Гибель Республики. Хроника в сценах и документах

Цицерон – другу Аттику

Наконец-то я консул! Полная и блистательная победа!

Я был суров. На Форуме, полном банд Катилины и агрессивного, оголтелого быдла, склонного к Цезарю, я восстал на каналий ради свободы, чести и правды. Лучшие граждане поддержали овацией! Я поймал Рулла нá слове и сразил его вместе с каверзным планом о наделении нищих землями. «Боже, римляне! – я повёл. – Наш Рулл сказал, хочет „вычерпать“ вас из Рима; вас, дескать, „много“. Так сказал, будто вы – помойка, а не хозяева, не властители мира! Рулла не слушайте, но держитесь щедрот, законов, прав избирать, быть избранным. Да, держитесь за Форум и за великий доблестный Город, также за зрелища, за кормления, за достоинство жизни в щедром к вам Риме! Разве вам лучше, бросив святые стены Республики, поселиться, как хочет Рулл, в Синоптинской пустыне либо близ пагубных Салапинских болот!» ― закончил я, обрушая мощь слова на Катилину и его присных, ибо продолжил речь: «Римским гражданам страшно, так как им в окна, явно готовясь, ночью швыряют паклю и ветошь и обливают двери смолою, чтоб в некий час сжечь заживо. Беззаконная ночь, друзья, растянулась на веки, став ожиданием крови, смерти, пожаров. Истинно, нет в Италии мота, вора, кутилы, прелюбодея, татя, убийцы и отравителя, коих ты, Катилина, не приманил бы подлыми сквернами, не опутал интригами и каким бы не отдал лучших из граждан на поношенье! Стало быть, ты дошёл до того уже, кандидатишка в консулы, что бахвалишься, как снесёшь Риму голову, дескать, хилую, чтоб приставить свою, мятежную?!»

Так сказал я им, и у них недостало сил помешать.

Народ мой, весь как один, клянусь, от бродяг до сенаторов, возгласил меня консулом, ведь я предан закону, благу и доблестям! Моим консульством станет первенство разума, справедливости, честности!

Гней Помпей шлёт мне статую Фидия… Как, скажи, удаётся художнику разглядеть в камне форму? Что за таинственным, странным нормам он подчиняется, управляя резцом своим? Режет так, а не этак, слушая сердце, но не советчиков, и становится прав! Подобно я удивлялся Марку Катону и его квесторству, поражаясь отваге, с коей он действовал, высекая из зла Законность. Помню, в последний день, провожаемый толпами, он с дороги вернулся вновь в казначейство: некто спешил ссудить двух приятелей накануне отставки, – он возвратился и отменил заём. Гениальный ход фехтовальщика, заключительный штрих художника, завершение слова делом! Он воин Честности, а теперь и трибун квиритов… Кстати, добейся он высшей власти, то, с его твёрдостью в продвижении к благу, с неумолимостью, – ты уверен тогда за себя, за каждого, что и нас не признáют подлыми?

На рассвете близ серого цицеронова дома три мрачных тени спорят с привратником.

– Мы народ! Раб, иди зови консула! Он нам нужен, нужен народу!

– Он велел не будить его.

– Не будить?! Зазнайка!! Ради Квирина, мигом проснётся! Смерть всяким консулам и начальникам! За свободу, свободу!! – Тени закалывают привратника и идут во двор, где на них налетает дюжина стражников.

Тени:

– Мы опоздали… Йо! К Катилине! Живо в Этрурию, где стоит его армия! Мы вернёмся; дрожи, Рим!!

Тени бегут к коням и несутся из Города, ускользают в трущобы грязных окраин.

Декабрь, 63-й год. Подле храма Согласия в конце Форума у холма Капитолий стража теснит чернь и горлопанов. В храмовом зале, перед скамьями, там, где сенаторы, на «курульных», особых бронзовых креслах, – консулы. Подымается Цицерон как консул:

– Я задержал их – Лéнтула, и Цетéга, катилинариев. И они мне признались, что намечали поджечь Рим, после убить двух консулов; плюс признали своими грамоты к галлам с просьбами поспешать в Рим с ордами – для того чтоб помочь Катилине нас истребить. Неслыханно! Будто храм, где мы с вами, не был построен в честь прежних побед над галлами?! Трудно, трудно, сенаторы, отражать врагов в Сирии или в дальней Армении, но трудней – в самом Риме. Что же нам делать с Лéнтулом и Цетéгом? Жду предложений.

Первым витийствует новоизбранный консул нового года:

– Горе нам! Нет порядка, словно мы в Африке либо в Скифии, а не в Риме законов! Днесь дошло до того почти, что у нас режут консулов и якшаются с галлами, а под Римом скопился сброд с Катилиной в роли стратега! Мразь Рима захватит? Мне быть зарезанным, как баран, отцы, через месяц в должности консула? Я – за высшую меру!

Все почти, хором:

– Высшая мера, высшая мера!

Цезарь, вставая:

– Дайте и мне сказать… – Он почёсывает лоб пальцем, смотрит в пол. – О, мужи, знаменитые, славные! Гнев негодный советчик. Ум человека слаб перед страстью и увлекается ею к бедам. Вспомним, сенаторы, что великие предки медлили с гневом, но размышляли. В дни Ганнибала, вспомните, когда жребий испытывал нас злосчастием, Город думал о чести, не о желании отомстить. Хочу сказать, что на каждый проступок есть свой закон. Когда народ, что шумит близ храма, сходкой признáет вины захваченных, мы осудим их на суде, прилюдно… Вон как шумит плебс; он недоволен. – Цезарь смолкает.

Слыша гвалт улицы, часть сената шагает к нему поспешно.

Цезарь опять ведёт:

– Страшно думать, сенаторы, о возможной войне в Италии, о гражданской войне, друзья: о поджогах домов, насилиях, о резне и о крови, гибели лучших и именитых. Так уже было: сколько лет минуло с дней побоищ и распрей Суллы и Мария, о каких все мы помним?.. Что я подумал: мы, коих знают в лицо, намерены проливать кровь римлян? Спросится с нас, с сената. Будущий консул: ты за их казни? Но почему, скажи, ты не просишь их высечь либо изгнать? Надеешься, что за смертью есть муки? Смерть – край без радостей и печалей, смерть есть бесчувствие, вечный отдых души. Выходит, ты их обрёк на отдых? Всё, что творим, отцы, мы творим в этой жизни, ибо за гробом жизнь невозможна. Так что ответ давать будем здесь in corpore! Вы страшитесь посечь их розгами, а на смерть отправляете, будто это законно? Ладно, казним их – завтра начнём хватать тех и этих? Гляньте: под Римом сброд Катилины. Кто мне поручится, что там нет присных Суллы, кои, нам следуя, будут сеять смерть самостно, а не волей народа? Чем оправдаемся, если завтра нас, обвинив в тирании, тоже пошлют на казнь, вот как мы вознамерились умертвить сих граждан за преступления презумптивные; ведь никто из них не поджёг Рим и не убил пока никого. Пусть сядут в тюрьму до срока. И да не будет, что уподобимся древним деспотам! Всё решает народ!

Сенаторы устремляются к Цезарю и садятся вокруг на скамьи в поддержку, многие шепчутся. Цицерон в кресле консула растирает ладонью оба колена в явном испуге; он очень бледен. В двери напористо лезет чернь, крича:

– Лéнтул, слава! Волю Цетéгу! Прочь сенат!! Всё решает народ на сходках!!

Рёв плебса издали:

– Хлеба! зрелищ!!

Цезарь с усмешкой молча садится.

Избранный консул нового года тихо бормочет:

– Цезарь, о казни речи не шло… Зачем?.. Я – о высшей, о высшей мере: о заключении!.. Да, клянусь тебе Марсом! Только об этом!..

Вновь Цицерон, растерянно:

– Если так, то я, консул… я… я… не против… Ибо гуманность, как и законность, – это основа всех наших действий…

– Римляне! – говорит Катон, кой сидит в одиночестве. – Призываю вас, кто дома свои и усадьбы ставили выше нужд государства, – хватит, очнитесь! Рим под угрозой. В том беда, что давно уже вещи в розни с их именем: человека зовёте богом, наглость – отвагою, расточительность – щедростью. Пусть. Живите. Жируйте. Будьте щедры за счёт войн и жульничеств, подражайте громилам и казнокрадам, жаждущие праздности. Но Катон вам не даст губить ради ваших пороков честных, пока ещё находящихся в Риме. О, лицемерные! На какой суд убийц оставите? Цезарь, может, на твой суд, плут и растлитель, мот и обманщик? Правите за бессмертных богов? Нет, губите мир вокруг, претворяя в действительность всё, что лезет в ваш низменный изворотливый ум. Наделав бед, вы являетесь смерти с ношей злодейств, считая, что вас ждёт сон, бесчувствие, как сказал Юлий Цезарь? Вас ждёт ответ за зло. Вы за гробом ответите за любой ваш шаг. Так сдержите ваш норов, вспомнив о судьбах, вам предстоящих. Сей призыв был погубленным душам: ими вы были братья Катону. Слушайте довод, внятный преступникам, каковые вы есть сейчас. Вы боитесь отребья? Ладно, спасайте ради подонков всяческих извергов, поделитесь со швалью вашим имуществом, перестаньте учиться, дико вопите, точно бродяги, глядя на драки и гладиаторов, проводите в тавернах пьяные ночи, днём же валитесь в тень под деревьями да таскайтесь по Риму, нагло взыскуя хлеба и зрелищ. А не получите – к Катилине, что вас с мечом поведёт на Рим. Угождайте отребью, наглому плебсу, и обещаю вам: он, чью наглость уважите, завтра плюнет вам в лица, позже потребует ваших жён, отцы, позже, в злобе распнув вас, кинет Рим пóд ноги узурпатору. Вот чем дело закончится.

Цезарь кашляет, и приносят записку, кою он быстро прячет в кулак.

Катон ему:

– Если Цезарь решил спасти жизнь мятежников ― бойтесь Цезаря, что на наших глазах, смотрю, сообщается с ними. Цезарь, читай вслух, чтó принесли.

– Безделица… Зря ты, друг…

Но Катон, пройдя к Цезарю, отнимает записку, в коей Сервилия, уподобивши Цезаря току «чистой амброзии», из которого хочет «пить, пить, пить», признаётся в любви к нему и «готова на всё, на всё!»

Катон мнёт письмо, продолжая: – Рим велик не оружием, но законом, но честью. Вспомните, как торквáтов сын был казнён лишь за ту вину, что был храбрым настолько, что победил врага, не дождавшись приказа. Страшно судить зло? Я уделил бы доводам время, но его нет, отцы. Катилина под Городом, а внутри римских стен мятежники. Думать некогда. Мы казним заговорщиков по обычаю предков… Консулы, это воля сената! Будьте суровыми!

Цицерон кличет ликторов, но коллега по консульству отсылает их. Цицерон их опять зовёт, посмотрев на Катона.

Цезарь ярится: – Властность Катона невыносима. Я покидаю вас, ибо я против казни!

Вслед ему топают. – Трус, беги! Честь Катону, правнуку Цензора10!..

Позже, выйдя из храма, тот вопрошает: – Граждане, есть за мною проступки?

Толпы немедленно:

– Нет, Катон. Ты пугаешь безгрешностью.

– Вас упорство в безгрешности устрашит.

Всё тихнет.

– Я был за казни катилинариев, чтоб спасти государство.

Толпы отшатываются, вскрикнув:

– Ты ужасаешь и в добродетели! Здесь бессилен суд человеков!

Гортензий, оратор азианского стиля, в дневник

Прожил полвека. Что совершил? Что знаю? Я наизусть знаю Плавта, Энния, Пифагора, Платона, Анаксагора, Гракхов, Софокла. Был я и консулом, и усердным сенатором, но с тех пор как кричит Цицерон-профан, я почти отошёл от дел. Опрощение! В Рим пришло опрощение. Днесь любой равнодушен к принципам древности и приветствует виды мудрости новой, пресной, банальной и прагматической. Глас бессмертных богов, кой явлен нам в философии, и традиции значат меньше, чем ругань шлюхи, чем байки черни. Я в замешательстве: отчего каждой новой банде ровесников есть нужда громить кредо прежних ровесников и являть на свет зёрна собственной мысли с верой в их тучность? Так ― когда Цицерон и сходные пустозвонят истошно, будто им ведомы корни истины, и внушают свои, бесспорные, дескать, веру, законность, нравственность, норму. Нет в них познаний, но в преизбытке самонадеянность…

Что ты судишь других? А сам ты, о, Квинт Гортензий?

Я, если правил речь, опираясь на мудрость, видел холодность, непонимание, и тогда заводил о пошлом: сколько мер золота у Лукулла, с кем была Клодия в праздник Вакха… Это я делал сорок лет риторства и потом нашёл в Цицероне себя, пустейшего, а в Катоне ― великость, словно впитавшую суть богов и времён. Недаром он семя гениев, бюсты коих на Капитолии: там и Цензор – Стойкость и Нравственность, Благородство и Честность, Друз – Ум и Доблесть, Энний – Наитие, Дар Глагола и Чувство, славный наш Энний, родоначальник римской Евтерпы (Цензор привёз его из провинции). Их возвышенный дух устроил, дабы Катон вник в смыслы, то есть в понятия, коих нету в реальности. Он, лишённый отца и не помнивший мать свою, погрузился в абстракции, чем избегнул влиянье плотских пристрастий. Как бы то ни было, он в итоге стал не вполне человек, а, – муза, где твоя помощь? – нечто подобное воплощению принципов. Если мы порождаемся для стремления к истине, чему движитель наш таинственный разум, боги послали миру Катона в качестве света в мраке пороков… Стройно поведано о Катоне, хоть я лукавлю, словно пропойца, выбравший вместо тирских вин с их изысканной тонкостью крепость вин италийских. Ибо другим я занят и мучим…

Марция, я люблю тебя! Отчего ты жена титана? Я маюсь в мысли, что разорю его. Мы с тобой его грабим, ведь ты уйдёшь вот-вот от Катона. Но… мы опустим взор и свершим-таки кражу, ибо, когда ежедневно мы предаём богов, нам простительно изменить Катону. Чтó ему, хладному к человеческим чувствам, эти безделицы?

В тёмной тоге Катон идёт сквозь толпу, у которой дубины в руках, и слышит:

– Стой! ты на смерть идёшь. Глянь, нас тысячи! Мы хотим дать Помпею полную власть, для того чтобы он, Помпей, дал нам хлеба и зрелищ. Прочь, Катон! При тебе в душах совесть. Совесть – обуза. Мы обменяем совесть на деньги. Знай, что нам проще убить тебя, чем терпеть её, совесть. Прочь, Катон!

Цезарь с Нéпотом на верху узкой лестницы окружённого стражей храма Сатурна молча кривятся, видя Катона. Стража, однако же, расступается, и Катон всходит вверх, сказав:

– Слаб, кто выставил войско против единого.

Он встаёт подле Нéпота. Тот кричит:

– Собрание! Обращаюсь к вам! Пусть народ решит, как желает. Вся власть народу! Он правит миром, что покорил ему полководец Помпей… Читать закон, дабы мы закон приняли!

Секретарь распрямляет свиток пергамента.

Но Катон произносит:

– Я запрещаю властью трибуна вам говорить…

Из цезарева памфлета «Анти-Катон»

В немыслимой злобе на человечество, он вставал против всех начинаний к благу квиритов. Он заявлялся, помним, на Форум, грязный, оборванный, с воспалёнными от вина и ночных бдений взорами, чтоб опять наложить знаменитое «вето», и мы шарахались, полнясь ужаса. С ним ходил пьяный раб с ведром, чтоб смывать с постаментов рвоту патрона, кой опирался на неподвижное при ходьбе на нетвёрдых тряских ногах. Чем дальше, тем нелюдимей он становился. Выгнав жену свою, он женился на мягкой, ласковой Марции, но растратил приданое доброй женщины и, брюхатую, продал Марцию консуляру Гортензию за сто тысяч денариев. Похоть он делил с сёстрами, о которых не стоит здесь говорить, клянусь, ибо их знают все. Домá его, как и зéмли, были в залоге. Римляне, из почтения к предкам, как-то послали его за казной на Кипр; но, украв миллионы, он спрятал опись кипрских сокровищ для оправдания. Боги вечные! Вот кто нам предстоял тогда в нашем рвении за народное благо!

…Нéпот торопит:

– Чтец, продолжай читать! Ибо, медля, ты оскорбляешь мужа победы, так и квиритов, провозгласивших данного мужа славным, славнейшим, даже великим. Здесь о Помпее речь!

Секретарь:

– Предложить закон о…

Катон:

– Чтец, молчи, велю! Вето властью трибуна!

Чернь возмущается:

– Сгинь, Катон! Нам кидают подачку, ты отнимаешь?! Будь же ты проклят!! Ну-ка, читай, чтец, если уж взялся!

Вновь секретарь:

– …принять закон и назначить Помпея консулом и…

Катон:

– Взять под стражу чтеца. Немедленно! Он свергает Республику!

Чернь беснуется и препятствует страже арестовать чтеца по приказу Катона. Нéпот, злясь, объявляет, выхватив свиток у уводимого:

– Гней Помпей, покоривший мир, ищет консульства. Он намерен помочь вам, обогатить вас. Я друг Помпея и я легат его. Я прочту закон, по которому он получит власть, для того чтоб кормить, развлекать вас, чтить вас, служить вам, ибо сокровища, им добытые в войнах, неимоверны. Несть им числа!

Опять Катон:

– Запрещаю читать, враг Рима!

Марция в тот же день – Гортензию

Не страшись говорить с ним. Он милосердный, хоть с виду каменный. Я тебя так люблю, о, Квинт, что готова уйти к тебе вместе с чадом под сердцем, что от него…

Запуталась. Не могу без тебя, любовь, ― не смогу и с тобою, если Катона нужно обманывать. Он святой. Объяснись с ним… Нет, мы вдвоём ему скажем; и всё устроится. Поспешим! Я, Марция.

…Нéпот, тихо:

– Зануда… – и после громко: – Римляне, я прочту: «За подвиги и свершения ради чести и славы Вечного Рима, Магну Помпею да предоставлено будет консульство…»

Но Катон отнимает текст, и чернь лезет вперёд, ярясь:

– Обираешь нас?! Мы – не как ты богатые! Отдаём голоса за деньги. Прочь! Мы убьём тебя! Цезарь, эй, арестуй его! Ты наш претор!!

Нéпот:

– Не стоит. К чёрту Катона! Я текст запомнил. Надо назначить Магна Помпея неограниченным в полномочиях, пусть наводит порядок. Также, квириты, наш славный Цезарь, щедрый и добрый наш претор Цезарь завтра устроит вам…

Но Катон заслоняет Нéпота тряпкой.

Цезарь, шагнув вперёд: – Этот римский тиран отнимает у граждан даже и голос, с ним же – достоинство, привилегии!

Нéпот, вырвавшись:

– Помогите, сограждане!

Чернь, сваливши Катона, бьёт его с воплем.

Консул, прибывший к месту комиций, громко взывает:

– Консульской властью велю: уймитесь, да не свершится смерть!!

Сброд не слышит.

Клодий – Цезарю

От жены я избавлю тебя хоть завтра. Как? Заберусь в твой дом ночью, там наши дуры празднуют требы Доброй богини; сделаю так причём, чтоб нас видели. Ты подашь на развод; готово. Но на суде не жалей подачек, чтоб меня оправдать, хлыщ! Я не Сервилий Рулл, чтоб сносить твои трюки. Ноги повырву! В общем, ты знаешь: кто бы ты ни был, я над тобой всегда. Так судил нам Эрот, царица… Что же до Юлии, твоей дочки, – быть ей с Помпеем. Дело улажено. Получив анонимки, чванный ревнивец выслал немедля в Рим разводную бывшей супруге: он почти «царь» у нас, он Помпей и вдобавок он «Магн»11, прикинь, а жена – «распутна».

…Тога Катона в пятнах от крови. Рядом с колонны каркает ворон. Чернь быстро пятится, оставляя след. Шёпот:

– Дышит? Не дышит?.. Надо бы лекаря…

Но Катон привстаёт пророча:

– Вето! Помпею не быть царём! Я велю коноводов торга свободы – Цезаря с Нéпотом – взять под стражу немедленно.

Цезарь с Нéпотом в ярости. Сброд беснуется:

– Ты, Катон, победил! Изо ртов наших вырвал хлеб – что ты дал нам взамен, Катон? Объясни!

– Свободу.

В сумерках он уходит к Тибру умыться. В миртовой роще слышится визг, шум драки… вскоре является человек, что падает, стонет, грязный от пыли.

– Клодия! – слышны жалобы. – Ты убила Катулла, он чахнет сердцем. Дворник, не тронь его до утра, прошу, чтобы лживой сказали о его смерти; пусть навестит труп, пусть пожалеет, может, поплачет… Клодия, правда, плакать не будет. Там, в тьме Аида, он бродит тенью – Клодию кроет в мире живущих кто ни захочет… Чахну я, и душа, как мак, покалеченный плугом, вянет…

Это Катулл12, признаёт Катон и подходит к поэту.

– Души бессмертны, а для бессмертных нет безысходности, Гай Катулл.

Приподнявшись, тот фыркает: – Ты, Катон? Наш суровый Катон? Конечно, ты… Что ты знаешь о душах? Ха! Твой дух твёрже скал Капитолия и безжизненней, чем пустыня ливийская. Ты меня, что ли, учишь? Прочь, трибун! Голоси перед чернью, сходно как Цезарь да Цицеронишка. А Катулла оставь! брось, бедного, умирать в грязи, ибо дух его изгнан был из прекрасного дома, дивной храмины с именем Клодия… Про Катулла одно знай, славный трибун: он дрался здесь, в гуще миртов; он из кустов выгнал парня с девкой. Пара – представь-ка! – мнила слюбиться, мысля, что знает сущность Амура. Что за наивность?.. Он помешал им, двум святотатцам, за поношенье страсти любовной! Кроме Катулла, кто любовь знает? Ты вот – не знаешь. Понял, наставник Римской державы, друг Катон?

Тот смеётся, сжав рану.

Встав и коснувшись тоги Катона, чувствуя липкость крови на пальцах, пьяный поэт подымает взор, а Катон кличет жителей ближних местных лачуг, чтоб несли осовелого и оборванного поэта.

Жители:

– Марк Катон! Ты пролил свою кровь, трибун, чтоб светила луна влюблённым в Риме свободы!

Пьяный Катулл болтает:

– Друг! Я мальчишку накрыл с девчонкой! плетью взгрел святотатцев… Понял, друг? Смейся! Случай занятный. Смейся, Катон, друг, смейся! Я на тебя не дуюсь. Я тебя уважаю, сильно!.. – Вскоре он падает на носилки и засыпает.

Из цезарева памфлета «Анти-Катон»

Квириты! Преданность правде – сильный вождь. Мы, когда хоронили дочь нашу Юлию и народ сокрушался с нами едино, тем исполняли чин благочестия, составляющий принцип римского духа. Мы говорили скорбные речи, и люд ответствовал горьким стоном, тем выражая нужды смятенных выказать оторопь перед таинством смерти. Мы милосердны, великодушны. Нам ли сравняться с Марком Катоном, извергом сердцем, кой, услыхав, что его брат болен, мигом спешит к нему, бросив службу, чтоб, полумёртвого, обязать к завещанию в свою пользу и умертвить его, а когда погребальный костёр угаснет, с палкой расхаживать, вороша прах в поисках перстней и украшений, в кои обряжен труп…

Он сын тьмы. Он преступник, деспот, убийца. Он душегуб, злой выродок. Так что если бы не бессмертные боги и не мы сам, ваш Цезарь, он захватил бы власть и назвал бы ночь – днём, день – ночью, чтоб под покровом тьмы бить людей и насиловать. Мы лишились бы жён своих, ибо мало Катону было насилий: он убивал живых! Ненавидел он всё вокруг, кроме пьянства, безделья, споров философов и Мунатия, его друга-наложника, ради скотских приятств.

Поэтому он и шёл всегда против римлян, против народа, что бы ни делал, – шёл, пока не вели в тюрьму, не смиряли либо же силой не прогоняли; ви́на пил до беспамятства; словоблудил в сенате невразумительно и с ослиным упрямством целыми днями; братоубийствам всяко способствовал, тешась видами смерти; сам же, трус, не сражался ни часу, разве что в юности, сберегаясь, наверное, ради трона царя. [Несдержанность и озлобленность объясняются следствием, что Катон по избрании Цезаря «вечным римским диктатором» стал метафорой падшей Римской Республики].

…Возле дома Катона ждут близкие и друзья; раб-лекарь его бинтует. В конце концов все расходятся; остаются Гортензий, бывший оратор и консуляр, Катулл, кой пришёл в себя и опять пьёт вино, и грузная, на сносях уже, Марция в синей стóле из шерсти.

Зыбко и мрачно пламя светильников.

Начинает Катон:

– Спасибо вам… Ты, преславный Гортензий, завтра, я слышал, будешь защитником на суде; ты, Марция, носишь милое бремя, – но не ухóдите. Мните, раны Катона тронули дух его? Вы хотите помочь мне? Даже мой друг ушёл, благородный Мунатий, знающий точно: я постоянен; стоек, вынослив, нет ран и горестей, что заставят Катона хоть ненадолго повиноваться злу. Берегите же силы и не давайте их в долг тому, кто и сам вам подмога в случае бед.

Гортензий:

– О, Катон! Как посмел бы плющ подпирать мощь дуба? Мне бы молчать в сей день, когда ты спас отечество. Но я слаб отчего-то именно в этот день… Припадаю к стопам твоим… И, дабы стать причастным… нет, я не смею… жажду союза… Дочь твоя Порция… – Он смолкает и никнет.

Близ него Марция начинает:

– Он не решается. Я скажу. Я, жена твоя, я люблю его. А тебя… не люблю, прости. Ты мне кажешься богом. Боги не любят немощных смертных. Ты не нуждаешься, муж мой, в помощи или в женской любви. Я, жалкая, не могу без тепла, без нежности. Дай, молю, мне развод, супруг.

И Гортензий:

– Развод, Катон! Мой великий друг!

Тот отходит потупясь.

Пьяный Катулл бормочет:

– Жизни луч погаснет краткой – беспробудной ночи ждёт нас темень. Да, Катон?

– Ложь, – твердит тот. – Иллюзия. Темень временна. Я от жизни и света верный свидетель, что они вечны. Нет безысходности! Ждут меня свет и жизнь в конце… Отпускаю вас, Квинт и Марция, будьте счастливы. И запомните, что Катон вам верен.

Помпей Магн — Катону через Мунатия

Шлю привет тебе, подтверждая Мунатия, что, желая родства, взял бы дочь твою старшую, ну, а младшую – в жёны сыну. Также тебе, Катон, будь ты холост, дам в жёны тётку, ей девятнадцать.

Честь тебе! И честь мне, Катон! Рим не знал полководца лучше Помпея и гражданина лучше Катона. Наш союз ценен и продуктивен. Плебс меня любит, это известно. Много дней я справлял триумф действий в Азии. Это третий триумф; а первый – за Африку, а второй – за успехи в южной Европе. Я, таким образом, покорил мир без малого. Меня любит народ, признай; ты ― любимец богов, сенаторов. Если я был бы консул, ты – мой коллега, мы с тобой много в Риме бы сделали. В общем, надобно, чтоб сенат утвердил, чтó предпринял я в Азии, и ещё наделил землёй моих верных солдат, Катон. Будь здоров.