Хочу быть как ты

Дверь приоткрылась, и без стука ввалился толстый Гарик.

– Пойдём здоровье поправим красненьким, – сказал он, осматриваясь. – До ужина ещё час. Самое время.

– Прости, брат, – ответил я. – В поезде расслабились малость, да и хватит. Здоровье теперь буду поправлять десятикилометровой пробежкой.

– Да ладно! – удивился Гарик. – От десятикилометровой пробежки здоровью один только вред!..

А ведь ещё вчера – нет, позавчера – я бы ему поверил, подумал я с горьким презрением к себе, позавчерашнему, и стал натягивать кроссовки.

* * *

Десять километров вдоль берега моря дались мне с трудом. Даже, впрочем – кому я вру – догадываюсь, их было в этот раз пока не десять. Может, восемь. Или семь. Да хоть бы и шесть. Пять – тоже красивая цифра. Кто там их разберёт, тем более уже настали сумерки. Рулетки же у меня при себе не имелось.

Пробежав их – сколько было, столько и было – я разоблачился, залез в море и окунулся с головой в холоднющую воду, из которой с визгом выскочил обратно. Душ в лагере ещё не включили. Затем, собственно, мы сюда и приехали – чтобы всё постепенно включать. А также таскать, красить, чистить, олифить – словом, пидарасить, в переводе на древнегреческий. К счастью, уже работало электричество. Электрик прибыл двумя днями раньше, вместе с завхозом-кастеляншей.

От пляжа в море уходил дощатый пирс на бетонных сваях, длиной метров двадцать. Должно быть, летом к нему причаливали какие-нибудь прогулочные лодки или с него ныряли в море студенты и прочие отдыхающие. Сейчас же он стоял гол, сыр и скользк. Я, конечно, нырять никуда не стал – заходил окунуться с берега, потом уже залез на доски, чтобы не пачкать ноги в песке. Отжимая плавки, вдруг подумал: вот что, в контексте осуществления в себе радикальных перемен, надо ещё научиться нырять. Башкой вниз в холодную воду. И супруге это продемонстрировать, когда поедем в отпуск в Коктебель. Ей же нравятся всякие мачо. В прошлом году, когда я вернулся из экспедиции, где целый месяц с утра до вечера занимался тем, что вытравливал за борт и вытягивал обратно на палубу тяжеленную косу с сейсмодатчиками, вследствие чего накачал себе невероятные мускулы, супруга, ощупав меня по возвращении, высказала полнейшее одобрение этаким во мне переменам. А что? Меняться так меняться.

До ужина я, гордый собой и своими достижениями, успел вскипятить себе крепкого чаю.

В открытой столовой начальник лагеря выступил перед рассевшейся за столы рабсилой в количестве человек примерно двадцати с небольшой речью, разъясняющей порядки в лагере. Приехавшая рабсила состояла из двух частей: одна – работяги и сотрудники кафедр, другая – строители. По поводу строителей Гарик мне объяснили ещё в поезде: наглые, агрессивные, держатся особняком, все как один законченные алкаши.

Среди рабсилы присутствовали и две женщины, не считая третьей, уже мне знакомой, – завхоза-кастелянши Зинаиды Максимовны. Одна была бухгалтер Ксения Маратовна с шиньоном, другая – довольно молодая особа с дерзким и весёлым взглядом и уже со свитой: трое мужиков, из строителей, сидели с ней за столиком и свирепо поглядывали друг на друга и на возможных претендентов. Я предпочёл её не разглядывать и отвернулся: кто знает, что им в голову придёт, заметь они моё любопытство.

– Слушать меня всем поголовно! – начал бравый полковник своё выступление. – Чтобы не было потом глаз… вопиющих в пустыне!

Дальнейшего я не слышал, потому что, сохраняя серьёзное и внимательное выражение лица, полез в карман за записной книжкой – записать bon mot. Друг Элик Алиев коллекционирует армейские перлы, обещает когда-нибудь уехать в Израиль и там издать отдельной книжкой – подарю ему. Как-то раз я ему подарил перл от майора Холодова, сказавшего, что «овал есть круг, вписанный в квадрат с разными сторонами». Элик от восторга побежал мне за пивом. Пожалуй, сегодня я ещё раз получил шанс заработать на пиво. Или чёрт с ним, с пивом, потребую, чтобы в книге была ссылка на меня. Глядишь, прославлюсь. На весь Израиль. Хотя бы.

Как неспециалиста ни в чём, то есть бесполезного для общества экземпляра, меня определили в бригаду к дяде Ване.

На кухне хозяйничала завхоз-кастелянша Зинаида Максимовна – повара приедут только к открытию сезона. Увидев меня в очереди за хавчиком, она разулыбалась и бухнула мне в пюре не один кусок жареной печёнки, как всем, а целых три.

Путь мой из столовой к себе лежал мимо комнаты 29. Дверь была открыта, а на пороге стоял толстый Гарик.

– Зайдите, – сказал он тоном, не допускающим отказа. – Надо обсудить один вопрос.

За столом сидел с нетерпеливым видом тощий Гарик. На столе в окружении мандаринов возвышалась гигантская бутыль красного вина.

В углу на койке сидел, скукожившись, юноша Эдуард. В глазах его и в натянутой на розовую физиономию улыбке стояла безысходность.

* * *

С утра наша бригада приступила к уборке мусора на территории. Бригадир – ласковый старикан по имени дядя Ваня – не требовал от нас трудовых подвигов, скорее следил, чтобы мы не надорвались.

– Пер’дохните, ребяты, – эту фразу он повторял чаще всех остальных.

Пушистое создание под названием Эдуард, одетое в чистенький джинсовый костюмчик, тоже оказалось в нашей чернорабочей бригаде – чего и следовало ожидать; дитя, с какой стороны на него ни глянь – без слёз умиления не получится – не оставляло сомнений в своей совершенной бесполезности перед вызовами этого мира.

Четвёртым был некий Витя Калачёв, 25 лет, лаборант с химфака. Он сразу вогнал меня в блевотное состояние. И не тем, что у него дурно пахло изо рта, не мелким ростом и не мерзейшего вида редкими усишками под носом, а тем, что, едва открыв рот, он забубнил о бабах, сально ухмыляясь и заглядывая мне в глаза снизу вверх, явно ожидая от меня одобрения и поддержания темы. Точнее, забубнил об одной из них, понятно, о какой; завхоз-кастелянша и бухгалтерия интересовали Витю значительно меньше. Он страдал оттого, что она всего одна, спрашивал моего мнения, греет ли её кто-нибудь по ночам, рассказывал, что в прошлом году баб приезжало много, было из кого выбирать и т.д. Заодно посоветовал мне держаться от неё подальше, потом что давеча у строителей уже кто-то кому-то настучал в бубен – и всё из-за неё, стервы. Как будто я вообще проявил к ней какой-то интерес. Он потел, хихикал и трындел не умолкая, явно намереваясь перейти к рассказам о своих собственных похождениях по бабам в прошлом году. Можно подумать, меня сильно всё это интересовало. У меня вон Достоевский лежит на тумбочке нечитанный – а тут какие-то мелкие проблемы спаривания зверушек в местном зоопарке.

Так что, получив задание: таскать из сарая на спортплощадку деревянные щиты, я, чтобы не участвовать в этих мерзостных разговорах, предпочёл встать в пару с Эдуардом, а Витю поставили на лопату – надеюсь, фаллический предмет скрасил ему жизнь хотя бы теоретически. Я ждал, что Эдуард на щитах вымрет сразу, но он не вымер. Вымер, наоборот, я – мы накануне засиделись в его комнате с Гариками, решая, как выразился Гарик, некий «вопрос» под местное вино, часов до двух ночи (о чём конкретно говорили – не помню). Эдуард всё это время читал в койке при тусклом свете лампы в потолке какую-то книжку и поглядывал на нас то с жалостью, то с ненавистью. Жалость, надо полагать, предназначалась мне, а ненависть, достойная юного партизана, которого фашисты взяли в плен и будут сейчас страшно мучить, – моим собутыльникам.

После очередного перетащенного щита я рухнул прямо на этот щит и зашарил руками по карманам – пока не вспомнил, что больше не курю. От внимания дяди Вани моя ретирада не ускользнула.

– Пер’дохните, ребяты, – сказал он.

Наконец, мы перетаскали все щиты и сложили их в штабеля. Далее нам предстояло чистить бетонный желоб, по которому откуда-то сверху стекала вода в сторону моря. Желоб был забит жидкой глиной, ветками, окурками – разным говнищем, одним словом. Эдуард глянул на свои беленькие импортные кроссовки и тяжко вздохнул. Мои кроссовки были попроще, чем у коллеги, но, однако же, единственные в моём гардеробе. Витя же, заметив наши с Эдуардом сомнения, усмехнулся торжествующе: он-то был одет в сапоги с отворотами, причём сапоги были сшиты из хорошей кожи, а отвороты были загнуты с каким-то особенным изяществом. Витя явно своими сапогами гордился – за неимением, надо думать, других предметов для гордости.

Дядя Ваня с сочувствием посмотрел на нас и поманил за собой в сторону склада. Там в углу пылилось с прошлого сезона несколько пар говнодавов – то есть кирзовых сапог потрёпанного вида.

– Пер’обуйтесь, ребяты, – сказал дядя Ваня.

До самого обеда мы скребли лопатами бетонный жёлоб, а говнище носили носилками куда-то за хозблок и там сваливали в кучу. Мои сапоги, которые я подобрал себе на складе, щегольством не блистали, однако тоже были с отворотами. Время от времени, чтобы отвлечься от нудной работы, я смотрел на свои сапоги и представлял себе, что я д’Артаньян. Хотя сапоги с отворотами ещё не делают из человека д’Артаньяна. Да и какой может быть д’Артаньян с лопатой в руках и бетонным жёлобом под ногами? Тем более с носилками в руках, из которых весеннее говнище так и норовит капнуть прямо за пресловутые отвороты.

Впрочем, если верить всяким бытописателям, д’Артаньяну тоже прилетало говнища с верхних этажей – и за отвороты сапог, и прямо на башку. Поэтому они и носили такие широкие шляпы. Интересно, был ли в полку де Тревиля такой вот сальный Витя, похотливо нашёптывающий: д’Артаньян, я бы впердолил вон той бабе, а ты бы впердолил, д’Артаньян? Наверняка был. Наверняка там таких было большинство. И, что уж достоверно точно, у всех воняло изо рта.

Спросить дядю Ваню, нет ли у него в загашнике широкополой шляпы? Нет, пожалуй, не спрошу. В домиках, составлявших лагерь «Солнечный», отсутствовали вторые этажи, с которых могли что-нибудь сбросить вам на голову.

Пару раз по дороге нам попалась завхоз-кастелянша. В первый раз она прошла мимо нас молча, во второй раз сказала:

– Какой же вы трудолюбивый и порядочный человек! – обращаясь при этом не подумайте, что к нам с Эдуардом – лично ко мне! – Вы уж не утруждайте так себя работой. Работайте как все – отдыхая!

Я поклялся старушке именно так и поступить.

Перед обедом мы вернулись на склад переобуться – в говнодавах в столовку нельзя было заходить, Зинаида Максимовна успела там помыть полы. У входа на склад задумчиво стоял толстый Гарик. На плече он держал сумку с инструментами, а заплывшими глазками внимательно рассматривал нашу цивильную обувь.

Гарики – что тощий, что толстый – были специалисты, поэтому в нашей бригаде не участвовали, а имели от начальника индивидуальные подряды. Один был сантехник, другой – плотник, или наоборот.

– Вано-о-о! – пропел Гарик, завидя нас.

– Ась? – отозвался дядя Ваня, несколько запыхавшийся.

– Дело-то – а-а-вно!

– Уж как есть…

– Это чьи кроссовки? – спросил Гарик.

– Ребяты! – ответил дядя Ваня.

– Што ребяты?

– Ребяты, говорю, пер’обулись!

– А-а… А я-то думал на рынок снесть…

– Да снеси, – пожал плечами дядя Ваня. – Нам потом бутылку за них принесёшь…

Мы с Эдуардом только глянули друг на друга и бросились пер’обуваться.

* * *

Когда мы закончили трудовую смену, день был ещё в самом разгаре. Я переоделся и слегка пробежался по берегу – не столько ради физкультуры, сколько для того, чтобы захотелось потом залезть в холодное море и там ополоснуться. Душевая в лагере ещё не заработала и когда заработает, было никому не известно – что меня и не удивляло, поскольку сантехникой заведовал один из моих приятелей – Гариков. У себя в комнате я заварил себе чаю покрепче и раскрыл учебник французского языка.

Объясню, почему французского, а не какого-нибудь хинди.

Когда я учился на очном и участвовал в агитбригаде, мне как-то раз досталась роль в одном спектакле. Роль была не сказать, чтобы самая длинная. Я выходил на сцену и произносил на чистом фр. языке:

– Извините нас, мадам, у нас нет времени, и нам надо идти, – после чего уходил и назад не возвращался.

Зубрил я эту фразу недели две. Над моим произношением трудились лучшие еврейские барышни нашего курса – со спецшколами, гувернёрами, жизнью при посольстве и т.д. Наконец, настал день премьеры. В нужный момент я вышел и сказал то, что должен был сказать.

На этом завершилась моя театральная карьера. Агитбригадские спектакли недолговечны: наше представление закончилось и более не возобновлялось. А зазубренная фраза засела в памяти на всю жизнь и сама собой выскакивала из башки на язык в самые неожиданные моменты.

Однажды в Киеве знакомые привели меня в гости к некой мадам Ирэн. Француженка, приехала в тридцатые годы в колыбель социализма – учить пролетарских детей танцевать революционные танцы. Обратно из колыбели, как нетрудно понять, её уже не выпустили. Спасибо, в лагерях не очень мучили: все же понимают, что отдавать детей на обучение настоящему носителю языка – реально круто, Пушкина все читали, в том числе лагерные начальники. Оттрубив десятку, она вернулась в Киев и продолжила преподавать. Начиная с шестидесятых годов, в её квартирке день и ночь тусовалась франкоговорящая публика – в основном её ученики, которых старушка учила как танцам, так и языку. И вот я попал к ней в дом.

Прежде чем мы сели за стол, всем было сказано, что Олег Анатольевич, хоть и работает в МГУ на кафедре, но по-французски ни в зуб ногой, то есть натурально ни бельмеса, поэтому за чаепитием говорим по-русски. Они сказали: о-ля-ля, как это – работает в самом МГУ, а по-французски ни в зуб ногой, ну ладно, будем говорить по-русски. Раз антре ну – л’ом рюс, будем говорить по-рюсски. И они честно пытались, они заговаривали по русски, но через пару фраз автоматом перескакивали на французский – так им в этом доме было привычней.

Когда за окнами стемнело и мы засобирались на выход, мадам Ирэн в прихожей сказала (по-русски) нам, что мы рано уходим и могли бы посидеть ещё.

– Pardonez-nous, madame, – сказал я без малейшего акцента. – Nous n’avons pas de temp et nous devons partir.

Мадам упала в обморок. Ученики перенесли её на кровать, нам велели уже идти, потому что пользы от нас никакой не было, и стали её откачивать. Мы ушли. Больше мы со старушкой в этой жизни не виделись, но через пару лет киевские друзья мне рассказывали, что она до сих пор уверена в том, что я блистательно подтвердил её педагогическую теорию: что если при человеке говорить по-французски, он от этого и сам заговорит. Я же вот заговорил! А ежели к тому же с музыкальным слухом человек, да ещё работает на кафедре в МГУ – то ему достаточно одного вечера посидеть под французской словесной картечью – и сразу заговорит. Со мной же получилось!

Однажды, не помню уже, за каким чёртом, меня занесло в книжный магазин на Полянке. Хотя нет, помню: хлынул ливень, а я был без зонтика. То есть я-то как раз собирался выпить и побродить под дождём, поскольку пребывал в лирическом/философском настроении, в очередной раз поругавшись с женой из-за отсутствия денег. Но дождь пошёл раньше, чем я нашёл винный магазин, а трезвым шляться под струями и стучать зубами – был уже сентябрь – ищите дураков. Книжный магазин подвернулся весьма кстати.

Бродя среди полок с унылой кучей всякого псевдолитературного говна (классики стояли отдельно от соцреализма), даже пролистнув пару книжек, поражающих лживостью и бездарностью письма с самой первой страницы, я вдруг подумал: сколько вокруг взрослых, серьёзных с виду людей притворяются писателями – ради того, чтобы их не отправили копать под дождём картошку или стоять по 8 часов кряду у железного станка, тупо двигая взад-вперёд ржавым рычагом! Опять же, платят. Платят столько, сколько за станком не заработать и за год, а на картофельном поле, утопая по гениталии в жидкой грязи – не заработать и за всю жизнь. Хватает и жене на шубу, и детишек в МГИМо пристроить, и на блядей в ЦДЛ – у всех этих… членов секретариата исполкома Международного Сообщества Писательских Союзов и лауреатов премии Ленинского комсомола.

За что же им столько платят? За то, что они производят продукт, нужный человечеству? Полноте. Никакого продукта они не производят.

Им платят за притворство.

Человек, предположим, рождён для разгребания говна лопатой, как птица для полёта, а вместо этого он сидит в Москве и притворяется писателем. Притворяется с таким усердием, что сопли пузырём – ну очень не хочется лопату в руки. Суёт кому-то взятки, чтобы печатали его писанину безумными тиражами – только бы не выгребная яма под ногами. А вдуматься – как же он этим притворством разрушает свою карму! Да чёрт с ней, с кармой и с ним самим – но он ведь, подлец, под само Мироздание подкапывается! Когда счёт таким притворщикам идёт на сотни тысяч – это уже подкоп под весь вообще порядок вещей, на котором держится Мироздание. А подкопанное здание долго не стоит – оно рушится. Мироздание в том числе. И это нас определённо ждёт в ближайшем будущем.

Не в глобальном потеплении беда, и не в глобальной эпидемии СПИДа, а в глобальном притворстве!

Поражённый этой мыслью, я подумал: а я-то сам кем притворяюсь? На первый взгляд – вроде бы никем. Учёным точно не притворяюсь ни разу, хотя в иной компании не премину упомянуть, что работаю в МГУ на кафедре. Не утомляя собеседника подробностями о своих командировках в производственные партии.

И тут я вспомнил ту француженку, мадам Ирэн. А ведь вот, подумал я, есть же на свете где-то человек, уверенный в отношении меня в одной вещи: что я теперь говорю по-французски, и практически без акцента. А я не говорю. Ни с акцентом, ни без. Вызубрил единственную фразу, и только.

Так я, стало быть, соратничаю со всеми этими уродами – я обвёл взглядом полки с соцреализмом – в разрушении Мироздания и порчу себе карму?

Ну уж нет, сказал я себе. Хочешь быть последовательным – будь им. Взял себе за принцип не участвовать в подлостях власти – не участвуй и в подлостях тех, кто эту власть обсасывает, избегая лопаты в руках и канавы под ногами.

И я купил себе учебник французского языка. Так и не побродил пьяный под дождём – на выпивку денег не осталось.

* * *

В общем, не прошло и года, как дошли руки и до французского языка.

Алонс анфан де ля патри!

Увлёкшись, я сходу проштудировал пять вступительных уроков. На шестом, вежливо постучавшись, вошёл Эдуард.

– Олег, можно я посижу у тебя? Хотя бы до ужина?

Я кивнул на пустую кровать.

– Не поверишь – они опять пьют, – сказал он обречённо.

– Отчего же не поверю?

– Но ведь нельзя же столько пить!

– Боюсь тебя огорчить, но это они ещё всерьёз не начинали. Они в этом профессионалы. Дождись субботы – сам увидишь.

Зуб даю, у Джордано Бруно, услышавшего свой приговор, не было такого лица. Но тот хотя бы знал, за какие грехи ему разводят костёр под задницей.

– И ты с ними будешь пить? – поинтересовалось дитя.

– Ну уж нет! Вчерашний мезальянс будем считать минутой слабости.

– А в поезде?

– Ну да, тут ты меня поймал, – я откинулся на стуле и поднял руки. – Как учат в разведшколе, один мезальянс – случайность, два мезальянса – уже система, а значит – провал…

Эдуард смущённо улыбнулся. Впрочем, вид у него был такой, будто он и есть тот самый преподаватель в разведшколе, которому я только что успешно сдал зачёт по конспирации.

– Не бойся, не собираюсь я с ними пить, – я взял серьёзный тон, потому что тема была – серьёзней некуда. – Мне некогда. У меня, видишь ли, режим, который я однозначно должен исполнять: восемь часов с тачкой по лагерю бегать, потом – час спорта, заплыв в море и шесть часов – за столом. Подготовка к сессии, английский язык, французский язык, тщательное изучение концепции Достоевского о воздаянии, конспектирование труда моего научного руководителя, ещё кое-чего конспектирование…

На секунду мне стало стыдно. Про подготовку к сессии – вот я зачем сейчас соврал невинному юноше? Чью маску я напялил на себя на этот раз? Прожжённого диссидента, в каждом подозревающего стукача?

– С французским я мог бы помочь, – сказал Эдуард, радостно улыбнувшись. – Я с детства на нём говорю.

– Персональный гувернёр? – спросил я тоном революционного матроса. – Судьба-онегина-хранила?

– Хуже, – улыбнулся Эдуард. – Ма тан ви ан Франс. Родная тётка живёт во Франции. Я к ней с детства езжу каждый год.

– Не может быть! – я округлил глаза. – Как же тебя взяли на работу в МГУ с такой подмоченной репутацией?

– Ле тан шанжан, – вздохнул Эдуард. – Раньше бы не взяли. Хотя, не скрою, приятнее было бы отнести мой прошлогодний провал на вступительных экзаменах на счёт не моей бездарности, а подмоченной репутации…

– Тогда за дело! – сказал я. – Не будем терять ле тан!

– Лё тан, – поправил меня Эдуард.

– Вот именно! А ты говоришь – пить. Когда мне с ними пить! Да они и не зовут.

– Потому что им начальник лагеря запретил тебя звать. Сказал, что ты студент, готовишься к сессии, должен не отвлекаться и всё такое. Вот и не зовут.

* * *

Настали выходные.

Народ любит выходные. Их ждут не дождутся. К ним готовятся заранее. На них строят планы. Ждал выходных, не знаю, зачем, даже юноша Эдуард – несмотря на то, что я напугал его страшным пьянством, которым займутся его соседи по комнате, едва настанут выходные. Не то чтобы я открыл ему Вселенную. Его соседи по комнате и не скрывали ни от кого своих намерений в ближайшие выходные упиться до смерти.

Впрочем, я с ними на неделе мало общался – на выпивку они меня действительно больше не звали, так что я вёл ровно тот образ жизни, который себе наметил: восемь часов работал на благоустройстве лагеря, потом делал пробежку, мылся и ровно шесть часов проводил за письменным столом – учил языки, конспектировал христианство, что привёз с собой (за Достоевского и труд моего любимого шефа пока не брался), более того – в лагере, точнее, в кабинете завхоза-кастелянши, оказалась небольшая библиотека, в которой я позаимствовал томик Есенина и томик Твардовского и выучивал каждый день по одному стихотворению – в один день из одного томика, в другой – из другого. Через каждый час я выходил из-за стола и делал на крылечке 40 отжиманий и 40 приседаний, после чего возвращался к занятиям. Эдуард неизменно присутствовал при моих научных изысканиях – сидел на кровати, читал книжку и час из шести посвящал мне – то есть уроку французского языка. Он мне нисколько, в общем, не мешал, да и жалко было мальчонку: алкаши его бы в конце концов загнали в могилу. Но! Ни разу я не дал ему совета пасть в ноги начальнику лагеря и попросить отдельное жильё. Начальник бы и не дал. И уже тем более я сам перед начальником за него не собирался ходатайствовать. «Да вы оборзели, товарищ студент!» – скажет мне товарищ полковник и переселит к алкашам.

Вёл себя Эдуард тихо и деликатно, так что я его не гнал – хотя достать может даже умный и деликатный чел – когда всё время торчит в твоей комнате. Нет-нет, да бормотал я себе под нос: «…отчасти понимаю Вийона, стрелявшего в Рембо…». Но от высказываний вслух на эту тему воздерживался. Особенно после того как он мне сказал, что восемь часов с лопатой и шесть часов за письменным столом от звонка до звонка – он бы так не смог. Да и никто бы не смог. Только я, один во всей Вселенной. Мне было приятно это слышать.

Просто нужно быть каким-то очень дурным человеком, чтобы на нашей планете умудриться остаться в одиночестве.

За эту неполную неделю мы с ним превзошли весь вводно-фонетический курс и перешли к основному. Учебник был дурацкий. Фраза «Жё вё лез блё ё дё мосьё Маё» мне напоминала какие-то садистские стишки, ходившие по рукам в начале восьмидесятых. Что-нибудь типа того, что: Мальчик в глаза голубые мосьё долго смотрел, говоря: «Ё-маё!». Мальчика папа обедать позвал. Долго ладонь он от глаз отмывал.

Составительницу учебника то и дело заносило куда-то в сторону коммунизма и пролетариата. Ну, про пролетариат ещё ладно – травай алюзин, безработица, хрен бы с ним. Но тексты про коммунизм я решительно надумал игнорировать – не поднималась рука писать это слово иностранными буквами. Когнитивный диссонанс в чистом виде – хотя не уверен, что такое слово в те годы уже было в ходу.

Что до выходных, то я, в отличие от здравомыслящих людей, я-то как мог бег времени тормозил – не хотел, в натуре, чтобы наступала суббота. Потому что на субботу наметил себе подвиг, совершать который очковал самым натуральным образом. Я твёрдо решил, что мне необходимо отправиться в Пицунду и оттуда, с городского узла связи, позвонить супруге.

Зачем?

Кто бы мне самому объяснил, зачем.

Затем, что так надо. Затем, что мир рухнет, как подкошенный, если я этого не сделаю. Сместятся магнитные полюса Земли, Рейган сойдёт с ума и нажмёт на ядерную кнопку или сядет на неё с размаху своей старческой жопой в припадке паркинсонизма, газета «Правда» начнёт печатать с продолжением «Архипелаг ГУЛаг», и только мои приятели Гарики будут сидеть и спокойно пить из бутыли местное красное вино, приправленное для крепости табаком.