Ритуал чистоты. Рассказ

Ритуал чистоты

Рассказ

Олег Харит

© Олег Харит, 2025

ISBN 978-5-0065-7110-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Отказ от ответственности

Данный рассказ является художественным произведением. Все персонажи, события и ситуации вымышлены, любые совпадения с реальными людьми или событиями являются случайными. Текст не является медицинским руководством и не предназначен для диагностики, лечения или замены профессиональной консультации врача или психотерапевта. Если вы или ваши близкие испытываете психическое расстройство или эмоциональные трудности, обратитесь за помощью к квалифицированному специалисту.

1

Дэн проснулся среди ночи, внезапно ощутив давящий груз собственного существования, словно кто-то взял его лёгкие в тугую хватку и больше не желал отпускать. Плотная тьма в комнате не приносила покоя; она лишь оттеняла безотчётный страх, разливающийся под кожей. Он лежал на кровати, во все стороны протягивая нервные антенны сознания, словно пытаясь ухватиться за хоть какое-то доказательство реальности: вот – едва слышный шелест ветра за окном, вот – приглушённый стук холодильника, бьющегося током и холодом в дальней части квартиры, а вот – стук его собственного сердца, который разрывает тишину, делая её ещё более оглушающей.

Он смутно осознал, что его руки стиснуты в кулаки; ногти, вдавленные в кожу, причиняют тупую, давящую боль. Но этот осязаемый укол, напротив, казался ему доказательством: «Я есть. Я существую». Однако вместе с этим наваждением существования, словно паразит, просыпалось другое осознание – осознание, что его тело – всего лишь хрупкая биологическая оболочка. И в этом теле, в этой сложной системе из клеток и сосудов, может прятаться что угодно – тысячи, миллионы крошечных существ, которые делят с ним пространство, проворачивая собственные темные дела.

В этом предутреннем сумраке, где контуры мебели расплываются и кажутся чуждыми фигурами, Дэн думал о своей случайности. Человек рождается не по своей воле, существует без очевидного разрешения, и каждое утро он просыпается, только чтобы снова встретиться со своей сутью, исполненной тревоги. «Для чего? – повторял он про себя. – К чему все это?» И тут же, как простой ответ, накатывала навязчивая мысль: «Грязь. Она повсюду». Мысли о вирусах и бактериях всплывали откуда-то из глубины подсознания, словно давешние, не до конца пережёванные кошмары.

Может показаться смешным – тащить в высокую философию такую приземлённую, бытовую вещь, как микробы. Но именно эти микробы врывались в его восприятие, разворачивая перед ним картину абсолютной обреченности существования. Разве не так? Стоит протянуть руку в темноте и коснуться прикроватной тумбочки – и на кончиках пальцев уже оседают колонии бактерий. Стоит сделать вдох – и что-то невидимое, но отнюдь не несуществующее, проникает в лёгкие, оседает в горле. Тело, эта тесная оболочка, кажется неприступным замком, а на самом деле – открытый портал для всего, что хочет в него вторгнуться.

Дэн сидел на краю кровати и вглядывался в свои ладони, как человек, разглядывающий заспанное лицо в зеркале. Ладони были чисты, во всяком случае, на вид. Но в глубинах его воображения они кишели невидимыми тварями, которые ухмыляются: «Мы здесь. И мы сильнее твоего желания существовать». Это была не паническая атака в обыденном смысле слова, это было осознание абсурда: «Я трачу жизнь на борьбу с тем, что невозможно уничтожить до конца». И всё же он не мог остановиться. Мысль о том, чтобы лечь обратно и уснуть, казалась почти кощунственной. Как можно спать, когда весь мир из нутра пронизан этими микроскопическими врагами?

Пот льнул к его коже, оставляя ощущение липкой плёнки, точно невидимый саркофаг. Саркофаг – да, возможно, именно это слово и нужно. Будто он уже мёртв, но ещё не понял этого, словно погребён заживо под слоями страха и всевозможных санитарных инструкций, которые диктует ему общество. «Мой руки», – казалось бы, элементарный приказ, несущественный в глобальном смысле; однако стоило только этой банальной фразе укорениться в его сознании, как она развернулась в свод неумолимых законов, в страшные графы и параграфы бытия: «Твоя сущность загрязнена, твоя плоть подлежит очистке, и чем больше ты стараешься, тем глубже проникает грязь».

Он встал, пройдя сквозь полумрак к ванной комнате, которая встретила его синим сиянием ночника, оставленного включённым на всякий случай. И в этом слабом свете умывальник мерцал, как алтарь, призывая к жертве. «Какой жертве? – мелькнуло в голове. – Моей вере? Моей коже?» Он будто слышал негромкий шёпот воды в трубах, словно кто-то звал его по имени. Он подошёл ближе, открыл кран: тонкая струйка заструилась вниз, разбиваясь о фарфоровую раковину. И всякий раз, когда струйка касалась поверхности, он слышал маленькие хлопки, как пульсацию чьего-то невидимого сердца. «Микробы… возможно, они даже смеются сейчас, наблюдая, как я думаю, что эта вода избавит меня от них».

Но, как подлинный заложник абсурда, он понимал, что если не сделает этого – если не окунёт руки в поток – чувство липкой вины, липкого страха захлестнёт его целиком, без остатка. Чистота превращалась в догму, в религиозное таинство, которое, увы, было обречено оставаться лишь ритуалом, неспособным искоренить экзистенциальную тревогу. Дэн провёл рукой по куску мыла и ощутил, как тот выскальзывает из пальцев; на краткий миг ему показалось, что мыло имеет собственную волю, как будто оно кричит: «Отпусти меня! Я не спасу тебя!». Но он уловил его, сжимая в кулаке, не давая ускользнуть.

Струя воды покорно стекала, а он всматривался в эти серебристые капли, словно пытаясь найти в них ответ – отражение собственных мыслей. Может быть, правда в том, что каждое действие – ничто, бесполезная попытка заполнить зияющую пустоту сознания? Не было в этих каплях никакого ответа. Только тихое журчание, которое можно интерпретировать как насмешку: «Мойся, мойся, да только всё равно не отмоешься…»

Склонившись над раковиной, он разглядывал свое лицо в зеркале, частично освещённое ускользающим лучом ночника. Тень от его головы расплывалась, как непрошеный гость. Зеркало не давало ответа, зато чуть блеклые глаза возвращали ему насмешливый взгляд: «И что ты собираешься делать со своей жизнью? Своей сознательностью?». Этот внутренний диалог наполнял его новой порцией тревоги. Мир вне квартиры давно перестал быть безопасным; да что там, может, он никогда и не был безопасным, просто Дэн раньше этого не осознавал. Экзистенциальная пустота, о которой твердили все философские книги, вдруг стала ему ближе, чем сама плоть его рук. И вместе с этим он ощущал, что единственный инструмент, выданный ему для борьбы с несуществующей или, наоборот, слишком реальной угрозой, – это мыло да вода.

Когда-то он был офисным сотрудником, одной из незаметных винтиков в системе, никогда не стремившимся потрясать основы мироздания. Просыпался, пил кофе, жал руку коллегам, ждал выходных… Он, возможно, и умер бы в такой же обыденной рутине, не задумавшись ни о смысле, ни об абсурде. Однако вспышка загадочной инфекции – фантомный крик современного общества, одержимого чистотой и безопасностью, – перевернула всё. Его тщательный ритуал «поддержания порядка» оказался маской, за которой пряталась пропасть. Пропасть, в которой отдавали эхом слова: «Ты грязен. Ты – это грязь. Ты никогда не будешь чистым».

Так началось его падение в бездну. Дэн вспоминал, как в первые дни он бросался к раковине по любому поводу, чувствуя сладкое облегчение при виде мыльной пены на руках. Тогда он ещё верил, что может контролировать свое беспокойство. Но каждый раз возвращался к работе, чувствуя на себе косые взгляды. «Что с тобой, Дэн?» – спрашивали коллеги. «Всё хорошо, просто перестраховываюсь», – отвечал он. Но уже тогда начинал замечать, как клавиатура превращается в панцирь микробов, как чашка с кофе кажется колбой с отравой. Никто не учил его противостоять собственному сознанию, когда оно оборачивалось против него. Он просто скользил дальше в эту нескончаемую, уродливую болтанку мыслей.

И вот теперь, в эти дорассветные часы, он снова и снова проводил руками под водой, ощущая, как вспыхивает боль от трещин на иссушенной коже. «Нет, это нормально, – пытался он убедить себя, – боль – знак очистительной жертвы». Но в глубине души Дэн понимал, что никакая жертва не принесет ему подлинного облегчения. Напротив, чем сильнее он старался избавиться от ощущения грязи, тем более реальной она становилась. Будто бы сам ритуал полировал его страх до блеска, подобно тому, как тряпка наводит глянец на зеркале. Чем настойчивее он отмывал руки, тем ярче вставал в сознании образ этих самых рук, покрытых полчищами бактерий.

«Бытие предшествует сущности», – когда-то эти слова он читал, готовясь к университетским экзаменам по философии, и всё это казалось ему пленительной игрой ума. А теперь эти же слова – как молот, бьющий по его черепу. Если он свободен, без какой-либо заранее заданной сущности, то и его страх перед бактериями – тоже выбор, пусть и не осознанный до конца. Но тогда возникает вопрос: почему он выбирает этот страх, почему не может остановиться и, например, выйти на улицу, взять в руки пиццу без перчаток и съесть её, не задумываясь о микробах?

Ответа, разумеется, нет. Или же ответ таков: «Потому что в самой свободе заложена бездна. Если все позволено, если нет объективного смысла или предначертанного предназначения, то страх становится тем, за что можно уцепиться. Он придает жизни какую-то структуру, пусть и жуткую». Так думал Дэн, вглядываясь в свое отражение, словно ища в нем оппонента для дискуссии. Но отражение было пассивно. Оно лишь повторяло каждое движение с насмешливой точностью.

Внезапно он услышал, как где-то вдали, возможно, в соседней квартире, плачет ребенок. Этот звук ворвался в его сознание, вернул его в реальный мир, пусть и на одно короткое мгновение. «Какой теперь мир реальный?» – с обречённой усмешкой задал он себе вопрос. «Тот, где дети плачут в ночи? Или тот, где микробы победоносно осваивают мою кожу?» Но в глубине души он понимал, что этот детский плач – гораздо более реальное и человеческое явление, чем его абстрактные фантазии о ползучих бактериях. И всё же он не мог отвернуться от своих мыслей: страх продолжал нарастать, будто волна перед штормом.

Вода текла, а он стоял – бредовый страж у алтаря абсурда, страж, который осознанно понимает бессмысленность своей стражи, но не может бросить пост, потому что отступить значило бы остаться наедине с ещё более ужасным чувством – чувством тотальной свободы и отсутствия гарантий. И потому Дэн предпочитал продолжать свой «магический» ритуал мытья рук. Вода, хоть на мгновение, дарила ему иллюзию очищения. Ничто другое не давало ему этой зыбкой опоры.

Он закрыл кран, и наступившая тишина вдруг показалась громоподобной. Капли, срываясь с краёв раковины, падали в канализационный сток, рождая мелодию падающих звуков – глухие, почти непобедимые. «Вот оно, моё сердце, – подумал он, вслушиваясь в ритмичные удары капель. – Сердце, которое бьётся не в груди, а в трубах». И ему представилось, что, может быть, в каком-то далёком городе, за стенами чужих квартир, есть и другие такие же, как он, люди, которые не спят и пытаются отмыться от бессмысленности существования, ищут очищение от грязи, которая, может быть, лишь метафора внутренней пустоты.

Ощупью добравшись до полотенца, он вытер ладони, чувствуя, как трещинки на коже сигналят болевыми вспышками. Липкое ощущение не проходило. «Сколько раз надо вымыть руки, чтобы обрести покой?» – он не знал ответа. Но тут же едкая мысль: «Никакого покоя нет. Даже если ты сорвёшь с себя всю кожу, не обретешь окончательной чистоты. Вся природа человека – это конфликт. Тело создаёт иллюзию границ, но внутри у тебя всё то же чуждое, всё та же слизь. Воздух из внешнего мира проникает в лёгкие, пища из внешнего мира переваривается в желудке – мы уже обречены на то, чтобы впускать в себя эту грязь».

Он вернулся в спальню, не включая свет, опустился на край кровати, погружённый в мысли о микробах, о бытии, о своей никчёмности – и всё это в холодном, отчаянном свете полуправды. «А ведь есть и другие люди, – внезапно вспомнил он. – Они тоже боятся, они тоже страдают. Но большинство не знает, что делать со своей тревогой. Они бегут в свою рутину, они перекладывают бумажки, подписывают контракты, считают, что живут правильно. А я… я открыл глаза, и что же я вижу?» Он вздохнул, чувствуя, как этот вздох становится дрожащим. «Я вижу, что человек обречён на выбор. И я выбрал эту паранойю, а может, она выбрала меня».

Наконец, он почувствовал, что начинает клонить в сон. Но этот сон был для него не спасением, а страшной ловушкой, в которой микробы обретали форму ночных кошмаров. И всё же он лёг, сжав кулаки, будто сдерживая порыв побежать обратно к крану и снова включить воду. «Просто закрой глаза, – говорил он себе, – просто попытайся уснуть, а утром… Утром ты снова возьмёшься за эту бесполезную борьбу. Но ведь бороться – это тоже подтверждение, что ты ещё жив». Легкомысленно ли было так думать? Возможно, но в глубине души он считал, что даже в этой бессмысленности есть своя странная логика: если страх становится образом жизни, значит, в нём зарождается нечто напоминающее смысл.

В темноте на стене играли блеклые тени, вычерчивая причудливые линии. Дэн закрыл глаза и позволил себе несколько мгновений забыться, не потому что страх исчез, а потому что человеческий мозг не способен функционировать в постоянном режиме ужаса без передышки. Его последней мыслью перед тем, как он провалился в тяжелый, беспокойный сон, была фраза: «Завтра я попробую жить, как прежде. Завтра я выйду из этого бесконечного круга». Но сам он знал, что обманывает себя, ведь уже слишком глубоко погряз в собственной тревоге. И если завтра он решится дотянуться до дверной ручки, чтобы покинуть квартиру, возможно, он почувствует лишь одно: как грязь змеится между пальцами, как микробы смеются над его тщетными попытками, как сама природа реальности не даёт ему шанса сбежать от абсурда.

Так начиналась его долгая дорога в ночь, полная липкого ужаса и экзистенциального безмолвия, где каждый звук капающей воды обретал голос, а сама вода становилась символом тщетной надежды на очищение. И Дэн не мог знать, что эта ночь – только прелюдия к бесконечному кошмару, в котором мыло и вода окажутся его единственной связью с миром, а мир станет бесконечно отталкивающим местом, где его собственные руки будут казаться ему самым омерзительным зрелищем. И в этом отражалась вся тяжесть бытия: мы рождены, чтобы существовать в нём, и несём в себе бремя свободы – свободы, которую не знаем, как правильно использовать, и которая в любой момент может перерасти в паранойю.

2

Наутро, когда первые блеклые лучи света проникли сквозь щели в шторах, Дэн открыл глаза с чувством, будто пропутешествовал во сне через угольно-чёрную пустыню. Голова ныла, тело казалось чужим, и в груди скручивалось смутное чувство тяжести – смесь тревоги и вины, на которые не находилось конкретного повода, кроме самого факта существования. Он лежал, пристально вглядываясь в потолок, словно надеясь, что там найдётся трещина или какая-то неровность, которая сможет отвлечь его от собственных мыслей. Но ничего не было: только ровная белизна, которая лишь подчёркивала безликость окружающего мира.

В памяти всплыли ночные терзания – эти мрачные диалоги с собой, почти бредовые мысли о микробах и абсолютной чистоте. На момент пробуждения они показались чуть менее реальными, но стоило только пошевелить пальцами и почувствовать саднящую боль в потрескавшейся коже, как всё встало на свои места: это не просто дурной сон, это его новая реальность. От осознания этого щёки Дэна словно обожгло стыдом, хотя он сам не мог бы сказать, чего именно он стыдится – страха ли, абсурдности ли своей одержимости или же нежелания с этим покончить.

Наконец, он медленно сел, свесив ноги с кровати, и посмотрел вниз. Его руки лежали на коленях, будто беспомощные, исчерченные сетью воспалённых трещин, напоминающих крошечные каньоны. Ночью он вновь и вновь мыл их, натирая до красноты. Сквозь корочки, успевшие чуть подсохнуть, проступали крошечные точечки крови – свидетельства его неустанного очищающего ритуала. В этом зрелище было что-то трагически прекрасное: оно давало отчётливое доказательство, что он по-прежнему жив и способен чувствовать боль. Но в то же время в нём проступало и зловещее предзнаменование, что всё может стать куда хуже.

Он с трудом поднялся, пошатываясь, точно пьяный, и в голове уже крутилось навязчивое желание – бежать к ванной, включить воду, смыть липкость с пальцев. Но он остановил себя, сделав над собой усилие: «Хватит ли у меня мужества выйти за пределы этой квартиры? – подумалось ему. – Или я обречён на роль узника своего страха?» Он прекрасно понимал, что мир за стенами квартиры не перестал существовать: там по-прежнему ходят люди, открывают двери, ездят на работу, пьют кофе… и миллиарды микробов резвятся на всех поверхностях. Но сознание упорно рисовало лишь одну сторону этой реальности: опасность, которой нельзя избежать. Страх стал слишком системным, слишком всеохватным.

Собрав остатки воли, Дэн решительно направился в ванную, хотя его рука дрогнула на полпути к дверной ручке. Внутри колотился инстинкт: «Нет, лучше останься, вернись в кровать, не смотри на себя в зеркало – там же отражается всё твоё уродство, твоя беспомощность, твой абсурд». Но он всё же преодолел этот барьер и открыл дверь. Запах сырости и едва уловимый привкус антисептика ударили в ноздри. Здесь всё ещё царил полумрак: ночник потух, оставив лишь слабый отсвет, проникающий сквозь приоткрытое окно в коридоре.

Склонившись над раковиной, он внимательно осмотрел кран. Ночью ему мерещилось, что из него текла какая-то необычная, почти живая вода, словно извивающаяся слизь. Утренний рассудок говорил, что это была галлюцинация, порождённая переутомлением и паранойей. Тем не менее, рука снова дрогнула, прежде чем он повернул вентиль. Струя воды хлынула обычной, прохладной свежестью; серебристые капли прыгали по фарфору, ни о чём не шепча, не смеясь, не пытаясь выползти из раковины. «Всё лишь мой ночной бред», – пробормотал он, и в голосе прозвучали горькие нотки разочарования, вплоть до некоторого чувства потери: фантастический ужас, который ночью казался таким живым, теперь обнажился как выдумка. Но разве не все наши страхи – в какой-то мере выдумка, поддерживаемая собственным сознанием?

Склонившись к воде, он осторожно подставил руки под прохладную струю. Ему захотелось почувствовать очищение, по крайней мере, символическое, пусть даже на мгновение. Но вместо чувства облегчения он ощутил острую боль – вода обжигала потрескавшуюся кожу, как соль на рану. Каждый палец ныл, переходя в тошнотворно-сладкую остроту. Сжатые зубы едва сдержали стон. «Это моя жертва», – подумал он с истерической готовностью оправдать любые страдания ради illusio чистоты. И в этих мыслях он улавливал отголосок чего-то религиозного, того самого фанатизма, который Сартр столь презирал, ведь подобная вера никоим образом не освобождает человека, а лишь связывает его ритуалом.

Наконец, он выключил воду, тяжело дыша. Опустил взгляд и увидел кровянистые разводы, которые тонкими ниточками стекали к стоку. Маленькие ручейки густо-розовой воды исчезали без следа, и Дэн поймал себя на мысли, что это, по сути, метафора всей его борьбы: всё, что он предпринимает, уходит в никуда. Как бы он ни старался очиститься, в нём самом, в его сознании, всегда найдётся новая капля яда страха, готовая вылиться и заразить его разум. Всё, что он делает, кажется жалким актом, направленным против бесконечно могущественного врага: самих основ существования. Потому что любой живой организм неизбежно будет населён микробами, и любая жизнь – переплетение грязи и чистоты, в равной мере.

Он не стал вытирать руки. Вместо этого, посмотрел на них, словно гадая, стоит ли испытывать новую волну боли от прикосновения к полотенцу. Но в этот момент у него внутри что-то оборвалось: он понял, что даже самый мягкий хлопок будет резать его кожу, как наждачка. «Как же жить, когда сам механизм жизни – это сплошная боль?» Этот вопрос пронзил его, и с губ сорвалась беззвучная улыбка – горькая, как смешок отчаяния. Словно бы он нашёл в этом вопросе весь трагический пафос человеческого существования: «Мы страдаем, пытаясь избавиться от страдания, но в итоге лишь усиливаем его».

Задумавшись, он снова поднял глаза на своё отражение. Теперь Дэн видел там человека с застывшим, вымученным взглядом, с тёмными кругами под глазами и горестной складкой рта. Когда-то он был просто «обычным парнем из офиса», и всё что он хотел – немного порядка, немного контроля. Но обстоятельства, да и, возможно, его собственный характер, сбили его с колеи, толкнув в глубокую бездну навязчивой идеи. И сейчас он чувствовал, что где-то, в недрах сознания, этим всё не ограничится. «Я не смогу остановиться, – стучало в висках, – потому что сама попытка остановки будет означать капитуляцию перед абсурдом».

Из коридора раздался звук телефона, который он, по привычке, оставлял на тумбочке у входа. Дэн вздрогнул, точно забыв, что в этом мире ещё кто-то может о нём вспомнить. Неохотно, с опаской, словно в этом звонке таилась засада, он шагнул в коридор. На экране высветилось имя бывшего коллеги. «Что ему нужно? – мелькнуло в голове. – Скорее всего, спрашивает, почему я не появляюсь в офисе». И вдруг ему стало мучительно стыдно: весь мир продолжал крутиться, люди ходили на работу, у них были обычные заботы, а он застрял тут, не в силах пересилить собственную тревогу.

Сердце забилось гулко, будто он готовился к битве. «Если я отвечу, придётся врать, придётся говорить, что я заболел, или что у меня какие-то семейные обстоятельства», – подумал Дэн. Но в глубине души он понимал, что нет подходящего объяснения его состоянию. «Простите, я не пришёл на работу, потому что не могу перестать мыть руки…» – абсурдно и нелепо. Рука зависла над экраном, он видел, как звонок гаснет. Секунда – и телефон замолчал, возвращаясь к дежурной, холодной приветливости обоев на экране. Вот и всё: он позволил пропустить очередное напоминание о внешнем мире.

Ему стало трудно дышать. Он провёл ладонью по лицу, вспоминая, как ещё недавно, всего несколько дней назад, у него была рутинная, но определённая жизнь: утренние совещания, вялые светские разговоры у кулера с водой, пересменка деловых бумаг на столе. Сейчас всё это казалось артефактами из прошлого, принадлежащего другому человеку. «Неужели я настолько изменился за такой короткий срок? Или это просто выход наружу того, что долго скрывалось во мне?» – размышлял он, и в этом контексте снова вспыхивали мысли о свободе. «Разве моя свобода – не иллюзия, если я не могу совершить простейшее действие без диктата страха? Но ведь если я признаю себя заложником, тогда нужно искать тюрьму и тюремщика. А я сам, оказывается, и есть и тюрьма, и тюремщик, и узник одновременно».

Тонкая улыбка исказила его лицо, когда он вдруг сообразил: «Но ведь именно в этом и состоит экзистенциальная ловушка, о которой так много написано: если я свободен в выборе, но выбор сводит меня с ума, то кто несёт ответственность за моё безумие?». Внутренний голос тут же подсказал ответ: «Только ты сам». И от этого становилось ещё более тягостно. Ведь если он сам выбирает этот путь страдания, значит, мог бы выбрать другой? Но кажется, что страх заполнил все клетки его сознания, не давая свободы манёвра. Получается парадокс: да, он свободен, но нет, он не может поступить иначе.

Дэн решил, что не будет проверять телефон, не станет слушать сообщения на автоответчике и читать смс. Он чувствовал себя слишком обессиленным, чтобы выдержать удар реальности, которая требовала от него немедленных действий, отчетов, заявлений. Он понял, что, возможно, спасение – если оно вообще существует – придёт не через бегство, а через осознание: ему нужно столкнуться со своим страхом лоб в лоб. Но столкнуться как? Снова и снова мыть руки, теряя при этом всё больше связи с миром? Или, напротив, попробовать перестать мыть их и выдержать ту невыносимую тревогу, которая будет прокалывать мозг, пока не загорится внутри ярким пламенем паники?

На ум пришла мысль о том, чтобы пойти против своей компульсивной потребности и не мыть руки вовсе, как минимум день или два. Но одно лишь представление о том, какие чувства это вызовет, наполнило его тело ледяным ужасом. Он представил, как едет в метро, касается поручня, а на поручне – кто-то чихнул минуту назад. Как эти невидимые твари, бесчисленные вирусы и бактерии, плавают на его ладони, проникая в мельчайшие трещины кожи. Ему стало дурно, ноги ослабли. «Я не смогу», – с горечью осознал он. И это осознание собственного бессилия было сродни моральному приговору. «Я приговорён к тому, чтобы мыть, и мыть, и мыть, пока, возможно, не сотру себя до основания».