты можешь и дальше жить с этим якорем.

Но ты же хочешь, чтобы было не больно? И не стыдно?

Тогда… Тогда надо прощать.

Как? Очень просто. По щелчку. Р-Р-РАЗ – и простил.

Не можешь? Неправда. Не подменяй понятий.

Ты не хочешь – это другое.

Хранить обиду, холить и лелеять выгодно.

Пока ты обижен, ты пострадавший.

Ты нуждаешься в жалости и защите.

И это тоже нормально.

Не прощай, если не готов.

Но если в один из дней маленькая (поставь здесь свое имя с уменьшительно-ласкательным суффиксом), например Олечка, проснется и поймет, что не хочет больше быть пострадавшей, а хочет быть хозяйкой ситуации, автором своей жизни, вот тогда и случится твой Р-Р-РАЗ. И простил. И здравствуй, новая мудрая (поставь здесь свое полное имя), например Ольга.

Ну как ты? Здорово?

Что это? Это легкость. Это энергия.

Откуда она?

Обида сжирала очень много энергии. Теперь ее нет. В смысле нет обиды. А энергия есть. Потрать ее теперь на что-то классное.

На любовь. На счастье. На новый проект.

Хочется летать, помнишь? И петь. Ну давай споем.

Вот это давай, вместе, три-четыре…

Пусть мама услышит, пусть мама придет, пусть мама меня непременно найдет…

Не плачь. Это нормально, что ты плачешь. Но это другие слезы. Соленые, но не горькие. Освобождающие.

…Ведь так не бывает на свете. Чтоб были потеряны дети.

Однажды в интернате для детей, оставшихся без попечения родителей, который я курировала, одной девочке, Маше, нашли новых родителей.

Вообще-то это замечательная новость.

Машина настоящая мама сидела в тюрьме все Машино детство, и ей еще долго предстояло сидеть, поэтому Маша росла в интернате, и ей нашли приемных родителей.

Когда заведующая сообщила девочке эту радостную весть, Маша встретила ее с недоумением.

– Зачем мне новая мама? – спросила она, не скрывая своего негодования. – У меня же есть мама…

– Да, Машенька, есть, но она же далеко…

– Ну и что? Она же не умерла. Я скоро вырасту, смогу зарабатывать и буду маме в тюрьму носить апельсины, потому что у них там, в тюрьме, плохо с фруктами…

– Но это случится так не скоро…

– Я живу в интернате. Поверьте, я умею ждать, – отрезала Маша и отказалась от удочерения.

Я к тому, что любовь к детям у матерей безусловная. Но и обратно это тоже работает. Просто очень сложно не впускать в свою безусловность логику и здравый смысл, субъективную оценку чужих поступков.

ОЧЕНЬ СЛОЖНО НЕ ОЦЕНИВАТЬ ЖИЗНЬ ДРУГИХ ЛЮДЕЙ НЕ ЧЕРЕЗ ПРИЗМУ СВОЕЙ СИСТЕМЫ КООРДИНАТ.

Когда же это случится и у тебя получится, это означает одно. Ты взял на себя ответственность за свою жизнь – сел за руль.

Впереди длинный и осознанный путь.

И каким он будет, зависит только от тебя.

Благодарности

Спасибо моим детям, Даниле и Екатерине, за то, что вы мои неиссякающие источники энергии, ради которых так хочется быть хорошей мамой.

Спасибо моему мужу Володько Михаилу за веру в меня и мой талант.

Спасибо моим свекру Михаилу Николаевичу и свекрови Ирине Борисовне за то, что любите своих внуков и проводите с ними много времени (благодаря чему я и написала эту книгу).

Спасибо всем, кто мучил меня вопросами: «Ну, когда же выйдет твоя книга?» Без вас я бы точно ее еще сто лет писала.

Спасибо всем, кто захочет купить и прочитать эту книгу. Если бы вы знали, как я волнуюсь, понравится она вам или нет, вы бы купили сразу две.

Спасибо всем читателям моего блога. Без вашей поддержки я бы никогда не решилась на эту публичность.

Ваша Попутчица

Сноски

1

Собес – этим сокращением в советские времена называли орган социального обеспечения, где оказывались услуги и осуществлялись выплаты гражданам. –Прим. ред.

2

Парку́р – искусство рационального перемещения и преодоления препятствий, как правило, в городских условиях. –Прим. ред.

3

Картина русского художника Ивана Крамского. –Прим. ред.

4

«Галоперидол» – препарат противорвотного, нейролептического и антипсихотического действия. –Прим. ред.

5

Вуайеризм представляет собой психическое расстройство человека. Проявляется в получении сексуального удовольствия путем подглядывания за половым актом. –Прим. ред.