скачать книгу бесплатно
Я дуб люблю, как прадеда родного,
Орешник – словно деда своего.
Я жук-типограф, вязью графомана
Покрыл стволы, вершки и корешки.
Теперь повсюду сухостой, валежник
И лишь лесник от ужаса потеет.
Евреи
(Евгений Минин)
Цветные порхают гурами —
наложницы в пёстром гареме.
Порхают порочно гурами,
неведомым чувством горимы,
в стеклянном искусственном храме,
где нет необычного, кроме
печально скользящих гурами,
в качающей их полудрёме.
(автор живет в г. Иерусалиме)
По миру порхают евреи —
поэтами в пёстрой богеме.
Лишь в Северной нет их Корее,
но верю – придет это время!
Из Рима и Гипербореи
обратно в Иерусалимы
порхают порочно евреи,
неведомым чувством горимы
к стене в главный храм Иудеи,
где нет необычного, кроме
печально смотрящих евреев,
качающихся в полудрёме.
Литературные встречи
(Александр Кушнер)
О «Бродячей собаке» читать не хочу.
Артистических я не люблю кабаков.
Ну, Кузмин потрепал бы меня по плечу,
Мандельштам бы мне пару сказал пустяков.
Я люблю их, но в книгах, а в жизни смотреть
Не хочу, как поэты едят или пьют.
Мир поэзии – нежный и сказочный мир.
Там царит дух фантазий и музы парят…
Я так думал пока не увидел трактир
Где гуляли поэты, не чуя преград.
Побледнел бы от ужаса Литинститут,
Ведь открылся их истинный менталитет!
Оказалось – поэты едят или пьют,
Матерятся и ходят порой в туалет!
Книжный рай превратился в кабацкий притон,
Где ярился кумиров доподлинный мир.
Каждый третий из них был отпетый филон,
Горький пьяница, бабник, драчун иль сатир.
Я не мог находится решительно там
И претензии горьким стихом рубанул…
Тут какой-то товарищ, лицом – Мандельштам,
пробурчал: «Пустяки!», а Кузмин – …потрепал.
Самооценка
(Ольга Аникина)
Стихотворение может
управлять человеком.
Вот почему
люди не очень-то любят стихи:
они видят в стихах
акт насилия.
Чем мощнее воздействуют слова,
тем сильнее поэт
И голос разума затих.
Я горько плачу от бессилья,
когда читаю чей-то стих
и ощущаю акт насилья.
Когда ж свои прочту, друзья,
то чувствую себя уютно, —
они нестрашны донельзя
и безобидны абсолютно.
Плоды одиночества
(Василий Нацентов)
Что сказать о светлой боли,
странной боли о былом?
В помертвевшем чистом поле
я один, как в горле ком.
Остается след цензуры
черной тушью из письма.
Это не литература.
Это музыка сама.
Что сказать? Я странно болен
светлой болью о былом.
Что там было – я не волен
говорить, трясти быльем.
Я один, как в поле воин,
я один, как в фиге перст,
На бумажном чистом поле
я влачу свой тяжкий крест.
Я один, как спинка в кресле,
я один, как в горле ком…
Я в миноре, – это если
музыкальным языком.
Я страдаю, как на зоне
поминает счастье зек.
Я один, как хвост в питоне
и варюсь, как в супе хек.
Нет печальней этой саги,
но дела не так плохи —
излагаю на бумаге
и на волю шлю стихи.
Чифирем подстроен сенсор,
в голове стихов сума…
Их вымарывает цензор
черной тушью из письма.
Метаморфоз
(Юрий Кублановский)
«Metamorphosis»
Шустрящим сусликом,
медлительным червем
я в землю русскую
еще вернусь потом.
Подлещик с красною
под жаброй бахромой,
волну грабастая,
еще вплыву домой.
А лучше прилечу
гневливым вороном
На белом ослике,
на в яблоках коне
в страну, откуда сослан,
не воротиться мне.
Пролезу скромненько,
охрану обману,
граничной кромкою,
как хитрый кот-манул.
В черве и в суслике
крестраж души создам.
В пределы русские,
хотя бы по частям,
проникну аистом,
гневливым вороньем.
