Незваный критик

Маркзашел в профессиональный чат. Вчерашние «коллеги», которые накануне восторженно цитировали его статью, сегодня писали иное: «Ильин, ты довел его! Ты его спровоцировал! Ты нас всех подставил!» Половина комментаторов объявляла его соучастником, Джокером, выпустившим из клетки тигра. Другая – слащаво восхищалась: «Ильин и Зритель – два гения одного времени!» Его тошнило от обоих лагерей. Он положил телефон. И весь этот пафос – «высокая дуэль» – внезапно перевернулся, открыв свою изнанку. Ту самую, где его «поединок» был не благородной битвой, а смертельным спектаклем, в котором он стал участником, вступив в дуэль с маньяком. Он, Марк Ильин, стал разменной монетой в чужой игре. Грязным мемом. Персонажем дешёвых криминальных пабликов.

К вечеру пришло еще одно сообщение. Анонимный аккаунт в мессенджере. Фотография. Свежая, цветная. На ней была его мать. Она сидела на скамейке в саду пансионата, укутанная в плед, и смотрела куда-то в сторону. Снимок был сделан скрытой камерой, крупным планом. Он видел каждую морщинку на ее лице, каждый седой волос. Следом пришел текст, набранный заглавными буквами: ЗАТКНИСЬ. ПРЕКРАТИ ЭТОТ ЦИРК. ИЛИ ОНА СТАНЕТ ЧАСТЬЮ ИСКУССТВА. Ледяная волна страха накатила на Марка, сдавив горло. Это была уже не абстрактная угроза из мира смыслов. Это был прямой, примитивный удар по его самому больному месту. Конфликт перестал быть интеллектуальной дуэлью. Он стал грязным и личным.

Марк сидел, не в силах пошевелиться, уставившись в экран с фотографией матери, когда его сознание, словно громоотвод, подставило под

удар другую его боль.

Мама. Ее болезнь – вот та самая реальность, которую он запирал в самом дальнем углу сознания. И с ней было связано другое, не менее жгучее беспокойство. Он взял телефон, с трудом оторвав взгляд от анонимного чата, и набрал номер пансионата «Липки».

«Марк Ильич?» – узнал он голос Людмилы из паллиативной службы. – «Я как раз собиралась вам звонить. Напоминаю, что завтра смена катетера у Анны Викторовны. И по графику платеж нужно внести до конца недели».

«Я… помню. Внесу, – он сглотнул ком в горле. – Как она?»

«Стабильно. Сегодня больше спала. Спрашивала вас. Говорила: «Где мой Маркуша?»

Эти слова жгли сильнее любой критики. Он не навещал ее две недели, ссылаясь на работу. На какую работу? На ночные бдения над текстом, анонсирующим убийство? На переписку с маньяком, пока его мать угасала в одиночестве?

«Передайте, что скоро приеду».

«Хорошо. Только позвоните заранее, ладно? В прошлый раз она очень ждала… расстроилась».

Он положил трубку и опустил голову на руки. Весь этот пафос – «я снова в игре», «высокая дуэль», «противный азарт» – рассыпался в прах, обнажив жалкую суть. Он, Марк Ильин, бывшая звезда арт-критики, сидел в долгах, в грязной квартире, и его главным «творческим прорывом» стала переписка с маньяком, пока его мать умирала в одиночестве. Он поднял взгляд на экран, где все еще было открыто письмо «Непризнанного Зрителя». Изящные, смертоносные фразы. Искусство. Символизм. Вечность. А потом он

«Следующая работа будет сложнее. Глубже».снова прочел строчку:

И вся его жалость к себе, весь стыд мгновенно испарились, вытесненные ледяной волной ужаса. Его мать была слаба, одинока, привязана к кровати. Она была идеальным символом хрупкости, тленности, уязвимости. Тем, что можно «глубоко» и «сложно» обыграть в инсталляции. Анонимная угроза с ее фотографией доказывала: его слабое место уже вычислили. И не только Зритель.

Он рванулся с места, схватил ключи и куртку. Он должен был ехать к матери. Сейчас же. Проверить охрану, поговорить с администрацией. Запереть мир в четырех стенах ее комнаты. Но на полпути к двери он замер. А что, если это письмо – уже часть перформанса? Что, если Зритель ждет именно этой реакции? Ждет, чтобы он, Марк, побежал, выказал страх, обозначил свое самое слабое место, подтвердил его значимость как мишени? Он медленно повернулся и посмотрел на компьютер. На его лице не было ни азарта, ни страха. Теперь там была холодная, отточенная решимость. Он не поедет к матери. Не сегодня. Чтобы защитить ее, ему нужно было сделать себя единственной мишенью. Приковать внимание Зрителя к себе единственному. Стать такой яркой, неотразимой целью, чтобы все остальные, включая мать, вышли из фокуса. Его личная жизнь, его боль, его долги – все это было слабостью, которую он не мог себе позволить.

Он подошел к столу, отшвырнул пустую бутылку, сел и положил пальцы на клавиатуру. В его глазах горел ровный, холодный огонь. Азарт исчез. Осталась

«Уважаемый Зритель…» – начал он, и первое слово прозвучало как приговор ему самому. Путь назад был отрезан. Игра началась.только миссия.

ГЛАВА ВТОРАЯ

«Жду "Инсталляцию №3".

Посмотрим, научился ли ты чему-то.

Ваш критик, Марк Ильин.»

Решение не ехать к матери продержалось ровно до утра. Бессонная ночь, проведенная за составлением осторожного ответа Зрителю, не принесла облегчения. С каждым часом тишины – ни нового письма, ни новостей об убийстве – тревога за мать становилась все острее, физической, почти тошнотворной. Рациональные доводы о том, что это ловушка, рассыпались в прах перед простым и жутким образом: ее лицо на той фотографии. Ее одинокость.

Он поехал на рассвете, в полусне уворачиваясь от фур на загородной трассе. Пансионат «Липки» встретил его призрачной тишиной и запахом тлена, тщательно замаскированным хлоркой. Никаких пикетов, никаких подозрительных личностей – лишь пара пенсионеров, медленно бредущих по аллее под присмотром сонной санитарки. Его пропустили без вопросов. Длинный коридор, выкрашенный в унылый салатовый цвет, казалось, тянулся в бесконечность. Он шел, и с каждым шагом его охватывало странное чувство – не страх, а тяжелая, знакомая вина. Дверь в комнату 9 была приоткрыта. Он заглянул внутрь. Анна Викторовна сидела в кресле у окна, укутанная в тот самый плед с фотографии. Она смотрела в стекло, за которым медленно падали последние осенние листья. Ее лицо, когда-то резкое и умное, теперь было мягким, размытым болезнью, а глаза смотрели куда-то вглубь себя, в недоступные ему воспоминания. «Мама, – тихо позвал он, входя». Она медленно повернула голову. Взгляд долго блуждал, цепляясь за предметы, прежде чем остановиться на нем. И тогда в ее глазах что-то дрогнуло, проступив сквозь пелену лекарств и возраста. «Маркуша… – ее голос был хриплым шепотом, лишенным силы. – Ты пришел. Я тебя ждала».

Он сел на табурет рядом, взял ее руку – легкую, костлявую, с тонкой, пергаментной кожей. Она не смотрела на него, а снова уставилась в окно. «Темнота, – вдруг четко произнесла она. – Ты всегда боялся темноты, Маркуша. Помнишь, в той старой квартире? Плакал, когда я гасила свет». Он сглотнул. Воспоминание, острое, как щепка, вонзилось в него. Да, боялся. И она всегда приходила, садилась на край кровати, пока он не засыпал. «И сейчас боишься, – она повернулась к нему, и ее взгляд был на удивление ясным, пронзительным. – Я чувствую. Ты сейчас один. Совсем один. Эти слова ударили больнее любой угрозы Зрителя. Сквозь морок болезни, сквозь годы и расстояние, материнский инстинкт пробился к самой сути. Она, не зная ничего о статьях, убийствах и письмах, видела его одиночество. Его страх. Он сидел, держа ее за руку, и чувствовал себя не критиком, ведущим дуэль с монстром, а беспомощным мальчиком, заблудившимся в темном лесу. Это была его самая глубокая, самая незаживающая рана. И Зритель, со своей дьявольской проницательностью, мог учуять ее запах за версту.

Он провел с ней около часа. Она то возвращалась к нему, обрывками фраз о его детстве, то вновь уходила в себя. Собираясь уходить, он почувствовал, как ее рука внезапно сжала его. «Ты придешь еще?» – ее голос был полон той же детской тревоги и незащищенности. «Приду, мама. Обязательно».

Выйдя из пансионата, он почувствовал не облегчение, а новую, давящую тяжесть. Он не просто защищал ее от маньяка. Он защищал последний оплот чего-то настоящего, немого и безусловного в своей жизни, погружающейся в искусственный, смертоносный кошмар. И теперь он понимал, что эта защита потребует от него гораздо большего, чем просто написать письмо.

Марк сел в машину, машинально он доехал до старого района, где когда-то они с Полиной купили свою первую совместную квартиру. Здесь время будто застыло – те же облупившиеся фасады, тот же сквер с ржавыми качелями. Он припарковался напротив их бывшего подъезда и сидел, глядя на освещенные окна. Где-то там жила его семья. Вернее, то, что от нее осталось. Рука сама потянулась к телефону. Он не звонил месяцами, откладывая этот разговор, придумывая оправдания. Но после визита к матери, после ее слов «ты один» ему нужно было услышать голос дочери. Хотя бы издалека.

Полина ответила не сразу. – Марк? – её голос был ровным, без эмоций. Просто констатация факта. – Это я. Как вы?.. – У нас всё нормально. Пауза. На фоне послышался смех Софи. Ясный, звонкий, как колокольчик. Марк сжал телефон так, что пальцы побелели. – Как она?.. – Растёт. Готовится к контрольной по математике. Ещё пауза, более тяжёлая. – Зачем звонишь, Марк? Он закрыл глаза, представляя лицо дочери – её веснушки, ямочки на щеках, когда она смеётся. Последний раз он видел её три месяца назад.

– Просто… хотел услышать. Может, можно с ней поговорить? – Она сейчас занята, – ответила Полина без колебаний. Голос стал холоднее. – И вообще, Марк… После всего, что происходит… этих твоих статей, этого ужаса в новостях… Я не хочу, чтобы Софи это слышала. Ей не нужно знать, что её отец ведёт телепередачи с маньяком.

Он почувствовал, как по лицу разливается жар. Словно его ударили по голой коже. – Я не веду передач… Я пытаюсь… – Не важно, что ты пытаешься! – в её голосе впервые прорвалось напряжение. – Важно, что она может узнать. Что её одноклассники могут сказать. Ты думал об этом? О её будущем? Из трубки снова донесся смех Софи. Теперь он звучал как издевательство. – Я… я её люблю, – глухо сказал Марк. – Любви мало, – отрезала Полина. – Нужна ещё и ответственность. А ты, кажется, забыл, что это такое. Щелчок. Тишина.

Марк сидел, глядя на телефон, пока экран не погас. Горечь подступала к горлу – густая и невыносимая. Сознание того, что его дочь растёт с мыслью, будто отец – либо преступник, либо сумасшедший, жгло изнутри. Он завёл машину и медленно поехал прочь. От их дома. От их жизни. В свою собственную, которая всё больше напоминала ловушку, где не оставалось места ни для чего святого. Теперь он был один. По-настоящему. Как и предсказывала мать.

Он свернул в первый попавшийся бар – темный, пропахший пивом и отчаянием. Заказал виски. Пока он пил, его телефон не умолкал. Уведомления из арт-чатов, где его травили. Новые комментарии под его статьей – одни называли его пророком, другие – исчадием ада. И среди этого хаоса – леденящее душу, идеально составленное письмо Зрителя. Единственный человек, который видел в нем не неудачника, а равного. Пусть и в извращенной, смертельной игре. В этом был чудовищный парадокс. Чтобы защитить мать и хоть как-то искупить вину перед дочерью, ему приходилось лезть в самую грязь, цепляться за соломинку, которую протянул маньяк. Эта «новая возможность» была ядовитой. Она не сулила ни денег, ни славы в прежнем понимании. Она сулила только огонь, кровь и возможность снова почувствовать себя живым. Пьянящее, порочное ощущение значимости, которое перевешивало страх и отвращение.