Камыши

скачать книгу бесплатно

Камыши
Александр Олексюк

Перед вами сборник коротких рассказов журналиста из Челябинска Александра Олексюка. Его миниатюры посвящены тем, кого мы обычно не замечаем: кассиру из сетевого магазина, водителю фуникулера, охраннику в офисе «Горводоканала», дворнику, продавцу в электричке – незаметным жителям большого города. «Камыши» – это откровение малых вещей и малых людей. Их будничное, совершенно негероическое, даже, пожалуй, скучное бытие, тем не менее, является настоящим чудом, о котором можно рассказать интересную историю. В сборник вошли 95 рассказов.

Александр Олексюк

Камыши

Камыши

Когда-то я жил в панельном многоэтажном доме, блоки которого зачем-то выкрасили в разные цвета: желтый, нежно-голубой, изумрудно-зеленый, красный, черный. Возможно, застройщик это сделал, чтобы поднять настроение жителям района – всегда немного пыльного, упирающегося в промзону.

Ранней весной, на фоне обилия грязно-коричневых тонов, когда деревья стоят неприлично голые, бесстыжие, не прикрытые ни зеленью, ни желтыми листьями, ни снегом, ни инеем, наш дом напоминал огромный кубик Рубика, кем-то забытый на пустыре. Его пестрые квадраты были собраны как попало. Так бывает, когда кто-то вертит головоломку, вращая оси туда-сюда, без всякой надежды на возможность собрать игрушку. В итоге получилась архитектурная палитра из пикселей, каждый из которых – чья-то комната или кухня.

Почти сразу после переезда я отправился посмотреть каким цветом на кубике Рубика представлена взятая в аренду «однушка». Оказалось, что кухня – черным, а спальня – оранжевым. Как, георгиевская ленточка.

По какому-то неведомому стечению обстоятельств, разноцветный теремок населяли в основном старухи и молодые семьи. Старух переселили из барака, построенного еще в 1950-е для рабочих оборонного предприятия за высоким забором. Ветхий жилфонд снесли, собственникам выделили квартиры в новой панельке, а поскольку дедушки из барака к тому времени уже преставились от пьянства, тоски и сердечных хворей, свежие квадратные метры заселили их седовласые вдовы.

Туда же заселились и рабочие оборонного комбината с женами и детьми. Мой сосед – рыжий электрик Саня – сказал, что застройщик как-то связан с заводом и субсидировал ипотеку.

В доме был всего один-единственный подъезд на множество квартир. Длинные коридоры смыкались в крепких объятиях на лестничной клетке, и часто рабочие, идущие на смену, курили в парадной по одной-две сигареты, прежде чем выйти на улицу. Общались друг с другом, гоготали, громко говорили:«Да ты моришь!». Наверное, специально для этого выходили чуть-чуть пораньше. Такая традиция. В этой странной разновозрастной коммуне я чувствовал себя немного неловко. Старушки общались со старушками и костерили заводчан, те, в свою очередь, общались друг с другом и костерили старушек. Я не вписывался ни в одну из групп влияния, поэтому старался приветливо держаться со всеми.

Среди обитателей бетонного кубика имелась еще одна необычная традиция, таинственным образом связывающая старух и рабочих – два поколения пролетариев. О ней не принято было говорить, но ее все принимали, как некую очевидную данность, прописную истину вроде той, что перед едой нужно мыть руки. Когда очередная старушка уходила в вечность, ее престарелые подруги выносили из квартиры усопшей осиротевшие комнатные растения и выставляли их на подоконник в парадной. Бери кто хочешь.

Смерть той или иной бабули превращала этаж подъезда, где она обитала в маленькую оранжерею. Иногда подоконника не хватало, и тогда у торцевой стены появлялись стройные ряды горшков с фикусами, фиалками, геранью, тещиным языком и, особо популярным в нашем кубике Рубика, алоэ. Говорили, будто с его помощью можно вылечить все что угодно – от ран и ожогов до язвы желудка. «Я как помру, мое алоэ не ставь в подъезд, Сергеевна, обойдутся, гомодрилы, лучше себе забери», – услышал я однажды, как бабуля-соседка из зеленого кубика говорила с приятельницей.

Если оранжерея появлялась утром, то ближе к вечеру она неизбежно пустела, оставляя на память круглые отпечатки горшков на полу и подоконнике. Жильцы по неписаному правилу не жадничали – строго брали одного сироту в одни руки. Но, так как делали это все без исключения, то фикусы и герани почти никогда не ночевали в подъезде. Пожалуй, я был единственным жителем дома, который не принимал участия в этом ботаническом усыновлении. Кроме одного раза.

Как-то осенью умерла бабушка из такой же, как и у меня однокомнатной квартиры с желтым кубиком спальни и черным – кухни.

– У нас с вами одинаковые цвета квадратов, – однажды сказал я ей, встретив у лифта.

– У вас тоже черная кухня? – спросила старушка.

– Да.

– Как звать-то тебя? – Саша. – ответил я бабушке, заметив, что она единственная из всех старух нашего дома носила платок, завязанный под подбородком, как и положено старушке. Остальные носили все что угодно – береты, панамы, шляпки, все кроме платков, – наверное, думали, что так они сохранят молодость.

– Саша с «Уралмаша», – рассмеялась старушка, заходя в лифт. Больше я ее никогда не видел.

Где-то спустя полгода после этого разговора у подъезда припарковался старый уазик-буханка с надписью «Долг». К нам часто приезжали такие буханки с пафосными названиями мемориальных контор: «Долг», «Скорбь», «Вечность», «Вечный зов».

Рядом причитали соседки.

– Кто преставился? – аккуратно спросил я.

– Дуняша из 89 квартиры, – рыдая, ответили старушки в один голос.

Та самая бабуля с платком из квартиры-дубля. Впервые мне захотелось принять участие в негласной традиции и взять под опеку какой-нибудь кактус бабушки. Я знал, что оранжерею могут быстро расхватать, поэтому, заперся дома, а услышав любой шум за дверью, смотрел в глазок – не выносят ли из 89-й квартиры горшки с цветами.

Около восьми часов вечера оттуда вышли два человека – женщина средних лет, видимо, дочка усопшей, и наша соседка – грузная бабка Зинаида Сергеевна. Ее глаза были немного навыкат, что вызвало ассоциации то ли с Еленой Блаватской, то ли с пожилой Надеждой Крупской. Соседка выволокла одну-единственную вещь, в глазок мне не удалось разглядеть, что именно, и понесла это что-то на подоконник. Выйдя, спустя пять минут, я не обнаружил у окна ни каланхоэ и ни алоэ. Вместо них на подоконнике стояла стеклянная ваза из которой торчали камыши а среди них – три крупных рогоза. Обычный болотный рогоз на тонких, плотных стеблях с коричневыми початками. Никогда прежде я не видел и не слышал, чтобы люди в качестве декоративных растений использовали камыши с рогозом. Я, кстати, сразу понял откуда они – с болота за домом, его хорошо было видно с балкона.

Интересно, о чем думала старушка, когда шла за камышами? «Пойду, наберу камышей, в вазу поставлю. Красиво» или «Всяк человек полюбит фиалку, а ты поди – полюби камыша». Пожалуй, это была очень неслучайная и трогательная дружба – одинокой пожилой женщины, единственной из всех в доме носившей платок, и камышей.

Я забрал гербарий и мне кажется, тоже сумел подружиться с камышами: по принятой в доме традиции – поставил их на подоконник и всегда, когда бросал на них взгляд, думал о скоротечности бытия и о том, что человек, как пух в этом сухом рогозе. Ударил початок покрепче – он треснул, разломил его надвое – пух полетел на все четыре стороны. С виду он плотный, крепкий, а раз – свернул коричневую головешку – и нет его, только пушинки летят…

Съезжая из сумасшедшего кубика Рубика, я решил отпустить букет Дуняши на волю. Вышел на балкон в своем желтом квадрате, разломал початки рогоза – пустил по ветру белое облако, отправил за ним и сухие, невесомые камыши. Возможно, Дуняша была единственной старушкой дома после которой не осталось ни одного растения.

Начало неведомого века

В 1990-е годы мы каждое лето садились в плацкартный вагон и ехали через всю страну к бабушке: с Севера на Юг, минуя Урал, Самару, Казань, Москву, дремучие брянские леса, на хлебосольную Украину. Мне было сложно понять, почему из года в год родители с таким сожалением говорили друг другу, что опять не получится полететь на самолете. Зачем нужна бездарная, глупая скорость, когда в круглый иллюминатор можно посмотреть лишь несколько минут на взлете и на посадке? Остальное время ничего не видно: облака и холодная, неживая синь. Разве может это сравниться с 4-мя днями в плацкарте?

Я забирался на верхнюю полку, немного приоткрывал тугую раму и часами смотрел на кособокий, деревянный мир. Мне казалось, что нет ничего чудесней, чем глядеть в окно поезда. Никакой телевизор, никакие книги не могли сравниться с уникальной возможностью пассивно наблюдать за усталым бытием своей Родины, укрывшись на верхотуре. Вот люди, согнувшись в три погибели, пропалывают сорняки: в те годы часто сажали огороды прямо под насыпью железной дороги. А вот, уже вечер – кирпичная будка дежурного, в ней горит огонек. Я представлял, как человек в оранжевом жилете сидит в будке на скрипучем стуле и смотрит «Санта-Барбару» или тоже в окно уставился, как и я.

В такие моменты возникало ощущение какого-то невероятного родства с этими людьми за окном, с этими лужами и лесами. Пропахший бог весть чем плацкарт, парадоксальным образом дарил ощущение не гадливой брезгливости, а тотальной радости и покоя. Ветер обдувал лицо, кто-то за спиной тихо говорил и звенел подстаканниками, а поезд ехал, и колеса пели. Русские рельсы – певучие и мелодичные. Если бы их сделали без стыков, музыки бы не получилось. Но конструкторы, инженеры, люди с кульманами и линейками, наверное, любили свой народ, поэтому специально подобрали длину так, чтобы колеса вагона, соприкасаясь со стыками рельса в строгой периодичности, чеканили особый, убаюкивающий ритм. Каждые 25 метров: тудух-тудух, тудух-тудух. Этот звук гипнотизировал, замешивал тесто для ярких, необычных снов.

Я обожал волшебный плацкарт. Во время коротких остановок, когда бойкие бабули пытались просунуть сквозь щель в раме хрустальные фужеры, я громко кричал: «Пирожки! У кого пирожки?!» и десятки рук протягивали мне промасленные газеты, а я протягивал деньги. И никто никого не обманывал. Помню, что всегда после покупки пирожков нужно было подождать пару часов, чтобы началось главное представление нашего путешествия – проезд станции Сарыево под Владимиром. Каждый год, подъезжая к этому селу я, как и другие пассажиры, наблюдал странный перформанс: местные дети, подростки и взрослые становились у старого моста неподалеку от станции и махали поезду руками.

Сложно сказать, по какой причине они это делали. Также неизвестно: приветствовали ли они только наш поезд или все проходящие составы, но это действо повторялось каждый год. «КСарыево подъезжаем, сейчас махать будут», – обычно предупреждала пассажиров проводница. Все обитатели вагона после ее слов бежали к окнам у боковушек, и ждали приближения к мосту. Там уже переминались десятки людей. Подростки опирались на велосипеды, дети стояли в кузовах «муравьев», иногда местные мужики приезжали на лошадях и их круглые, румяные жены махали из телег. А мы махали им в ответ.

Это была странная и чудесная традиция на станции Сарыево. Уже и не вспомню, на протяжении скольких лет она продолжалась, возможно, все 1990-е годы. Зато я хорошо помню, когда она закончилась: с приходом миллениума. В лето 2001-го года я все также ел в плацкарте купленные пирожки и ждал Сарыево, чтобы помахать людям. И все в вагоне тоже ждали – проводница по обыкновению сделала объявление. Но у старого моста никого не было кроме каких-то трех парней, которые при приближении поезда сняли штаны и показали поезду жопы. Кто-то засмеялся, кто-то плюнул и пошел курить в тамбур, я тоже засмеялся. Потом полез на верхнюю полку, прикрыл окошко и заснул. Приснилось, что родители подарили мне аудиоплеер, я иду по городу и слушаю песню Ich will ансамбля Rammstein.

Наташа

Завод “Калибр” полвека кормил страну микрометрами, угломерами, штангенциркулями и рычажными весами. Если бы не “перестройка”, то рано или поздно “Калибр” бы стал выпускать прибор для измерения бытия. Ареометр плотности человеческой жизни. Но, не сложилось: времена поменялись, и один из цехов переделали под заурядный торговый центр. Название оставили прежнее – “Калибр”.

Холл первого этажа ровно посередине разрезали маленькие павильоны со всякой чепухой. Это были пластиковые клетушки с чехлами для телефонов, электронной мелочевкой, перчатками и ремешками для часов. Такие торговые точки обычно называют островками. В “Калибре” имелся целый архипелаг островков, которые находились в непрерывном тектоническом движении. Их хозяева – в основном 30-летние юноши, вдохновленные тренингами личностного роста – постоянно разорялись и, очевидно, с горя топились в море, как доведенные до отчаяния Робинзоны Крузо.

Но островки, меж тем, не пустовали. Приходили новые робинзоны, и там, где еще недавно пестрели лаки для ногтей, внезапно появились собачьи ошейники или “портреты на холстах”. Они особенно точно характеризовали самую суть калибровского архипелага. Как фотографии, напечатанные на холстах, беззастенчиво симулировали живопись, так и островки с пластиковым ширпотребом симулировали предпринимательство.

Архипелаг дрожал и вибрировал в состоянии бесконечной чехарды: один бизнес-островок разорялся, продавец из него перепрыгивал в соседний островок. Быстро, по параболе, как вошь. Та клетущка вчера тоже лежала в руинах, а сегодня уже переливается какими-то разноцветными резиночками и блестками-глиттерами. Название “Глиттеры” на ценнике специально писали крупным, жирным шрифтом, но люди все равно прочитывали слово как “Гитлер” и с любопытством щурились.

В этом подвижном, клокочущем мире прятался единственный островок спокойствия. Голубой Эльдорадо. Он замыкал архипелаг и укрывался в проеме под лестницей, ведущей на второй этаж торгового центра. Речь идет о будке, размером чуть больше двухкамерного холодильника, где принимали коммунальные платежи по системе “Город”. Там можно было заплатить за вывоз мусора, горячую воду, свет и “капремонт”. Несмотря на то, что рядом с будкой всегда переминалась с ноги на ногу и кряхтела чуть нервная, седая очередь, пространство вокруг нее не казалось суетливым. Наоборот – будка притягивала людей, как маяк у тихой гавани, она светилась теплым светом и почему-то пахла яблочным компотом.

Внутри работала девушка Наташа, лет 30-33. Сонная, мечтательная, с мышиным хвостиком редких белых волос, носившая старомодные люрексные кофты. Наташу сложно было назвать красивой женщиной, но что-то неуловимое в ней удивляло и завораживало. Она не сливалась с кривой будкой, оклеенной рекламой “Столото”, а сидела в ней будто маленькая перламутровая жемчужина в черной раковине. Ведь, с одной стороны жемчужина – часть моллюска, а с другой стороны – нечто самобытное, дорогое. Так и Наташа. Когда она говорила бархатным, сонным голосом: “Мужчина, за домофон платить будете, считаем за домофон?”, – поначалу казалось, будто с человеком разговаривает сама будка. Но стоило ей продолжить: “Мы безнал не принимаем, сходите наверх, там банкомат на втором этаже”, – как чары рассеивались, и становилось понятно, что под грубым панцирем теплится чья-то немного рассеянная, но драгоценная жизнь.

Наташу все любили. Местные пенсионеры, приходившие с ворохом квитанций, исписанных цифрами, называли ее внучка, а соседи по архипелагу – “солнце” или Натали. Ее каморка была единственным островком постоянства и поэтому к ней тянулись.

Каким-то чудом девушке удалось создать практически материнский, утробный уют в крохотном пространстве каморки. Вселенная Натали со своими галактиками, квазарами и белыми карликами умещалась на полутора квадратных метрах пространства. На задней стенке висел календарь с позапрошлым губернатором, поздравляющим дорогих земляков с “Днем народного единства”. К тому времени этот человек уже давным-давно находился в розыске, его имя вспоминали как мифологему, а в Наташиной будке он походил на праздничный каравай. Просто она так хотела, может быть, ей нравился этот чернявый мужчина с маслянистыми глазами. Над ним, от края до края худой стенки, круглый год висел пушистый, новогодний дождик, приклеенный в виде числа 2010. В 2020 году смотреть на него было очень приятно, казалось, будтоты моложе на 10 лет, сейчас заплатишь за свет, пойдешь в ларек и купишь там банку пива “Старый мельник” по 18 рублей.

У Наташи все находилось под рукой. Рядом с правой – белела катушка с чековой лентой, журнал сканвордов “Тещин язык”, зеленый чайник, тюбик дешевого крема для рук “Чистая линия”. Рядом с левой – на маленькой полочке, – тихо бормотал китайский приемник. Наташа пользовалась телефоном с кнопочками, поэтому развлекалась разгадыванием сканвордов и прослушиванием “Русского радио”.

– Наташ, а у тебя когда день рождения? – спросила как-то продавщица трусов Гульнара

– В августе, – смущенно ответила Наташа. – А что?

– Нормальный телефон тебе подарим, – сказала Гульнара, а потом добавила. – Не айфон, конечно, но что б смартфон был, в интернет выходить.

– Мне не надо, спасибо. – Наташа немного покраснела. Телефон был ей не к чему, подключенный к интернету, он бы стал пришельцем во вселенной Натали. Незваным гостем, ворвавшимся в спальню, не сняв ботинки.

– Мне ничего не надо, мороженого, если хотите, можете купить.

Никто никогда не видел, как Наташа приходила на работу, никто никогда не видел, как она уходила. И только администрация “Калибра” и охранник Серега знали в чем дело.

– Вы Натахе с будки будете скидываться на день рождения? – как-то спросил Серега Гульнару.

– Да, хотели ей смартфон подарить, но она говорит, что не надо, – сказала девушка, поглядывая в сторону лестницы. – Не знаю что, может подарочную карту в “Золотое яблоко”?

– Надо ей такую приблуду купить на шею, чтобы спать можно было сидя. Я видел их в интернете, – сказал Серега и полез за телефоном показывать приспособление. – Смотри, на шею надеваешь, нижняя планка в грудь упирается, и можно спать. Нормальная штука. Хорошая – две пятьсот стоит.

– А зачем ей такая штука?

– Так она ж будке живет, уже второй год. Ей Петр Борисович разрешил. Не знала, что ли?

Гульнара не знала. Но узнав, полюбила Наташу еще сильнее, наверное, потому что была хорошим, жалисным человеком. В августе, когда хозяйке будки исполнялось 34 года, несколько продавщиц блесток, Гульнара из павильона с трусами и охранник Серега переплыли со своих островков во вселенную Натали и подарили ей приспособление, чтобы можно было спать сидя.

После закрытия “Калибра” они распили несколько бутылок вермута “Чинзано”, и Наташа призналась, что если месяцами спать сидя, то каждую ночь будут сниться удивительно яркие, красивые сны. “Как в детстве”, – сказала Наташа и засмеялась.

Конфеты

Осенью 2009 года в Магнитогорске наблюдали странное явление: какие-то люди в огромных ростовых-костюмах конфет M&M’s уныло бродили по городу. Появлялись то тут, то там, к прохожим не приставали, не раздавали рекламных буклетов, не танцевали и не махали руками. Чаще всего они просто слонялись по подворотням, позвякивая фунфыриками.

Подраные, с опаленными боками, с кусками засохшей грязи на выцветшем ворсе, конфеты напоминали актеров какого-то злого перформанса про общество потребления, однако актерами они не являлись. Мой приятель рассказывал, как однажды утром он возвращался с ночной смены в общагу и вдруг услышал хриплый, но немного глухой голос, как будто говорили из бочки: “Уважаемый, сигареты не будет?”. Под фонарем стояла желтая круглая конфета. Парень протянул сигарету в растопыренные пальцы, синие от наколок. “От души”, – поблагодарила конфета.

Нашествие зомби-M&M’s не было массовым, и в промышленной суете Магнитогорска его практически не заметили. Разве что, на популярном городском форуме создали несколько одинаковых тем, дескать: “Видали? Какие-то странные промоутеры ходят в Магнитке, похожие на бомжей”. Ожившие сласти, пережеванные миром, действительно, чаще всего появлялись в местах, где обычно обитают бездомные: на пустырях, у теплотрасс, у помоек и пунктов приема железного лома. Наверное, поэтому армия потрепанных кругляшей не вызвала много шума: мало ли какая галлюцинация может привидеться в смоге Металлургического комбината? Ежик видел сову и лошадку. Похмельные братцы видели потрепанные, похожие на бомжей, конфеты.

В общем-то бомжами сладости и являлись. Тайна их появления раскрылась на том же форуме. Оказывается, все лето в городе проходила промо-акция вышеуказанного конфетного бренда. Наняли промоутеров сначала на месяц, потом на два, потом из Москвы пришло распоряжение продлить акцию до сентября, и за все лето костюмы пришли в негодность. Продать или починить их было невозможно, поэтому аккурат к первым осенним заморозкам реквизит отправился на помойку.

Бездомные быстро нашли применения славным коконам. Во-первых, кокон теплый, а на улице холодно, во-вторых, в скафандре заморской конфеты можно бродить инкогнито, и никто не догадается, что минуту назад ты употребил фунфырик “боярышника”. Можно упиться внутри домика- M&M’sА и мирно дремать на лавке под сенью старого тополя. Подумают: “Студент, наверное, устал”, полиция тоже не будет трогать красную, желтую или зеленую конфету. Зачем? А то, что "домики" такие подраные, с первого взгляда не заметно. Возможно, облачаясь в костюм, эти люди чувствовали себя внутри материнской утробы – теплого, уютного и безопасного места. Мужчины и женщины, выброшенные миром на обочину жизни, рождались обратно в сферических куклах конфет M&M’s.

Где-то с началом зимы кондитерские галлюцинации окончательно покинули город, может быть, бомжам надоела эта забава, или они просто перестали влезать в утробы веселых драже, укатанные, как луковицы, в сто одежек. Немилосердный ветер продувал худые панцири M&M’s, гнал их на юг, как грачей.

Интересно, что снилось этим ребята внутри разноцветных скафандров? Кусты сирени и вечный май.

Руки в мозолях

Я просиживал штаны в офисе относительно крупной строительной конторы. Здание компании о пяти этажах чем-то напоминало воплощенную американскую карикатуру 1911-го года с «классической пирамидой капиталистической системы». Там, где на спинах рабочих буржуины уплетают рябчиков, выше располагается армия, потом духовенство, над ним – правители и, наконец, сияющая мамона блестит на вершине. На последнем этаже нашего здания в кожаном кресле восседал директор – толстый еврей Борис Исакович, – четвёртый – делили бухгалтерия и юротдел, третий – всякие унылые клерки вроде меня, второй – инженеры, а на первом этаже обитали рабочие, по большей части из тех, кто занимался верхолазанием: кровельщики, монтажники, маляры. Я часто спускался к ним покурить, так как общаться с «трехэтажными» коллегами стало невыносимо после первой же недели, проведенной бок о бок. В свободное время они обсуждали открытие новых торговых центров, отпуск в Таиланде, сериалы. Одна девушка очень любила рассказывать о поэтессе Вере Полозковой и выразительно читала ее стихи на корпоративах.

Треп рабочих в курилке тоже не отличался оригинальностью, да и глупо ее ожидать, но курить с ними мне нравилось больше. Особенно, с Лехой.

Когда я пришел в компанию, Леха отметил 50-летний юбилей. Это был сухой, жилистый мужик, он бодро бегал по крышам и стелил металлочерепицу не хуже молодых парней, всех уделывал в армрестлинге и являлся отцом семерых детей.

Пожимая его заскорузлую ладонь, мне казалось, что Леха бы смог с лёгкостью шлифовать деревянных зверушек, точить ножи или забивать кровельные гвозди одними руками, без инструментов.

На работу он приезжал на старом зеленом минивэне Volkswagen Transporter. Моднейшая машина, она помнила как рухнул железный занавес и, несмотря на старческие пигментные пятна, – бесчисленные «рыжики» по кузову – почти не подводила семейство Лехи.

Меня, кстати, никогда не интересовали автомобили: если в школе пацаны покупали жвачки «Турбо» с фотографиями «Феррари» на вкладышах, я предпочитал «Ловисы» и «Бомбибомы». Но этот ветхий, скрипучий Volkswagen запал в душу, я смотрел на него и умилялся: думал, что в такой машине никто никогда не поедет на выступление Веры Полозковой. В ней бы гармонично смотрелись бойцы RAF Ульрики Майнхоф или агенты Штази, или сектанты-молокане из Орегона или семья Лехи-кровельщика.

«Хороший немец, я туда всех детей загружаю – и старших, и маленьких, – и мы едем куда-нибудь все вместе. Вот, например, в Верхнеуральск недавно ездили, на тюрьму старинную поглядеть. Там, говорят, двоюродная сестра Гитлера сидела», – говорил Леха в курилке.

Несколько раз я видел, как Леха вытаскивал из немецкого минивэна детей: пацанов-погодок лет четырех. Оказалось, что один – самый младший сын, а один уже внук.

Я очень любил наблюдать за кровельщиком и его семьей: простой, добрый и открытый человек, от него отдавало какой-то легкостью и уверенностью. Когда реальность вокруг становилась расплывчатой и мутной, Леха всегда оставался в фокусе и я тоже хотел оставаться в фокусе, поэтому все больше ориентировался на него. А почему бы не ориентироваться на Леху-кровельщика: денег у него не было, во всяком случае – лишних, зато был ржавый Volkswagen Transporter, семеро детей и руки в мозолях.

Собственно, из-за рук в мозолях я и начал рассказывать об этом человеке. Многим позже, когда я уже не работал у еврея Бориса Исаковича, не видел Леху и стал подзабывать здание – «классическую пирамиду капиталистической системы», то от одного священника услышал интересную мысль, которая никогда не приходила ко мне в голову. А ведь Христос не только проповедовал, на проповедь он вышел лишь в 30 лет, но и с детства трудился. Работал плотником, как и Его отчим Иосиф, знал пилу и рубанок.

Мало кто уделяет этому внимание, но ведь Бог воплотился и с детства зарабатывал на хлеб своими руками, и Его руки тоже были в мозолях, возможно, они были такими же заскорузлыми, как и у отца семерых детей – Лехи-кровельщика. С тех пор я начал немного стыдиться своих ладоней и окончательно лишился гадкой, офисной, спеси по отношению к людям, работающим руками. Мне чем гордиться? Временем, проведенным у монитора? А у них – руки в мозолях.

К слову, в той проповеди священник, кажется, еще сказал: «Хотите нормально жить, по-человечески, осваивайте профессию плотника. И детям своим передайте. Во-первых, она всегда прокормит вас и вашу семью, а во-вторых, этим ремеслом занимался Христос».

Акции отца Сергия

В селе, куда я часто приезжаю к родственникам жены, есть четыре достопримечательности. Памятник первому председателю колхоза Степану Запруде, которого в 1930-е застрелили из “кулацкого обреза Смерть председателю”, стела погибшим красноармейцам, чучело кабана в поселковом клубе и "акции отца Сергия".

Разумеется, наиболее интересной диковинкой являются эти самые акции. Неподалеку от сельпо, на проводах ЛЭП колышется ярко-красная авоська. Местные жители говорят, что еще лет 10 назад внутри сетки можно было различить едва заметные бумажки, но со временем они истлели, и осталось лишь алое знамя. Его хорошо видно с дороги, особенно в сильный ветер, когда сетка колышется из стороны в сторону.

На провода авоську закинул священник сельского прихода отец Сергий. Последние лет 15 он служит в церкви, расположенной в крохотном помещении бывшей колхозной сторожки. Места в здании невыносимо мало, но люди все равно приходят на службы и готовы стоять хоть на паперти, хоть возле забора, и даже за забором: любят своего батюшку за строгость и ревностность. Собственно, с этими его качествами и связана история красной авоськи.

Когда-то отец Сергий был простым мужиком Сергеем Петровичем Кузнецовым и трудился на единственном в поселке предприятии – небольшом комбинате по производству железобетонных изделий. Сначала завод делал панельные плиты, потом бордюры, в 1990-е годы – стал изготавливать плохонькие надгробия, а к миллениуму предприятие выкупили какие-то армяне и начали его планомерно банкротить. Перед тем, как вывезти станки и продать их по цене лома, армяне принялись продавать акции сотрудникам. Большинство работяг от акций не отказалось. Еще бы, ведь с бумажками они становились “не халявщиками, а партнерами”, хотя по итогам аттракцион невиданной щедрости выжал из сотрудников последние копейки, а за акции они через полгода могли получить разве что по морде. Но вначале об этом никто не догадывался. Кроме отца Сергия.

Переговорщики (их в деревне называли “хачиками”) подстерегли мужика, когда он шел из сельпо и по легенде нес в авоське полкило карамелек. История умалчивает, что именно сказали хачики Сергею Кузнецову, но в результате беседы их акции вместе с авоськой и карамельками оказались на проводах, хачики – в травмпункте, а Сергей Кузнецов – в отделении милиции.

Вскоре после этой истории, хозяева завода вывезли все оборудование, мужики по случаю лишения работы запили, потом попытались сбыть “ценные бумаги”, а когда поняли бессмысленность затеи – посжигали их в печках. Запил и Сергей Кузнецов, но, возможно, поскольку сжигать ему было нечего, то он выбросил из дома радио и телевизор и ушел пешком 40 километров в соседний район, в храм, где его крестили ребенком. С тех пор и уверовал.

Теща говорит, что красная авоська действует на жителей поселка как стакан крутого, отрезвляющего рассола. Видно ее почти из каждого уголка села, поэтому, когда местные жители готовы пуститься в какую-нибудь авантюру, или поверить в химеру, то смотрят на нее, матерятся и в химеру не верят.

А внутри здания бывшего завода ЖБИ прямо сквозь пол проросла красавица-елка. Отец Сергий вместе с сельскими малышами любит наряжать ее на Рождество.

Доширак

Однажды нам пришлось заночевать на автобусной остановке в поселке городского типа Кропачево. Стоял холодный октябрь, моросил мерзкий, колючий дождик, куртка отсырела и совсем не грела.

Мой товарищ предложил развести костер: а как его разведешь, если вокруг все мокрое? К тому же, бумаги для розжига у нас не было, не было поблизости и березок с прекрасной горючей корой: только мокрый ковыль, куски какого-то строительного мусора и увядшие стручки иван-чая.

“У меня в рюкзаке “Мивина” – хохлятская бичлапша, с Крыма осталась, она хорошо горит”, – бодро сказал мой спутник, и мы развели костер “Мивиной”. Она, в самом деле, хорошо горела – медленно и деликатно, как сухой спирт. Бичлапша спасла и на следующий день, когда добираясь автостопом до областного центра, мы заварили оставшиеся два пакета. Товарищ накрошил туда дикого щавеля, который назвал “прованскими травами”, и мы трапезничали, и ничего вкуснее никогда не ели.

Бичлапша – это всегда заглядвание за грань, тяжелый, пристальный взгляд по ту сторону горячих наваристых щей и стерильного бизнес-ланча на белой скатерти. Бичлапша – трапеза тревожного путешествия. Лежишь ночью, не спишь, а утром покупаешь 10 пакетов бичлпаши и идешь в сторону пригородных касс. У кого сегодня на обед бичпакет? У человека с мешком, у узника, у парня в берцах, который куда-то идет по дорожке. “Доширак”, “Мивину”, “Ролтон” заваривают в поездах дальнего следования, что создает особый, ни с чем не сравнимый запах в вагоне. Юркая зеленая змейка ползет по стальной артерии Транссибирской магистрали, а в ее теплой утробе пахнет “Дошираком”.

Поезд прорывается сквозь сугробы, человек сидит на боковой полке, локтями уперся в шаткий столик и задумчиво всасывает в себя бледно-желтые нити. В окно смотрит на ледяную пустыню, холодную, но настолько родную, что слезы капают и смешиваются с “Дошираком”.

“Доширак” заваривал наш замечательный Федор Конюхов. Наверное, летел на воздушном шаре над Андами и “дошик” ел складной вилочкой. И все, кто ел “Дошик” складной вилочкой чем-то похожи, они, бывает, просыпаются ночью, в окно смотрят. На улице – слякоть, асфальт покрыт снежной крошкой, но в центре дороги чернеют чьи-то следы, и снег, попадая в этучерноту, тает и не может их припорошить. “Это мои следы” – думает человек и в уме прикидывает, сколько пакетов бичлапши ему надо купить и где лежит паспорт.

Интересно, догадывался ли создатель лапши быстрого приготовления – японец МомофукуАндо – что его изобретение будет так популярно в России? Он мечтал накормить голодных соплеменников сытным и дешевым блюдом, а накормил лихих русских. Тоже голодных, жаждущих весь мир объять и обнять, прошагать и оплакать, а может быть, и сжечь к такой-то матери, запалив мировой пожар кусочком “Мивины”.

Всем хороша бичлапша! Когда мы полетим на Альфа-центавру строить святорусский город-сад, то в пути будем заваривать “Дошираки” и смотреть в иллюминатор умильно.

Самовар

Несколько лет мы снимали квартиру у областного морга. Это было замечательное, тихое место: наша панельная десятиэтажка стояла в окружении реликтовых сосен, верхушки которых заглядывали прямо в окна. Соседи – преимущественно врачи – любили сидеть под этими соснами на раскладных стульчиках и размышлять. Когда пошел второй год жизни у морга я тоже приобрел себе такой стульчик.