Начни с двенадцатого стула

Комнаты были похожи на пеналы детворы. Только, кроме карандашей, здесь жили люди-вши.

– Ты дома, Коля? – спросил Остап.

– Дома, – за дверью фальцетом пропели.

Из остальных пеналов дружно зашипели. Соседи как соседи, в лесу дружнее звери.

Остап толкнул ногою дверь, залетел как соловей. В комнате из мебели был один матрац. В красную полоску, на красных кирпичах. Но не это беспокоило Остапа. Создание небесной красоты светилось ярче утренней звезды. Да это явно не случайная знакомая. Цвет глаз и шеи белизна не могут быть у них с утра. Такие могут быть любовницы иль хуже – жены – быть надо осторожнее.

И действительно, звезду пленительного счастья звали Лизой, говорили ей на «ты». И в этом маленьком мирочке были лишь они одни. Ипполит Матвеевич отвесил свой поклон. Остап вызвал Колю в темный коридор. Киса до предела был девушкой смущен, так он и не начал первый разговор. Лиза щебетала рыжей «канарейкой». Первым делом доложила, что про мясо все забыла, только овощи и фрукты нынче все ее продукты. В это время вернулись Коля и Остап. И пошли концессионеры назад к студенту Иванопуло, в другой конец московского «аула».

В двери хвостом виляла записка.

– Не беда, – сказал Остап небыстро. – Пока студент наш где-то шляется, мы на матраце поваляемся, – говорил Остап, довольный, доставая ключ из шкафа.

– Если ляжем штабелями, будет место как в Китае. Ах, Пантелей, вот сукин сын! Матрац пропил иль подарил?!

Спать легли на пол газетный, было «мягко» и «смешно». Захрапели трубным маршем, как слоны на Лимпопо.

А тем временем в пенале утром затевали небольшой кордебалет наш супружеский дуэт – Коля, наш вегетарианец, и неверная жена, в смысле пищи не верна.

Состоялся диалог, в диалоге десять слов. Жена мяса захотела, а бюджет семьи таков, если скушать кило мяса, то придется им тогда продавать свои глаза. Остальные части тела Лиза продать не захотела. Надоел фальшивый заяц и морковные котлеты, суп, «плетенка» из лиан и шашлык из редьки.

Разругались в пух и прах из-за свиной котлетки. Лиза шапочку надела, наточила коготки и сорвалась вся в пути.

Был час пик – везли матрацы, обнимая их руками. Ах, матрац – очаг семейный. База всех утех в любви. Засыпает каждый третий под звон демократической мольбы. У кого матраца нет, тот очень жалок и раздет. У него нету жены и порванные штаны. Денег ему не занимают, и бедным негром все считают.

Так вот, каждый выходной люди матрацы покупают или все в музей сбегают. Но есть в Москве категория людей, которым нет дела до уникальных вещей. Они не интересуются живописью и архитектурой. Они приходят глянуть на халтуру, разевают рот до потолка, повторяя эти лишь слова:

– Эх! Люди жили!

Им не важно знать, что стены расписаны Пюви де Шаваном. Им важно знать, сколько это стоило болвану. Они поднимаются по мраморным лестницам с одной мыслью в голове: «Сколько здесь стояло лакеев? И получали ли они чаевые вообще?»

В столовой, обшитой дубовой панелью, они не смотрят на резьбу. Их мучает одна мысль, что в еде у купца было в ходу. И сколько это стоило при нынешней дороговизне. Очень много таких людей в жизни.

А тем временем Лиза бежала по улице, глотая слезы на ходу. Она думала о своей счастливой и бедной жизни. «За пазухой» у мужа и в быту: «Ах, если бы еще стол и стулья – это было бы богатством обоюдным».

Как ей есть сейчас хотелось, в мыслях куры завертелись. Бутерброд с икрой купила и, краснея, проглотила. Лиза вытерла платочком рот и смахнула крошки. Стало как-то веселей и смешно немножко. Домой идти ей не хотелось, и она музеем загорелась. Двадцать копеек болталось в кармане, и этого хватило до финала. Ноги где-то минуты за три в помещение ее занесли.

На грани двух миров проходит борозда. Она сопоставляет два разных образа. Мир нынешних лакеев, живущих в забытье, довольные матрацем, портретом на стене. Их престарелой бабке, живущей в нищете где-нибудь на юге, а может, в полынье.

И мир богов от солнца, кто жил лишь для себя, имея то богатство, что в сказке короля. Мир ненасытной жадности и алчности господ. Тот мир богатых отроков был как упрек веков. Все возводилось в рамке музеев и столиц. И люди восхищались твореньем без границ. Это были комнаты, поставленные павловским ампиром, мебелью чудесной, успокаивающей взгляд вампира. Лизу сразу поразил стол морских дальних глубин. Это был не стол, а площадь Театральная. А пара-тройка лошадей как десяток мелких вшей. По углам стояли кресла, и на них висело солнце. Отдыхали в полдень жаркий в персиковой тесноте колоннад ряды в огне. Посетители блуждали, словно козы на лугу. Каждый блеял про себя: «Ну и жизнь у них была!»

Дивясь и млея, Лиза вниз посмотрела. Там, в соседнем зале с гордой головой блуждали Бендер, и старик-папаша плелся, будто не ел каши. Тут уж Лиза разогналась и к знакомым вмиг пробралась. Она бежала мимо залов и эпох. И наконец-таки наткнулась на двух искателей дров.

– Здравствуйте! – сказала Лиза.

На лице их была мина: еще несколько минут – и взорвется все вокруг.

– Ладно, мы провинциалы, – сказал Бендер торопливо. – Ну а вас как судьба прям к нам в руки занесла?

– Я поссорилась с супругом и теперь брожу одна, как опасная чума.

– Ну, покинем этот зал, – коротко Остап сказал.

– А я его не посмотрела, – сказала Лиза, не краснея.

– Начинается, – шепнул Остап на ухо Ипполиту.

И, обращаясь к Лизе, ей сказал:

– Смотреть здесь совершенно нечего. Упадочно-бандитский аморал.

Лиза сильно стесняла концессионеров. Она то и дело застревала в каждом отделе. В то время, как им хватало взгляда, чтобы понять, что зал менять надо. Она невольно приспосабливала каждую вещь к своим потребностям и комнате. Она не замечала кислых физиономий компаньонов. Она была в мире раздумий и финансовых раздоров.

– Потерпим, – сказал Остап, – мебель не уйдет так. А вы, предводитель, не жмите девчонку, а то от меня получите в печенку. Неужели у старого пса еще флиртует тело и душа?!

Воробьянинов самодовольно улыбнулся. Мост зубов от напряжения качнулся.

Залы тянулись медленно. Им не было конца. Веревочка запуталась с начала до конца.

– А здесь я уже была, – сказала Лиза, входя в красную гостиную. – Что же вы встали? Мои ноги устали.

Но ее слова, как ветер, лишь задели за одежду, колыхнули складки брюк, завертели все вокруг. Долгожданная пропажа перед взором двух друзей развилкой стала двух путей. Стульев было ровно двадцать, вместо нужных десяти. Подозренья паутина оплела Бендера мозги.

– Ладно, – сказал Остап, – заседание колхоза продолжается. Стул не иголка, в представлении не нуждается. Дайте сюда ордера. В нашей компании есть человек большой силы ума. Придется вступить в неприятный контакт с администрацией. А вы посидите с девчонкой, только не расколитесь ей о нашей организации.

Ипполит Матвеевич и Лиза ворковали. Вид, конечно, у него был не как у генерала. Резкий переход от спокойной жизни к неудобному и хлопотному быту охотника за брильянтами и авантюриста даром не дался. Под глазами отдыхала черная змея, ноги сильно похудели, нервы тоненько гудели проводами телеграфа каждый день с восьми до часа. Как ему любви хотелось, женской ласки и заботы. Без наличия ее в быте было тяжело. Ему захотелось быть богатым, щедрым и неотразимым. Пить вино под звон оркестра, даме руки целовать, каждый танец танцевать. Он завелся о Париже, увлекательный рассказ их умчал от разных глаз.

– Вы работаете в науке?

– Можно даже так сказать, – он ответил не моргая, хамство стало козырять.

– А сколько вам лет, если не секрет?

– К науке это не имеет отношения. Ну, хорошо, мне уже не тридцать, но еще и не шестьдесят.

– Когда мы увидимся снова? – спросил Ипполит строго.

Лизе стало очень стыдно лишь на несколько минут. А потом душа решила: лучше стыд, чем долгий путь. Прилетел Остап вспыленный, хорошо удовлетворенный.

– Простите, мадемуазель, – сказал он быстро, – но мы не можем вас проводить. Нам надо отсюда умчаться как искра.

– Если бы не я, – сказал Остап, слетая с лестницы, – долго вам бы куковать в обшарпанном креслице. Молитесь на меня! Молитесь! Не бойтесь, шея не отвиснет. Место вашей мебели на свалке империализма. Среди древних утюгов, битых кружек, дохлых псов.

– Что за издевательства! – воскликнул Воробьянинов, начавший было освобождаться из-под ига могучего интеллекта нерадивого сына.

– Молчание, – холодно сказал Остап, – молчание – это золото, а ум – это брильянт. Состоялся мрачный разговорчик с заведующим исторической свалкой. В ходе умных хитросплетений я узнал, что ваша мебель уцелела. Ее свалили в склад где-то на семь лет, а вчера на аукцион отвезли комплект.

– Скорее! – закричал Ипполит.

– Извозчик! – завопил молодой бандит.

Они сели, не торгуясь, легким мыслям повинуясь.

– Молитесь на меня! Молитесь! Только о стенку не расшибитесь. Вино, женщины и карты обеспечены, фельдмаршал!

В первой же комнате аукциона они увидели то, что так долго искали. Все десять стульев на ножках гнутых стояли. Обивка ничуть не потемнела и сыростью на складе не пропотела. Они были чисты, свежи, а на сиденье отдыхал зайчик цвета дикой ржи.

– Скажите, эти стулья из музея? – спросил Остап у продавца.

– Эти? Эти – да.

– А они продаются?

– Да.

– А какая цена?

– Цены еще нет. Завтра с пяти приходи. Там все и узнаешь, погоди.

– Молитесь на меня! Молитесь! Только о стенку головой не колотитесь.

Ипполит Матвеевич был готов на все, даже целовать подметки у него.

В то время, как друзья вели культурно-просветительный образ жизни, одна молодая дама заплакала глаза трижды. Вдова Грицацуева оплакивала последнюю любовь своей жизни, после которой происходило полнейшее замораживание вишни. Все соседушки столпились вокруг круглого стола. И записку экспертизой проверяли три часа. Прошло три дня, а горизонт был чист. Ни Бендера-супруга, ни сердцу милых штучек – все унес подлец-разлучник. Тогда вдова пошла вкрутую, дав объявление вслепую. Что муженька не доглядела, брюнета лет так тридцати, одет как супермен: в костюм зеленый, ботинки цвета апельсина, жилет был цветом «кокаин». И кто вернет любовь мою, получит от меня деньгу.

Но великая страна молчала. Брюнет в ней где-то плавал, как в воде мочало. Деньги целехонько лежали, а любовь ее терзала.

Ах, как понять сердце вдовы? Любовь ракетой унесла все женские мечты. Мелькнула где-то далеко, и стали дни как черно-белое кино.

В Старгороде жизнь кипела как смола. Трамвай людей возил туда-сюда. Пребывание двух концессионеров в городе оставило глубокий след. Заговорщики молчали, словно водки в рот набрали. Даже Полесов бился рыбой о край берега, вспоминая могучие плечи Бендера.

Как-то поздно вечерком все собрались за столом. У гадалки, старой дамы, где прохвосты куш сорвали. Там поистине была битва за хлебные места.

Шла раздача должностей всех купеческих мастей. Были здесь Кислярский, Лядьев, два здоровых недотепы, и еще, конечно, был Чарушников – господин.

На столе лежала шкура неубитого медведя. Она была соткана из чина губернатора, прокурора, председателя, податного и фабричного инспектора, председателя биржевого комитета, разноплановая работенка для кадета.

Были, в общем, все довольны, ждали удара англичан в большевистский красный план.

КАК СМЕТЕТСЯ ВСЯ ЗАРАЗА В ЛЕВЫЙ КРАЙ ЗЕМНОГО ШАРА.И ОРЛЫ РАСПРАВЯТ КРЫЛЬЯ, ЗАСВЕРКАЕТ МЕЧ РУБИНОМ.И ГРАНАТОВОЙ ЗАРЕЙ НОВЫЙ ДЕНЬ ПРИДЕТ С МЕЧОМ.БУДЕТ ЖИЗНЬ КРУТИТЬ КОЛЕСА, А КРЕСТЬЯНЕ СЕЯТЬ ПРОСО.БУДУТ РЯБЧИКОВ ЖЕВАТЬ, АНАНАСОМ ЗАЕДАТЬ.

И на этом порешили и собрание закрыли. Расходились ночкой темной. Долго в воздухе летал эмиссаровский кошмар.

Позвольте, а где же отец Федор? Где стриженый священник-недотрога?

Завертела жизнь пыльных дорог, брильянтом замаячил горизонт. Понесло его по России за гарнитуром генеральши Поповой. Цена богатству этому – грош ломовый. Едет отец по России, пишет письма жене любимой. В письме вплетает небылицы и нумерует все страницы.

«Голубушка моя, Катерина Александровна, я буду скоро так богат. Только об этом никому, даже агентам ГПУ. Покойная Клавдия Ивановна Петухова зашила брильянты в стул столовый. И завещала мне их все спрятать от Воробьянинова вообще. Ее давнишнего мучителя, тихого афериста и предводителя. С ним ездит уголовный преступник, нанятый киллер, нахальный заступник. Они готовы растерзать мое тело, ну и влип я с ним в одно и то же дело. Сперва я попал на ложный путь. Первый стул чуть было не отнял старый женолюб. Разломали мы стул – ничего там нету. Я высказал развратнику всю правду за это. Стыдно ему стало, и он ушел от меня прочь в публичный дом. Теперь, наверно, там он первый сутенер. Я тем временем разработал новый план. И обвел я вокруг пальца тех двоих болван. Нашел порядочного старика, «гнущего» горб за кружку молока и кусочек хлеба. И узнал ориентировку дорогой победы. Стулья все у инженера, он уехал в Харьков. Я как раз сейчас сижу, из этого города пишу. Брунса здесь уже нет. Он в Ростове служит – в «Новоросцемент». Выезжаю через час – товарно-пассажирский класс. А ты, моя дорогуша, зайди к зятю и возьми полста на душу. Вышли в Главпочтамт Ростова, чтобы получить мне вскоре».

Не будем заострять внимание на его письме, лучше проанализируем Воробьянинское свидание в тишине.

Любовь сушит человека. Бык мычит от страсти. Предводитель дворянства тоже этой масти. Бросив Остапа и студента в кабаке горилку пить, у несгораемого шкафа он стоял как штык.

НА БАГАМСКИХ ОСТРОВАХ КОЛЫХАЕТ КИСИН ФЛАГ.ПАРОХОД ТРУБИТ СЛОНОМ: «ВЫЙДИ, ЛИЗА, НА БАЛКОН.ТАМ У НОГ ТВОИХ ЛЕЖАТ ФРУКТЫ РАЗНЫХ ГОСУДАРСТВ:И ПАПАЙЯ, И АЙВА, И ИНЖИР, И БАСТУРМА.ВСЕ ДОСТАНУ, ПРИВЕЗУ.ВСПОМНИ, Я У ШКАФА ЖДУ».

Тревога носилась по коридорным ульям. От несгораемого шкафа веяло Сибирью. Многие люди проходили по коридору цивильно. Но от них пахло табаком или водкой, аптекой или селедкой. Лиц их Воробьянинов не видел. Различал лишь в тишине дробь шагов их в темноте. А Лиза все не приходила. И это Ипполита злило. И только к девяти часам они вышли к карамельно-ореховым небесам. Звезды, вытаращив глаза, искоса глядели. Улыбалася луна, качаясь на качели.

– Где же будем гулять? – спросила Лиза.

Ипполит Матвеевич посмотрел игриво. И заговорил словами иммигранта, что Париж – премьера город, а Москва – базарка.

Было время у дворян, жизнь крутили барабан. Денег, время не жалели. Ели, пили что хотели. Шли пешком. Вечер маячил тусклым счастьем на заре. Лодки плыли, шли трамваи. Разговорчик был в цене. Ухватившись за руку кавалера, Лиза рассказала ему о своих огорчениях. Про ссору с мужем, про трудную жизнь подслушивающих соседей – бывших химиков. И как ей хочется откушать заморских фиников. Ипполит Матвеевич слушал, соображал. Вальс кружил демонов под звонкий шум гитар.

– Пойдемте в театр, – предложил Ипполит.

– Лучше в кино, там дешевле и голова не болит.

– Причем тут деньги? Такая ночь! Какие деньги?