Дети грядущей ночи

И тут первый и единственный поход православного Мишки закончился конфузом, о котором еще пару лет с придыханием вспоминали перебродские кумушки.

По правде сказать, он и сам не понял, как очутился на полу, сверху верещащего не дорезанным поросятей Юзика. Под причитания ксендза, под вопли возмущенный приличной публики, Мишка с холодным удивлением фиксировал, как его кулаки все быстрее и быстрее молотят по разбитой, пускающей кровавые сопли, роже идиота. И если бы не чьи-то сильные руки, оттащившие обезумевшего от ярости Маруту, быть бы Юзику отпетым тут же и сейчас, не отходя от амвона.

Мишка сидел на траве и под возмущенные причитания матери подводил неутешительные итоги. Минус воротник шелковой рубахи, пиджак измят и в пыли, штаны треснули на самом видном месте. Минус еженедельная возможность видеть Ядвигу, минус – теперь он, наравне с Юзиком, идиот, который подрался в костеле. Вечное клеймо, которое достанется и его детям: «А, это внук того самого Вашкевича, что устроил драку прямо в доме Божьем? Да ну? О-ооо, курва!» Но самая обидная потеря, и наказание – не видеть панночку. Что теперь? Чувство такое, будто слепому на миг дали посмотреть на разноцветный мир, и тут же вновь ослепили. Как жить?

Тягостные раздумья прибили голову к коленям. Мишка прикрыл уши ладонями, чтобы не слышать мамкин зудеж, едва не заплакал, но удержался, вспомнив один из советов пана Еленского: «Если жизнь преподносит одни кислые лимоны, постарайся выжать из них лимонад. Потом продай его и купи то, что тебе не досталось».

Вот уж точно, ситуация – кислее некуда: влюбился в чужую жену, осрамился перед ней на весь мир. Мать в истерике, сестра в радости, у нее появился неисчерпаемый источник насмешек над старшим братом.

Возбужденность уступила место апатии – «заплыви оно все…». Мишке неудержимо захотелось лечь тут же на траву у костела, смотреть на безоблачное лазурное небо и, растворяясь в нем, ни о чем не думать.

Под Софьино: «Гляньте на него! Совсем совесть потерял! Родила ж такого урода!» – Мишка растянулся, будто в собственной постели, закрыл глаза, думая, что неплохо было бы сейчас, что б господь в наказание ему и в поучение благочестивым землякам бабахнул в него молнией с чистого неба. Даже представил эту картину: шарах! И открывшая в ужасе рот Софья, Ганна с выпученными глазами, и весь перебродский бомонд смотрят на дымящуюся обугленную фигуру, лежащую на выжженной траве, так и застывшей с закинутой на ногу ногой.

Черные мечты прервались колокольчиками смеха. Мишка тут же вскочил, этот смех он не перепутал бы ни с чьим другим, даже в полумертвом состоянии.

Рядом стоял пан Мурашкевич, чуть поодаль посмеивалась пани Ядвига.

«О, боги, чего б я не отдал, чтоб смотреть на эти ямочки на щеках», – подумал Мишка и растроенно шморгнул поцарапанным носом.

Между тем, Болеслав Львович с величественностью, свойственной лишь самозваным графьям, протянул младшему Маруте влажную безвольную ладонь.

– Пан Вашкевич, вы благородный человек. Вы сделали то, что мне, человеку отягощенному положением в обществе и более крепкой верой, чем у вас, у молодежи, не скрою, хотелось! Давно надо было начистить этому хаму рожу, но …Вы же понимаете, человеку моего уровня… м-да. Я у вас в долгу. Спасибо!

– Да не за что. Обращайтесь, если что, – сдуру ляпнул Мишка и тут же поправился. – В смысле, я защищал честь дамы. Если это как-то меня оправдывает.

Между тем, под ошалевшими не меньше, чем от молнии небесной, взглядами публики, пан Мурашкевич взял Мишку под локоть и повел в сторону Ядвиги, приговаривая:

– А я не осуждаю. Пусть! В святом месте. Это смело! Дерзко! Как у нас в армии. Аллюр «три креста»! Позвольте вас представить моей жене. Ядзя, знакомься, пан, э-э-э… запамятовал, как по имени.

– Пан Вашкевич! Михаил! Мы знакомы! – радостно прощебетала панночка. – Браво, юноша! Не видать вам теперь царствия небесного, как своих пылающих ушей! А-ха-ха-ха-ха-ха!

– Обойдусь, – обиделся Мишка.

– Ну, не обижайтесь. Мы в восхищении, правда, Болик? Что стоишь? Пригласи юного победоносца, поразившего змея, к нам на прием.

– Ядзя… Серьезно? Не слишком молод? Перестань. Мы ж узким кругом… – отчего-то смущенно почесал в затылке Мурашкевич.

– Болик, я хочу!

«Граф» тяжко вздохнул и, выдавив кислую улыбку, будто жуя пук несвежего навоза, вымолвил:

– А приходите к нам в среду! Часам к восьми. Будет очень приятное общество. Опрокинем по бокалу шампанского. Поиграем…

– И вымойтесь хорошенько, победитель! А-ха-ха-ха-ха!

Парочка тут же отвернулась и вальяжно направилась к богатому экипажу, запряженному огромными вороными бельгийскими битюгами, оставив Мишку в полной прострации: не галлюцинации ли это у него от тяжкого нервного потрясения.

– Чего стал, как пень? Ни дзякуй, ни насяру. Одежу теперь надо перешивать. В приличное общество зовут, не по грибы, что б им пусто было, – Софья, стараясь скрыть удивление, начала платком смахивать пыль с Мишкиного помятого пиджачка.

* * *

Тусклый свет керосинки выбрасывал из теней скромный азиатский натюрморт. Початая склянка женьшеневой водки, лапша не то со свининой, не то рыбой, вилка и деревянные палочки для еды. Скромная трапеза была бы вполне традиционной для китайской фанцзы, если бы не ломти черного хлеба и огромная ладожская сельдь, распластованная на продолговатом модерновом подносе. По головам двух темных фигур, понуро склонившихся над пищей, было понятно, что ужин затянулся и давно перерос в обычную попойку с неизбежным для подобных мероприятий злом – срыванием присохших бинтов с раненой души.

Дедушка Лю потягивал опиумную трубку, набитую ароматным турецким табачком, сыто щурился и, будто фарфоровый китайский фарфоровый болванчик, периодически кивал почти в такт редким эмоциям, просачивающимся сквозь монотонную от алкогольных паров речь своего юного друга.

– Почему так тяжко, дед? Будто краски поблекли везде. Нет радости. И ем вот, пью, а не вкусно. Полгода назад был другим человеком. Мне жить надо было на полную катушку. Эх… не водка, победа пьянила. Летал. А сейчас… будто крылья обжег: ползаю. И, знаешь, что самое страшное, дед? Понимаю, что не взлететь уже. Раньше радость мог дарить, запросто, по настроению – любому. Сейчас – только жалить. Насмерть. Умерло во мне что-то, – Сергей, чувствуя, что болтает лишнее, бросил на китайца тяжкий свинцовый взгляд.

– Да. Баба надо искать. Баба сердце погладит, погиреет мал-мала. Сатарик нормально без баба, потому что умный. Молодой – плохо: яйсы по баба гурустят, голова покоя нету. Дашка бери. Хороший баба. И не дорогой.

– Заладил, Дашка, Дашка. Давашка она, а не женщина. Но. Может, и твоя правда. Есть одна. Такая, как икона. На нее смотреть страшно, не то что б подумать что-то такое. Только – грусть-тоска, внешне – ангел, бес внутри. По ее заказу весь этот карнавал с покойниками начался.

– Хороcая. Тебе надо такой, – согласно закивал старый китаец.

– Ты не понял, старик. Сука она. Революционерка. Ей что курице голову снести, что тысяче невинных людей – без разницы.

– Ага! Подходясий баба! Бери.

– Что, серьезно, что ли?

– Тигра касю не кусяет, он кусяет мясо! А, такая жинзня… да!

– Может, и правда твоя. Надо бы поговорить с ней, – Сергей плеснул из склянки себе и Лю, хотел было выпить, но тяжело поставил пузатый стаканчик обратно на стол. – Я Спицу убил. Вот так просто. Раз, и все! Ножом, что ты задарил.

– Раз, и все?!

– Угу. Чик! И не пикнул даже.

– Хоросо! Осытрый нозик – осень хоросо!

– Чего не спрашиваешь, за что?

– Э… Какая эразница? Узе убил. Не озивет. Хоросий нозик? Да?

– Отличный.

– Твой! Им исе мно-о-о-го резать мозьна! Носи!

* * *

За три дня Мишка успел многое: перелицевать пиджак у портного Фридмана, тут же постричься у его жены, вымыться в озере пятнадцать раз (последний – душистым парфюмерным мылом «Броккар»), вычистить толченым углем и отполировать мелом и без того сияющие зубы, и еще много-много всего по мелочам. Но, не смотря на работу и на беготню в погоне за внешним видом, время катилось медленно, как густая смола с печальной перебродской сосны.

Софья вздыхала, понимая, что у сына нешуточная страсть и влюбленность, но благоразумно не показывала виду, полагая, что подростковый бзик развеется утренним туманом: всему есть время появляться и умирать. Травмировать чувствительную психику Мишки в непростой для него период можно было одним неосторожным словом. Оттого мать лишь посматривала на крутящегося у зеркала юного щеголя и молча молила Бога, чтобы душевные страдания сыночка закончились побыстрее. Так, как проходит ветрянка, которой лучше переболеть в детстве.

Мишка же летал. Все сжалось в одну точку: среда, вечер, пани Ядвига. Видеть ее, слышать голос, чего еще надо, чтобы сердце трепыхалось пойманным воробьем?

… Младший Марута, приехавший попутной лошадью за два часа до объявленного приема, околачивался у высоченного гранитного забора с коваными пиками поверху и от нечего делать рассматривал грозящее небесам серым пальцем жилище, в котором злой волшебник держал в заточении украденную у мира красавицу.

Усадьба Мурашкевичей была выстроена из дикого камня приезжими рижскими мастерами-каменотесами. Из-за острых шпилей и готической архитектуры со множеством горгулий, притаившихся в самых неожиданных местах серо-красного фасада, дом Болеслава Львовича больше напоминал помесь Нотр-Дам де Пари с Версалем, чем обитаемое жилище. Впрочем, средства позволяли хозяину воплотить свои самые смелые фантазии, поэтому все в доме было «по-богатому» – безвкусно, но монументально и с вызовом.

К массивным железным воротам то и дело подъезжали экипажи. Мишка с удивлением понял, что по большей части транспорт был не местный. По колесам на резиновом ходу вполне можно было предположить, что брички и здоровенные рыдваны приехали чуть ли не с Двинска или Постав, а может – чем черт не шутит, – и из самого Полоцка.

Из экипажей в сгущающиеся сумерки торопливо выскальзывали серые фигурки дам и кавалеров, отчего-то старающиеся спрятать лица под полями модных шляп и картузов.

Ворота гортанно скрипели, пропуская все новых и новых гостей, а Мишка никак не решался войти. Кто он посреди этой изящной публики? Мальчишка, голая ветка, прибитая волной случая к этим кисельным берегам роскоши и богатства. Но желание увидеть Ядвигу было сильнее обуревающих грустных дум. Скрипя зубами, залитый румянцем стыда, Мишка стукнул в ворота прилаженным для этой цели огромным кованым кольцом.

– Чаго табе? – донесся из-за ворот глухой голос лакея.

– Я… Прошу доложить, что прибыл пан Вашкевич с визитом! – дрогнувшим голосом выдавил из себя Мишка.

Врата в очередной раз заныли, отверзая навстречу юноше черную беспощадную пасть.

– А! Панич! Прощенья просим! Рады-с! Вы в списке гостей! – лысоватый, одетый в странную ливрею мужичок деловито показал жестом, куда надо идти.

От страха к горлу Мишки подкатил было желудочный сок, но, пару раз выдохнув, парень собрался с духом и поплелся по мощенной клинкерными кирпичиками дорожке к светящемуся в мертвенном свете газовых фонарей замку.

Неожиданности начались сразу же. В гулком холле замка некий странный человек в узком фраке, обтягивающем уродливый горб за непомерно широкими плечами, с полминуты внимательно изучал Мишку пристальным взглядом из-под черной карнавальной маски, чудом державшейся на огромном крючковатом носу.

Когда Марута было раззявил рот, собираясь сказать беспардонному горбуну что-нибудь этакое, тот, как-то не очень одобрительно хмыкнув, поежился и вытянул из кучи валяющихся на подносе масок одну и молча протянул ее Мишке. Юный Вашкевич, усиленно делая вид, что такой маскарад в принципе привычное для него дело, учтиво кивнул, приняв бархатный аксессуар, и тут же водрузил его себе на лицо. Маска легла криво, закрывая практически весь обзор. Едва не запаниковав от нелепости ситуации, Мишка чуть замешкался, и, сгорая от собственной неловкости, все же закрепил маску более-менее правильно, нащупав сзади пару невидимых платьевых крючков.

Глаза не очень попадали в прорези, впрочем, подобная мелочь мало трогала сердце юного искателя приключений. Еще мгновение, и почти наощупь, но уверенной походкой завсегдатая светских раутов Мишка зашагал вверх по широкой мраморной лестнице навстречу неизвестному, которое обещало быть не только приятным, но и жутко необычным.

Огромный зал для приемов был заслуженной гордостью владельца винокурни Мурашкевича. Еще на стадии проекта он высосал мозг и виленских, и рижских архитекторов, требуя втиснуть в почти готовые чертежи все новые и новые задумки своей не очень здоровой фантазии.

Если быть честным, то «граф» хотел «нечто этакое такое», присущее могучим мира сего, что-то, внушающее благоговение и трепет, но при этом не напоминающее костел или церковь. Желание того, кто платит, – закон, но лишь в том случае, когда хозяин сам понимает, в каком направлении хочет двигаться. В случае с Болеславом Львовичем работа отягощалась переменчивыми снами и серьезными перепадами настроений, зависящими как от погоды, так и от сезонности рынка спиртных и прохладительных напитков.

Уставшие бороться с переменчивым настроением заказчика, архитекторы запили водкой свой порыв подзаработать на строптивом богатее и, бросив заказчика один на один с декором фасадов и внутренней отделкой, умчались в свои столицы к, может быть, менее щедрым, но куда как более адекватным заказчикам.

Деятельный от природы Болеслав Львович не стал горевать. Вооружившись картинками из журнала «Вокруг света», собрав щедрыми посулами всех художников и резчиков с округи. Устраивая скандалы и брызгая слюной, едва не схватив кондрашку, перебродский нувориш со скрипом и душевными муками как-никак закончил отделку, прагматично решив, что идеальное живет лишь в его голове и что придется смириться с интерьером, выглядевшем «с большего вроде бы так».

На не испорченного просветительской прессой Мишку зала произвела гнетущее впечатление: все эти стены, обтянутые кроваво-бордовым шелком, огромные бронзовые люстры, пронзающие глаза черными отблесками венецианского стекла; гипсовые атланты, страдальчески гримасничающие в сполохах искусственного света, не столько от тяжести резного потолка, сколько от многочисленных змей и горгулий, опутавших их могучие торсы.

Пытаясь как-то прийти в себя от гнетущей атмосферы помещения, Мишка задрал было голову, но лучше бы он этого не делал: мастерски исполненная резьба на потолочных панелях изображала сцены Страшного суда в полном представлении об эпическом событии отставного поручика, чахнущего вдали от светской жизни. Старик Иероним Босх прослезился бы, увидев сие творение деревенских мастеров. Мало того, что силуэты мучимых чертями и животными голых людей были налеплены без всякого понятия от композиции, они при этом сами были уродами. Не по прихоти заказчика, впрочем, а в соответствии с полным неведением самодеятельных художников о золотом сечении, пропорциях тела, перспективе и анатомии.

Посему на потолке усадьбы Мурашкевичей получилось действие еще более жуткое, чем сам Страшный суд. Тут карлики с огромными головами и ступнями, чуть ли не вполтела, корчились, насаженные анусами на детально вырезанные массивные столбы, долженствующие олицетворять не то пики, не то чего похуже. Где-то по краям циклопы жрали летучих мышей размером с собаку, а в центре – волки и кабаны с грустными человечьими глазами рвали на части толстозадых деревенских венер, которые недоуменно и как-то даже стеснительно улыбаясь, напряженно заламывали долу кривые неимоверно длинные руки, изогнутые витиевато и в самых немыслимых плоскостях.

Мишка отметил, что весь этот эклектический фарш из крестьян, царей, чертей и мифических единорогов и драконов был обрамлен в добротный церковный орнамент с крестами, завитушками и свастиками.

Ошалевший от увиденного, он не заметил, как оказался в толпе непринужденно болтающих о погоде и прочих незначительных мелочах гостей. Весь празднично разодетый цвет провинции был в таких же, как и он, черных масках, различающихся лишь фасонами и материалом: бархатные, суконные, твидовые.

Публика была разношерстной. Среди массивных купеческих фигур во фраках и кремовых жилетах, туго обтягивающих крепкие пузики, украшенные золотыми цепями от карманных часов, тут и там мелькали хилые канцелярские крыски, вечно согбенные, с манжетами, в которые намертво въелись пятна фиолетовых чернил. Дамы вертели массивными бедрами, обтянутыми по последней парижской моде серебристой и коричневой парчой. Театрально обмахиваясь веерами, они отчаянно стремились привлечь внимание галантных кавалеров к глубоким декольте своих вычурных платьев, в которых ленивыми совятами гнездились дебелые, умело подоткнутые ватином, груди.

Некоторые особи женского и мужского пола, впрочем, презрев все приличия, вели себя совсем странно: бесцеремонно гладили друг друга по ягодицам, или – того хуже – целовались пунцовыми пьяными ртами, засовывая в них розовые отвратительные языки.

Мишка читал про древнеримские оргии, и Платоновский «Пир» не прошел мимо его пытливого ума, но увидеть нечто подобное в богом забытой деревне, в начале просвещенного двадцатого века…

Марута не удивился, если бы над его головой повис столб дыма от трущихся с бешеной скоростью мыслительных жерновов, никак не желающих воспринять увиденное как реальность.

– Мальчик! Не стой, ах-ха-ха, проходи, не стесняйся! – Мишкину щеку обожгло смесью легкого винного перегара и волшебного запаха юного тела пани Ядвиги.

Еще секунда, и требовательная ладошка в черной прозрачной перчатке, жестко ухватив его под локоть, увлекла Мишку в самую гущу общающегося разномастного народа.

Пани Ядя, словно быстрый челн, бесцеремонно лавировала между черными льдинами группок по интересам, тащила за собой вялого, совершенно ошалевшего от обилия впечатлений Мишку. Целью панночки, как, оказалось, был круглый стол с установленной на нем пирамидой широких бокалов с шампанским.

– Я… это. Не пью.

– Ах-ха-ха-ха! А это мне решать, кто тут пьет, а кто нет. Слушайся меня, мальчик. И будет хорошо. ОЧЕНЬ хорошо! Ну же!

Озорные глазки Ядвиги под расшитой стразами маской смеялись, пуская солнечных зайчиков, царапающих тело Мишки от копчика до самого темечка. Решив «будь, что будет», юный Вашкевич, под призывный хохот панночки, опрокинул в себя бокал шипучей жидкости.

– Браво! Ах-ха-ха-ха! Вы тот еще гусар, пан Вашкевич. А я люблю гусаров… в вас есть что-то такое. Как? Еще!

От игристого напитка ли, от жарких ли слов Ядвиги в голове у Мишки сделалось легко и хорошо, поэтому следующая пара бокалов была преодолена не только с легкостью, но и удовольствием.

Мишка сам не понял, когда язык его развязался, и лишь с удивлением, редкими вспышками помутненного разума, отмечал: вот он шепчет на ухо Ядвиге о том, какое она неземное создание.

– Ах-ха-ха-ха-ха! Вы такой милый!

Вот он говорит, что готов на любой подвиг ради одной очаровательной улыбки.

– Посмотрим-посмотрим! Ах-ха-ха-ха-ха!

А вот плешивая фигура в смокинге и с усиками, как у пана Мурашкевича, с придыханием отчитывает пани Ядю:

– Ядвига! Перестань. Ну, зачем? Мальчишка совсем… Ну это слишком уже…

– Я! Хочу! Болик, ты становишься скучным!

– Добро. Все, как ты хочешь, принцесса.

– Милый мой медвежонок! Я не остаюсь в долгу, ты же знаешь!

И – снова шипучая жидкость, взрывающая в юном мозгу последние мосты зажатости и приличий.

В плавающем, разворачивающемся мимо сознания сюжете Мишка пытался уловить некую последовательность событий, но они почему-то перемешивались без малейшей логики, наслаиваясь друг на друга в пространстве и времени.

И совершенно пьяный подросток, улыбающийся бездумно кружащемуся калейдоскопу, перестал понимать, где заканчивается его фантазия и начинается не менее странная действительность.

Картинка вращалась, складываясь в непредсказуемые узоры, будто цветные стеклышки в зеркальной трубке. В воздухе повис густой аромат зеленоватого дыма, юркими змейками поползшего из стоящих по углам высоких курилен и мгновенно распространившегося по залу.

Сладковатый, почти трупный, запах дурманил мозг, уводя Мишкино воображение куда вниз, к самому паху, вызывая странное желание тоже учудить что-нибудь немыслимое и непристойное.

Как, например, эти еще недавно напыщенные дамы, а теперь задирающие пышные платья, истерически хохочущие, изгибающиеся и тонущие в дерзких объятиях пылких кавалеров.

Остатками рассудка Мишка отметил, что приличное общество, отринув условности, странным образом переродилось в дьявольскую карусель грешников и оказалось погребенным в нахлынувшем оползне похоти и низменных инстинктов.

Все эти доселе солидные господа в одно мгновение раскрепостились – в одной мгновенной вспышке став разнузданным стадом обезумевших бабуинов, – беснующихся, орущих от наслаждения, совокупляющихся в самых немыслимых позах и комбинациях.

Коварный ли дым, лошадиная ли доза шампанского, не известно, но увиденное показалось Мишке настолько смешным и глупым, что, сам того не желая, начал захлебываться и клокотать таким же странным смехом. Пытался остановиться, но не тут-то было. Утихающий по силе воли смех возвращался снова и снова, волнами, и каждая из волн была сильнее предыдущей.

Умирающий рассудок подростка еще цеплялся за реальность, беспомощно пытаясь как-то увязать в единое целое струящуюся лестницу на третий этаж с нежными губами пани Яди, отчего-то целующими его затылок… И миллионы мурашек, залезших под кожу, щекочущих, шевелящихся по всему телу, вызывающих приступы адского, срывающего ритм взбесившегося сердца, смеха… Бесстыдно торчащие, манящие розовые соски, жадный рот, дергающиеся бедра сумасшедшей панночки… не тут-то было.

По жилам побежал раскаленный металл, отчего Мишкино тело задергалось в сладких конвульсиях. Расплавленная жидкость вначале выжгла мозг, потом опустилась ниже, испепеляя сердце, и вдруг взорвалась бешеным фонтаном в самом низу живота.

Растворяясь в животном сиропе наслаждения, юноша почуял вдруг, что внутри него проснулось нечто настолько древнее, что не человеческое даже. Замерший по чужой и могучей воле, Мишка с удивлением понял, что проснувшееся ОНО ловко слилось с ним, как делало уже не один миллион раз до него, и примеряет на себя его тело, привычно, будто очередной новый, только что сшитый костюм.

Эмоции жгли углями, чувства не помещались в рассудке, искажая реальность. На какое то время сознание младшего Маруты померкло, и он провалился куда-то в глубокий погреб беспамятства.

Мишка пришел в себя от спазмов в животе. К горлу подкатила тошнотворная волна, подавить которую еле-еле удалось недюжинным усилием воли. Комната, задрапированная розовыми шпалерами, шаталась и плыла. Он попытался сконцентрировать взгляд на чем-то, но не получилось, приступ снова ухватил миндалины своими холодными потными пальцами. Подавив рвоту, Мишка попытался пошевелиться, но обнаружил, что завернут в пестрое покрывало, и штаны исчезли неведомо куда, а лежит он на широкой кровати под шелковым балдахином, спеленатый, как младенец, в пестрое пуховое одеяло.

Голова кружилась, воздух вихрился , сияя всеми цветами радуги. В затуманенном мозгу поселились странные звуки, по ощущениям что-то среднее между стоном, хлюпаньем и рычанием.

В углу расплывчатого интерьера Мишка рассмотрел источник противного стенания. Это была странная белая шевелящаяся куча, с многочисленными торчащими из нее руками и ногами. Куча жила своей жизнью, ей не было никакого дела до Мишки, и он, встряхнув головой, чтобы развеять морок, попытался всмотреться в удивительное чудовище внимательнее.

Лучше бы он этого не делал.

Картинка неожиданно сделалась резкой, будто в бинокле у старшего рыбартели, если правильно покрутить центральное колесико. В центре шевелящейся кучи из обнаженных тел стонал от наслаждения падший ангел в образе панны Ядвиги. Ее широко и бесстыдно вскинутые вверх белые ноги колыхались в такт неким жестким движениям. Почти вся панночка спряталась под чьей-то жуткой, волосатой, выгнувшейся горбом, спиной. Шевеление паука было мерзким: каждый член его студенистого туловища жил своей отдельной жизнью.

Тела деловито сопели, как будто занимались нелегким, но очень ответственным трудом. Понять, сколько человек скрутилось в безобразный клубок, было решительно невозможно. Вмиг протрезвев от видения кошмара, Мишка, не веря своим глазам, смотрел, как у венчика таких любимых, озорных кудрявых волос ловко меняются местами голые мужские фигуры. Ему даже подумалось, что пани Ядвига что-то ест. Совсем неподходящее место для трапезы! Но реальность оказалась настолько фантастической в своей мерзкой наготе, что Мишка не смог больше бороться с подступившей к горлу тошнотой и извергнулся бурным фонтаном зловонной жидкости.

Тела стонали, хлюпали и шевелились. Мишку рвало прямо на разноцветный полог огромной кровати, бесконечно долго, вечно.