Нормальный как яблоко. Биография Леонида Губанова

Если школа была не по душе юному гению, оставалось уповать на самообразование. Владимир Алейников описал оное достаточно подробно:

«Он, пусть и не слишком усердно, не ежедневно, без всякой, конечно, прилежности, которой и в школе не особо-то отличался, но зато – увлечённо, порывами, как-то даже восторженно, весь уходя в своё чтение, осознаваемое им как некое действо, весь, целиком, отдаваясь книгочейской, мальчишеской страсти, позабыв обо всём, обо всех, уединившись, запоем, очень внимательно, вдумчиво, целенаправленно, сосредоточенно, много читал. Великолепно знал русскую иконопись и фреску, западную и русскую живопись. Пусть не слишком уж глубоко, а скорее, согласно с каким-то своим настроением <…> разбирался и в музыке»[18].

Посмотреть на это поколение – Ольга Седакова, Виктор Голышев, Наталья Шмелькова, Венедикт Ерофеев и многие-многие другие – так чуть ли не каждый знает как основу основ классическую музыку (Бах, Шуберт, Григ, Шопен и т. д.), так и видных плюс-минус современников (Шостакович, Хачатурян, Прокофьев и т. п.).

Вообще оттепель заставляла вбирать в себя колоссальное количество информации из самых разных областей. Не верилось, что это навсегда. Надо было брать, пока возможно. Поэтому залпом поглощались неизданные стихи поэтов Серебряного века[19], молодой самиздат и немолодой тамиздат, лейтенантская и лагерная проза, пластинки «на костях», передачи и музыка с «Голоса Америки»[20], позже – магнитофонные записи. И не было особого отторжения. Усваивалось всё.

Были здесь и свои перегибы. Самый распространённый – это возведённое в аксиому положение, в котором любая неофициальная культура априори лучше официальной.

Губанов, к счастью, избежал этого: ему были важны человеческие талант и гениальность, а положение и политические взгляды – от лукавого. В нём зарождался бунт против системы. Не советской и тем более антисоветской, а системы как таковой. Вольный и свободный человек не может мыслить по имеющимся лекалам. Ему надо отходить от шаблонов и выдумывать что-то новое.

Поэтому и начались выдумки на школьной скамье. Губанов со товарищи издали – «Плевок». По-пацански смачно, (не)красиво и глупо. Есть такая известная присказка: когда клоун не может рассмешить зрительный зал, ему ничего не остаётся, кроме как плюнуть в небо. Вот и молодые люди… заявили о себе.

Ольга Кравченко писала об этом «Плевке»:

«Авторами были три одиозных приятеля: Лёня Губанов, Володя Ван и Лёша Мазуренко. Листок свой они предварительно хорошо помяли, потоптали, очертили карандашом чью-то ступню, кое-как её покрасили и криво-косо приклеили свои стихи. Мы против них ничего не имели, нас это даже развеселило и раззадорило. Конечно, от всего этого “оформления” и стихов исходила какая-то абстрактная агрессия. Это был самый доступный способ объявить о себе и заявить протест против всего казённого и разрешённого. Такая дерзость вызывала уважение»[21].

Юных поэтов вызвал к себе на ковёр директор Юрий Львович Гринберг. Преподаватель физики. Крепкий хозяйственник. Участник Великой Отечественной войны. Жёсткий, прямой, умеющий работать по Макаренко, он запомнился детям своими не совсем педагогическими, но действенными методами. Такому только и работать с подростками.

Что он мог сказать трём юным гениям, как он мог поговорить с ними – Бог знает. Но вскоре появился ещё один сборник. Алёна Басилова рассказывала:

«…в седьмом классе, в четырнадцать лет, выпустил рукописный сборник “Здравствуйте, мы гении!”. У него ещё тогда была идея создать общество прогрессивных в поэзии людей»[22]. Общество состоится, но чуть позже.

После этих случаев ничего подобного в школьные годы не было. Да и учёба уже отходила на тридесятый план.

Контрасты, каверзы и рифмы

Жизнь любит контрасты, судьба – каверзы, его величество случай – рифмы.

Поэтому будущий поэт (по)явился на свет в такой необычной семье: один дед – сбежавший из ссылки революционер, второй – начальник нескольких колоний, отец – инженер, мать – работник милиции. Ничто не предвещало не то что гения, а самого обычного гуманитария. Должен был получиться ещё один среднестатистический гражданин СССР, закончивший школу (ну или в силу бунтарского характера – ШРМ), работающий от одного заводского гудка до другого, в свободное время предпочитающий приключенческую и научно-познавательную литературу (куда ж без неё?), танцы и драки в местном ДК и, может быть, футбол, но не как часть здорового образа жизни и тем более призвание, а скорее, как любимое нашим народом спортивное шоу[23].

Как же так получилось, что молодой человек из рабочей семьи выбрал для себя писательский путь?

Здесь уместно ввести жизненную рифму и вспомнить Иосифа Бродского и Эдуарда Лимонова.

Оба – из той же когорты семей советской рабоче-служащей аристократии. У первого отец – морской офицер и профессиональный фотограф. У второго – офицер НКВД, радист и, как недавно выяснилось, шифрующийся дворянин. И тот, и другой должны были пойти по стопам родителей (в крайнем случае сделать достойную рабочую карьеру). Бродский собирался в морское училище, но его туда не взяли из-за «пятого пункта»: еврей. В итоге так и не окончил школу. Лимонов должен был поступить на историко-филологический факультет Харьковского университета, но быстро заскучал на приёмных экзаменах и решил, что студенческая жизнь не для него.

Оба избрали для себя асоциальный путь, случайные заработки и поэзию.

Как к этому пришёл Губанов?

Его старший брат, не кончив школу, поступил на отцовский завод. Протекция – понятное дело. Но дальше сказались чисто губановское упорство и, видимо, наследственность: Владислав стал работать в очень и очень ответственном подразделении – в цехе окончательной сборки самолётов.

Подобный жизненный путь: школа, завод, научная карьера – ждал и Леонида. Но уже на первом этапе начались проблемы.

Асоциальное поведение обычного подростка может проявляться в курении, драках, распитии спиртного, ранних половых связях, вхождении в низшие слои уголовного мира. Но у нас ведь не обычный подросток, а гений (и по самоопределению, и по внешним характеристикам). Что вытворяют такие дети?

Старший брат рассказывал:

«Один раз Лёня с Сашкой, соседом по даче, на юг сбежали. Не то что из дома убежать хотели, просто “посмотреть”. Когда денег уже не было, они яблоки ели, смотреть на них потом не могли… Деньги на обратную дорогу им, наверное, высылали. Ещё подростки были…»[24]

А вот как этот же эпизод подаёт Алёна Басилова, первая и последняя любовь Губанова:

«В шестнадцать лет Лёня с Сашей Труфановым (у Труфановых рядом с Губановыми дача была) уехали со станции Чепелёво на товарняке Курского (южного) направления, в Ростове сдались в милицию (есть хотели)»[25].

Были и другие попытки бегства-и-путешествий: в детстве – «на остров Пасхи» (по словам Кирилишиной); или в самом начале шестидесятых Губанов с Пищугиным собирались уехать «на Каспий ловить кильку». В их распоряжении было пять рублей и несколько банок тушёнки. Сели в товарный, но он намертво встал через сотню метров – пришлось возвращаться домой.

Примерно в это же время, в 1958–1959 годах, сбегает из дома и путешествует по Крыму «молодой негодяй» Савенко-Лимонов. Он успевает поработать в чайхозах, исходить полуостров вдоль и поперёк и встретить Новый год на тюремной скамье в Алуште.

А вот и ещё один эпизод в пересказе старшего губановского брата:

«Как-то Лёня со школьными приятелями взял машину у отца, катались-катались и с испугу врезались куда-то, передок весь побили. Кто за рулём был, не знаю. Никто не погиб, но машина была здорово покорёжена. Для Лёни это было сильное потрясение, очень боялся, что отец его ругать будет…»[26]

Приятель – это Борис Пищугин по кличке Пижон. Его отец – главный врач одного военного госпиталя, не лишённый артистизма, умел играть на гитаре, декламировал Маяковского. Да и сам Пижон в этом плане от отца не отстаёт. Словом, компания что надо. С таким и надо машину угонять да девочек цеплять.

Губанов настолько испугался, что написал родителям записку: «Вы мне этого никогда не простите…» – и убежал из дому. Скрывался у друзей какое-то время. Но вскоре был обнаружен и доставлен обратно. Как не простить своего ребёнка?

Это, конечно, не выходки золотой молодёжи, но выкрутасы, скажем так, позолоченной. В отличие от более именитых сверстников Губанов всё-таки пытается «дойти до самой сути», познать жизнь, найти в ней смысл, прикоснуться к прекрасному и т. д.

Вильям Мейланд, один из старинных друзей поэта, рассказывал о тайном путешествии в Загорск:

«В Троицко-Сергиевой лавре был самый большой летний праздник – день Святой Троицы. Мы это поняли ещё в электричке. Народа было пугающее количество. В лавру пошли из любопытства. В один из главных храмов попали сразу, а выйти уже не смогли. Толпа верующих была слишком плотной. Забились с Лёнечкой в какой-то угол и стали ждать, что будет дальше. Когда стало посвободнее, около нас остановился священник и с ним какая-то женщина, бедно одетая, с безумными глазами. Она увидела нас и стала кричать, указывая на священника: “Сотворите, сотворите свою детскую молитву за этого грешника!” Мы испугались и стали пробиваться к выходу»[27].

Прекрасный прозаик и человек самой чуткой совести Леонид Юзефович как-то заметил, что литература может быть чем угодно, но только не искусством.

Проза – так точно. А вот поэзия – максимально приближена к искусству, но… она всегда о вечном, она вне времени. У прозы же, даже самой гениальной, есть срок годности. Поэтому – это уже домысливаю я – поэзия (и писание стихов, и их чтение) сродни духовной практике.

Может быть, Губанов (как и многие молодые люди его поколения), уставший от школьной подёнщины, пытается бунтовать и одновременно воспарять над миром?

Литературная студия на Ленинских горах

1 июня 1962 года открылся Московский дворец пионеров. Это должна была быть безумная по архитектурной задумке и долговременная стройка. Помогли её реализовать школьники, студенты и добровольцы. Общими усилиями справились за несколько лет: 1958–1962.

Помимо масштаба и грандиозности сооружений был ещё… зимний сад – с пальмами, лианами, фонтанами, бассейнами со всякой растительностью и прочей экзотикой. И рядом – всевозможные бесплатные детские кружки и секции. Это не только колоссальные денежные вложения, но и постоянный человеческий труд.

Думаешь про подобные проекты – и понимаешь, что СССР – это просто иная цивилизация.

На открытие Дворца пионеров приезжал сам Никита Хрущёв. Легко представить эту картину: жара, июнь, Воробьёвы горы, у Дворца пионеров стройные колонны детей; в первых рядах, конечно, Губанов, а вот идёт Хрущёв – неторопливо, пожимая протянутые руки; останавливается перед юношей:

– Как звать-то тебя, пострел?

– Лёня Губанов.

– Чем занимаешься, Лёня Губанов?

– Пишу стихи.

– Это хорошо! Это правильно. Стране нужны поэты, чтобы воспевать наше великое строительство – строительство коммунизма!

И идёт дальше.

А молодой человек стоит да думает, что с ним только что произошло. Правда ль это, сон ли наяву? Но о великих стройках он уже пишет. Пару месяцев назад, 30 марта 1962 года, в «Пионерской правде» напечатали губановские «Стихи о тайге»[28]:

Мне приснилась вчера тайгаИ продрогшие кедры в шапках,Звёзды хрупкие ночь зажглаНад заснеженной палаткой.Видел я, как вставали людиИ как падали в снег леса…И сибирские трудные будниГоворили о чудесах.

Дальше начинаются типичные соцреалистические сентенции о строителях новых городов, о светлом будущем и об очаровании тайгой. Ещё не видны, но уже намечаются неточные рифмы. Образы позаимствованы у Есенина, крестьянских поэтов и поэтов новокрестьянской купницы. Нетрудно представить, что изучали слушатели литературных мастерских.

В студии на Ленинских горах преподавала Вера Ивановна Кудряшова. Тогдашняя преподавательница и поэтесса Лариса Румарчук оставила такой портрет своей старшей коллеги:

«…пожилая, с гладко зачёсанными волосами, в блузке с жабо, заколотым тяжёлой старинной брошью. Как я потом узнала, Вера Ивановна была заслуженной учительницей и вела эту студию со дня её основания [когда ещё студия помещалась в Доме пионеров и октябрят в переулке Стопани. – О. Д.]. А организована она была Надеждой Константиновной Крупской для литературно одарённых детей»[29].

Компанию ей составляла, собственно, Лариса Ильинична Румарчук – однокашница Евтушенко и Ахмадулиной по Литературному институту. Они что-то рассказывали. Объясняли азы писательского мастерства. Молодые люди робко читали свои первые стихи. Вместе обсуждали. Обычный процесс. Как везде.

Владимир Черкасов-Георгиевский, тоже посещавший это лито, рассказывал, как студийцы принимали нашего героя:

«Не любили там Лёню по естественности – искромётной талантливости, брызжущей из стихов, как слюна с его губ, когда Губанов в декламации “заходился” <…> Лёня никогда не скандалил, не выяснял взаимоотношений, не “разбирал” произведений других. Он приходил для того, чтобы поведать нам стихами о своём житье-бытье, с товарищеской улыбкой послушать артель, помолчать и поговорить после собрания на какие-то простецкие темы»[30].

Примерно в это же время пишется стихотворение «Блокада»[31] – ещё традиционное, с предощущением будущего собственного стиля. Здесь, видимо, была прочитана книга «Денискиных рассказов» В. Ю. Драгунского, а конкретней – «Арбузный переулок», сюжет которого и становится основой стихотворения. Возможно, это было заданием Кудряшовой и Румарчук – переложить прозаическую историю:

Был мёртвый закат 43-го в мире,Был город, был голод на синих губах,Блокадная осень на траурных крыльях,Гробы на горбах.Был город, был гордым, но голым и нищим,Бродячие листья, уроды-дома,В них жили мальчишки, без песен, без писем,Мальчишки без мам.<…>Был мёртвый закат, как кровавая тина.А мальчикам снились арбузы с картин.Арбузы, арбузы, арбузное небо,Но семечек-звёзд не бывает и не было.<…>Кто знал, что мальчишка умрёт перед летомС рисунком арбуза, и с болью планеты,Арбузы, арбузы, арбузное небо.Но не было мамы и хлеба ведь не было!

В такой обстановке важным становится не столько обсуждение и тем более посещение такой студии, сколько контакт с учителем. Или, как в иных студиях говорят, с мастером. Чтоб снять этот вопрос, можно привести отрывок из стихотворения Румарчук, где как раз показывается Дворец пионеров[32]:

Мы сюда приходили несмело,И, на пальце крутя номерок,Поднимались по лестнице белойЗаписаться в любимый кружок.И отсюда, из этого сада,Наклонившись, поднялся в полётИ упал на траву виноватоПервый склеенный твой самолёт.

Это неплохие стихи, но не близкие Губанову. Судя по всему, никакого контакта с Кудряшовой и Румарчук у него не было, иначе бы он задержался в этой литературной студии.

Но… всякий опыт необходим.

Что даёт литературная студия Дворца пионеров?

Во-первых, знакомства. Отсюда вышла ощутимая часть будущей смогистской банды: Сергей Морозов, Владимир Батшев, Татьяна Реброва, Александр Васютков.

Во-вторых, теорию и практику стихосложения никто не отменял. На занятия приходили известные литераторы и литературоведы: пушкинист Сергей Михайлович Бонди, не нуждающийся в представлениях Корней Иванович Чуковский, молодые поэты Фазиль Искандер и Олег Чухонцев, наконец, Сергей Баруздин – секретарь правления Союза писателей, а чуть позже главный редактор журнала «Дружба народов».

В-третьих, литературная студия обеспечивала бесплатные поездки по Подмосковью и по Золотому кольцу.

Как итог пребывания во Дворце пионеров появляется сборник «Час поэзии», подготовленный всё той же Румарчук. Правда, сборник залежался и вышел в 1965 году. В нём ещё одно знаковое имя – Ольга Седакова. К уже известным и проходным в советскую печать «Стихам о тайге» добавляются «Страницы детства»[33]:

Наш тротуар в морщинах-трещинах,Избит, истоптан каблуками.Он шумных улиц руки скрещивает,Большие, твёрдые, как камни.Он постарел и сильно вылинял,От времени неровным сделавшись,Но сохранил рисунки, линииГолубоглазых хрупких девочек.<…>Мне жалко, что листву ворочаяИ пряча по карманам булки,Придут сердитые рабочиеИ ломом разобьют рисунки.

Всё это в принципе неплохо, но чувствуется, что стилистически не губановское. Может быть, так кажется, но никуда от этого чувства не уйти: вымученные тексты, написанные публикации ради, к тому же и не сумевшие как следует помочь.

Беда ещё в том, что к моменту выхода «Часа поэзии» (а он вышел не раньше июня 1965 года) Губанов состоялся как видный неподцензурный деятель культуры. Намеренно пишу так: уже не просто поэт, а деятель культуры. Думается, если б наша бюрократическая машина не затянула с печатью сборника, у Губанова случались бы, и не один раз, иные «советские» публикации. Правда, и поэт бы у нас был тоже иной – мастеровитый середняк.

Но надо отдать Губанову должное: он напрочь забывает и «Пионерскую правду», и «Час поэзии» – и с какого-то момента начинает искать ещё большей свободы. Потому что необходимо что-то ещё!

Неофутуризм

Начитавшись доступных томиков Пастернака и Маяковского, «Полутораглазого стрельца» Лившица (вряд ли же читались новые сборники ещё живых футуристов Кирсанова, Асеева, Сельвинского, Каменского, Ивнева или кого помельче?), Губанов решает изобрести велосипед – неофутуризм.

Таких отчаянных юношей было много ещё во время расцвета футуризма – в самом начале 1910-х. Вслед за кубофутуристами появились эгофутуристы, «Петербургский глашатай», «Мезонин поэзии», «Лирика» – это была основа основ. А ещё существовал десяток микрогрупп и множество одиночек, которые вполне могли прибавить приставку «нео» к своему будетлянству.

Впервые же эта приставка возникла в 1913 году – в казанском сборнике «Нео-футуризм. Вызов общественным вкусам». Конечно, то была пародия и насмешка. На страницах издания красовались в основном угловатые кубистические рисунки, но были и стихи. Например, такие:

Тигр тигристыйБежал по пустынеУвидел спящего путника.Взалкал характер дико-игристый.На путника кинулся тигрКровь жадно пил.На всю пустыню вопил.А путник не знал, не ведал,Что тигр им пообедал.

Посмеялись – идём дальше. Уже в 1920–1930-е годы всякий молодой человек, желающий писать ярко и эпатажно, начинал либо с подражаний зауми Алексея Кручёных и компании (взять хоть обэриутов), либо с провозглашения неофутуризма. Одним из таких начинающих поэтов был Николай Глазков.

С конца 1930-х годов он тесно общался с Лилей и Осипом Бриками. Познакомился у них с Кирсановым, Асеевым, Кручёных и Мариенгофом.

В 1939-м вместе с Юлианом Долгиным основал «небывализм». Им удалось выпустить два машинописных сборника.

Но возникает вопрос: был ли это действительно неофутуризм?

Возьмём в качестве примера стихотворение «Гоген»[34] (1939) Глазкова:

Ее зовут Байраума́ти[35].И буйволы бегут.И я её не на кровати,а на берегу.

У него было ещё очень похожее, столь же эротоманское стихотворение:

На диванеНадю Ваня.

Нечто подобное писал и Долгин, и остальные менее приметные молодые поэты. Пытались подражать кручёныховской зауми. Но в основном – вот такой примитивизм.

То есть тоже мимо.

Что же Губанов? Изобретает он что-то новое, дерзкое и эпатажное?

Владимир Бондаренко, критик и журналист, писал, что наш герой «…в 1963 году составил самодельный сборник “Первое издание неофутуристов”»[36]. По воспоминаниям Батшева, к работе над этим изданием привлекались ещё Валентин Волшаник[37] и Игорь Грифель.

Сам Губанов описывал этот период чуть иначе: во-первых, не 1963[38], а 1962 год, а во-вторых, народа больше и больше экспрессии:

«Когда говорят разбитые окна, форточка слушает, открыв рот. Итак, это было в 1962 году. Два штриха. Потому что давно – и правда. Осенью 1962 года Л. Губановым был организован неофутуризм. Семь человек и одна девочка. Девочка не человек»[39].

Вот бы Губанов удивился современной повестке дня, когда за эпатажную фразу «Девочка не человек» одиозные головы устроили бы травлю в соцсетях и некоторых СМИ. Иногда бывает полезно посмотреть на нравы былой эпохи – и сопоставить их с нашими днями. Где прогресс? В чём он? Может быть, это вовсе не прогресс, а нечто иное?..

Но вернёмся к истории неофутуризма:

«Любил и целовался в Сокольниках. Манифест, открытый как заграничная марка и громкий как майка Чюрлёниса. Семь выступлений в школах. Журнал “Бом”. 15 копеек. Переписывали и задыхались. "Маяковский, когда Вы застрелитесь?” Журнал имел успех. Отводили в сторону и шёпотом спрашивали: "А это Ваше?" Эх вы, граждане, коровы и быки, до чего вас довели большевики[40]»[41].

Стихотворение «Маяковский, когда Вы застрелитесь?» сохранилось в РГАЛИ – это первая часть триптиха «Три посвящения палачам», в рукописи она называется «Убийцам Маяковского»[42]:

Стоит бубновая осень.Такая блудная осень.Умаялся я за трелями.На поляне лысин                   удивительные росы.Маяковский, когда вы застрелитесь?Всем вам.                     Всем вам…С серой Сеною                   непросеянных мукпосвящается моя сепия                                    губ.Подлецы прилизались.По лицу не вязалось,что подлец есть подлец.Лили злобу и зависть.И презреньем плескаясь,кто-то к сердцу подлез.Притаился и замер.От него на душепахло рыжей Рязаньюненамыленных шей.<…>У поэта была последняя осень.И последняя зима,Последним снегом застеленная,Маяковский, когда вы бросите?Когда вы з а с т р е л и т е с ь?

Собственно, можно ли всё это назвать неофутуризмом? Нового ничего нет. Даже прибавить приставку «пост» вряд ли возможно. Это ещё юношеские подражательные стихи, в которых, правда, чувствуется большой талант. Но для того, чтобы развить всё это, необходимы литературная школа, среда и единомышленники.

На их поиски и отправляется Губанов.

Литературная студия М. М. Шур

Наш герой вспоминал, с чего начинался переход от неофутуризма к новому звучанию:

«Что ещё – музыка и свечи. Поношение прошлого. Гоношение в собственных ушах. Неофутуризм сдох в полугодовых пелёнках. Губанов писал и ругался матом. Мы ничего не знали. Но что-то получилось. И было очевидно, как трёшка на водку. Когда простужены, кушайте клубнику»[43].

Вильям Мейланд приводит своего друга в новую литературную студию – в библиотеку им. Фурманова. Случилось это в 1962 году. Всем заведовала Мария Марковна Шур. Она в своё время рассказывала, что жила в том же доме, где и находится библиотека. Писала стихи. Захаживала и старалась на абонементе брать что-то новенькое из советской поэзии. Увидев такой недюжинный интерес к поэзии, библиотекари предложили Марии Марковне создать и вести литературный кружок. Естественно, на общественных началах, то есть бесплатно.

«Ах, Рассея, ты моя… Рас… сея…» – выдохнешь по такому случаю и дальше продолжишь восстанавливать историко-культурную канву.

С одной стороны, создание литературного объединения не принесёт никаких средств. С другой стороны, это хороший шанс создать собственную среду, найти единомышленников. Этим Шур и занялась.

Мейланд запомнил двух поэтов из этого лито – Бориса Барышникова и Игоря Антонова. Первый был прост и понятен, как телефонный справочник. Второй же подражал Маяковскому: был обрит наголо и писал с «какой-то общей “маяковской” мощью и немного пугающим “дымком шизофрении”»[44].

Из заметных фигур были ещё Илья Габай[45] и Наталья Горбаневская[46].

Шур говорила, что студийцы, пришедшие из простой советской школы, не знали настоящей культуры – древнерусской, Золотого и Серебряного веков. Были обычные подростки с зашоренным сознанием, в котором патриот Маяковский, борец с царским режимом Пушкин да сделавший сам себя Горький.

Как вы помните, это было и так, и не совсем так.

В школе Губанову давали что-то новое, яркое, самобытное. Другое дело, что он не брал всё это из казённых рук. А тут иная обстановка, доверительная, дружеская, свободная. Как не приобрести новые знания?

Мария Марковна читала и разбирала со студийцами поэзию Велимира Хлебникова, Марины Цветаевой, Анны Ахматовой, Осипа Мандельштама, Бориса Пастернака. Разок отвезла юных поэтов на могилу Пастернака. И это правильно: надо своими ногами пройти по сакральным местам, своими руками прикоснуться, может быть, к деревцу, посаженному поэтом, своими глазами увидеть то, что составляло и составляет окружающую действительность, в которой приходили гениальные строчки и творились нетленки.

Атмосфера быль настолько притягательной, что Губанов начал таскать своих друзей-приятелей со школы, со студии Дворца пионеров и Бог знает откуда ещё – домой к Марии Марковне или к ней на дачу в Болшево (сегодня это один из районов подмосковного Королёва).

Что за стихи пишутся в этот период?