скачать книгу бесплатно
– Поговорить? А о чём говорить…? – парень поудобнее улёгся в гробу.
– Скажи мне хоть, где ты! Там? – старик указал наверх. – Или там? – указал вниз.
– Я тут, брат, я с тобой.
Старик обрушился на колени и зарыдал.
– Не плачь, братик, не плачь, – тихо говорил парень из гроба. – Я столько просил маму с папой о братике, и сейчас я очень счастлив, что мы есть друг у друга, – он сложил руки на груди, закрыл глаза и уже почти перестал дышать, как будто засыпал. – Поторопись… рассвет…
Старик кивнул, утёр слёзы и взялся за лопату. До восхода солнца он закопал своего брата обратно в его могилу и поплёлся, сгорбившись, домой.
Москва
Осень 2009
Миром правит Золото
Подвальная кузница озарилась ярким светом, и Брут склонился над жаровней. Огонь закрывал ему обзор, и он работал точно по локти в адском чреве. Сталь накалилась и сияла ярче любого огня – маленький кусочек солнца. Брут работал тонким зубилом, которого даже не видел сквозь искры, не слышал ударов в шипении огня, но всё равно мастерски справлялся со своим делом. Словно его чёрные от ожогов руки направлялись богом. Или Сатаной. Он считал это даром. Его мастер, старый кузнец, называл везеньем. Он говорил: «Если это и не череда случайностей, то только тебе же от этого вред: раз это подарок от бога, значит, он чего-то от тебя хочет, а бог… я бы лично не хотел бы быть в долгу у бога». Но Брут плевал на слова мастера: человек, не добившийся в жизни ничего, пусть оставит своё мнение при себе. Да, мастер, подобрал его на улице, да, он вскормил маленького выблядка, приютил и научил кузнецкому делу. Но дар Брут приобрёл сам, познав к тому же ещё и ювелирное дело, а значит, он стоит на ступень выше мастера, и тот, сделав своё дело, должен был обязательно уйти в сторону. Уже год он спокойно спит в своей могиле за городом.
Брут вытащил из пекла золотой жезл, который обрабатывал, и опустил в воду. Фонтан серого пара взорвался посреди подвала и вышиб стекло из подвальных окон. Задыхающийся кузнец выскочил на улицу и там, под светом полной луны, разглядев своё творение, рассмеялся на всю ночную улицу. В его руках сиял тонкий, длиною с топор, жезл, оканчивающийся пластинкой со странным механизмом. Там были золотые шестерёнки и золотые болтики, золотые нити и золотые колбочки, с пузырящейся жидкостью внутри. Всё это было столь крохотного размера, что и нельзя было бы разглядеть простым глазом, не используя множество увеличительных стёкол. А когда Брут двигал пальцами рычажки на ручке жезла, весь механизм приходил в движенье и беззвучно менял десятки форм за считанные секунды, точно сотни маленьких замочков…
***
Рано утром из тумана широкой улицы к ювелирной лавке подъехала обшарпанная грязная карета. Из неё вышла тень в чёрной тунике с капюшоном и засеменила по фекальным лужам к огромной двери. Из кареты вышло ещё несколько людей, суетясь, они поспешили за тенью, но внутрь лавки зайти не посмели.
Не спавший уже две ночи Брут, едва не смыкая глаз, сидел при входе, как будто ждал гостя. Дверь отворилась, в помещенье вбежал человек в тунике и, увидев Брута, тут же затворил толстую дверь за собой. Накидка упала на пол, и перед Брутом оказалась прелестная бледная девушка, одетая в одну лишь ночнушку, со сверкающими узорами. Дерьмо улиц стекало с тоненьких сандалий. Она была молода и очень красива. Но странная чужеродная бледность на лице, местами переходящая в красный и синий цвета, портила чудесный облик. Глаза заплаканы, руки до боли сжаты в смешные кулачки. Из-под золотого браслета на её шее текла кровь.
– Что это?! – прохрипела она, словно умирая, и показала на браслет. – Что это, Брут?! – она назвала его по имени, и он нагло и самодовольно усмехнулся.
Раздался щелчок, её лицо побледнело, а ноги подкосились, она повалилась на чёрный от грязи и сажи пол. Девушка с трудом глотала воздух, вместе с ворсинками пыли, рукою тщетно пытаясь стянуть злополучный браслет.
Перед её взором оказались чёрные, грязные, вонючие, с отросшими ногтями ноги Брута в рваных сандалиях.
Он грубо взял девушку, как будто это был мешок с мукой, и повалил на стол. При этом его плечо, к которому лицом случайно прикоснулась девушка, измазалось в крови.
Она хрипела и харкала кровью, пока он ходил в подвал. Вернулся он оттуда с золотым жезлом, раскалённым на огне. От него исходил адский жар. В полубреду девушке показалось, что ювелир хочет поставить клеймо на её теле, но силы покинули её, руки упали на поверхность стола, и защитить себя она никак не могла. Брут грубо перевернул её на живот и схватил за волосы. Девушка внезапно почувствовала такой жар, что решила, будто вся горит, но все молитвы рассыпались в её памяти от боли и отчаянья. Потом она почувствовала запах гари, потом шипенье, какой-то скрежет и, решив уже, что это плавится её плоть, распрощалась с жизнью и потеряла сознанье.
Очнулась она буквально через минуту. Вокруг был пар, воняло палённым, всё её тело болело, точно от побоев. Но сильнее всего болела шея. Девушка прикоснулась к ней и дико заорала от нечеловеческой боли. Браслет был всё ещё на ней, но теперь он висел ослабленный, растянутый, а на самой шее кожа содрана и всё в крови.
– Очнулись, графиня? – раздался голос из тумана, и к ней вышел довольный собою, потный от жара, Брут. В руках он сжимал всё тот же жезл.
– Что это было, Брут? – простонала она сквозь слёзы, распластавшись на столе, вся измученная, как будто изнасилованная.
Кровь текла сквозь её синие губы вместе со слюной, от браслета валил пар, обжигающий кожу, взмокшая от пота сорочка прилипла к голому под нею телу, как какая-то мерзкая слизь.
Брут подошёл и грубо взял девушку за грудь. Принцесса застонала, закрывая слабой рукой слёзные глаза:
– За что?!
– За то, – отвечал он, тиская женские груди, – что украшения делаю я… а носите их вы! – он порвал на ней ночнушку. – За то, что хлеб готовлю я, а жрёте его вы! – он забрался на стол. – За то, что всю свою жизнь в поте лица работаю я, а плоды моих стараний пожираете вы! – он нагнулся и с размаху влепил ей пощёчину.
Девушка рыдала и кричала, как безумная. Брут лёг рядом с девушкой и принялся нагло гладить её мокрое от пота тело.
– Отныне всё будет иначе, отныне всё будет по-моему, потому что у меня есть Дар.
Потом он слез со стола и стянул с него девушку. Она повалилась на пол, плечом прислонившись к стене, всю её сотрясали судороги.
– Это… – показал он ей жезл, и девушка инстинктивно попыталась отвернуться, но изувеченной плотью на шее задела стену и взвыла вновь от были, – это ключ от твоего браслета. И браслет, и ключ изготовил я сам. Браслет постоянно сжимается и снять, его, поверь, невозможно, разве только оторвать тебе голову, что, впрочем, сделает и сам браслет, если его не ослаблять всё время ключом. Ключом умею пользоваться только я, и я умру, но не выдам никому секрет, и ни за что не ослаблю хватку украшения, если сам не буду этого хотеть. Ты всё понимаешь, сука? – он схватил её за скулы, та, стеная и бессвязно мыча, закивала головой, растерев при этом кровь с шеи по стене. – Мне нужна ты, твой дворец, состояние твоего отца, я хочу править городом…! Это единственный выход и для тебя: через сутки браслет сожмётся до размеров кольца, и твоя златокудрая головушка покатится восвояси. А так я всегда буду рядом и буду каждый раз ослаблять браслет. У тебя есть один день, чтобы устроить всё, как я хочу.
***
– Дорогая, это очень важный день, – из соседнего зала слышится величавое многоголосье. – Важный и для тебя, и для меня, и для мамы, – хлопают двери, звенит столовое серебро. – Сегодня все увидят, какая ты у меня красавица.
Бритая худая бледная девочка дрожит полуголая посреди просторной светлой комнаты. Вокруг бегают служанки, подбирая ей наряд, а перед нею расхаживает отец и приговаривает:
– Ты такая красивая, такая умная… вся в мать. Ты затмишь их всех!
Девочка еле кивает в ответ.
– Да?
– Да, папа.
Наряд подобран, ребёнок одет. Служанки, раскланиваясь, пятятся прочь. Отец целует дочь в лоб и надевает ей на голову маленькую золотую корону. Острые края украшения впиваются в кожу, но девочка даже не морщится, отстранённо глядя в пустоту. Мать, так же одетая в дорогое блестящее платье и украшенья, словно нехотя встаёт со стула и нагибается к дочери вытереть кровь чёрным платочком с позолоченной вышивкой – кровь не видна на чёрном.
– Мои красавицы… – умиляется отец. – Ну, пойдёмте, гости ждут.
– Да, Брут.
Они выходят в просторный зал, и все находящиеся там люди рады им, они умиляются их семейному счастью. Графы, адвокаты и банкиры, актёры и поэты, политики и их жёны – все рты расплываются в радостных улыбках. Мужчины поднимают бокалы, женщины роняют материнские слёзы при виде девочки. Звучит музыка, прекрасный аромат множества блюд гуляет по залу. Всё в золоте, всё блестит и искрится.
Только вот шеи у всех женщин синие, лысые черепа под париками испещрены шрамами, пальцы с трудом гнуться от узких колец, золотые браслеты на руках и ногах. У мужчин на толстых красных пальцах сверкают дорогие перстни с драгоценными камнями, часы на руках пережимают вену.
Девочку водят по залу, знакомят с кем-то, угощают, что-то рассказывают, но она ничего не видит и не слышит, и не воспринимает ничего перед собой – у неё как будто серая пленка перед глазами и гул в ушах. Она хотела бы снять с себя корону, но это теперь физически невозможно.
Москва
Осень 2009
Отложенная свадьба
Вольный пересказ новеллы Фридриха Хеббеля
– Дьявол! Бесы! За что?! – кричал отец невесты. – Кровь моего рода вам всем мёдом не покажется…!
Часы пробили второй час ночи, и слёзы потекли из глаз молодой девушки в свадебном платье. Она присела на скамью и закрыла покрасневшее лицо тонкими, едва не прозрачными ладонями. Маленькая девочка, сидевшая рядом, обронила подушечку с кольцами и обняла, утешая, сестру. Гости принялись расходиться по домам, уносили на руках задремавших детей, священник тушил свечи, а родители невесты тихо ругались друг с другом в тёмном углу.
Я пытался остановить уходивших людей, говорил всем, что Ричард обязательно явится, что он не может не прийти, но сам же понимал тщетность и бессмысленность каких-либо доводов.
Я хотел поговорить с Мартой, с её родителями, утешить их, но так и не отважился. Вместо этого я разбудил старика Хукмана, и мы с ним вышли из церкви и спешно выдвинулись в сторону леса. Хукман шагал быстро, но всё равно сильно отставал от меня на своих старых больных ногах. Я вынужден был остановиться, хотя мы уже забежали в лес, через который должен был пройти Ричард. Подойдя к старику, я помог ему дойти до ближайшего пня, усадил, взял из его рук фонарь и попросил подождать меня здесь. Старик усмехнулся, задыхаясь, и махнул мне рукой, мол, всё в порядке, иди.
Под ногами хрустели ветки, в лесу гудели птицы, туман, шедший с Кельтского моря, заполнял собою всё вокруг. Не знаю, сколько времени я блуждал из конца в конец дремучего леса. Я даже не смог выйти с той его стороны, у подножия которой была охотничья лачуга Ричарда. Я заблудился. Холодный серый туман застил всё перед моими глазами. Я нащупал перед собой пень и присел, уставший, на холодное сырое дерево. Ногою я задел что-то, и оно булькнуло. Слепо повозив рукой по влажной траве, я нащупал этот предмет. Это была фляга Ричарда с его инициалами. Я сделал глоток. Ром был совсем ледяной, фляга провалялась здесь довольно долго.
Вдруг я чётко расслышал, что меня зовут. Подняв затухающий фонарь над собой, я огляделся по сторонам и в сизой туманной дали увидел ещё несколько ярких пятен.
– Мистер Чизни! Мистер Чизни! – я различил голоса братьев Вудхэнд, Эрика и Марка, деревенских могильщиков.
– Я здесь! Здесь… Тут фляга Ричарда…!
Их силуэты выбежали на меня из темноты. Ничего не спрашивая, братья схватили меня под руки и потащили, бряцая фонарями, обратно в сторону деревни. Я вырывался, хотел объяснить, что нашёл флягу, что Ричард должен быть где-то здесь, что, наверное, он заблудился или сломал ногу, и поэтому не попал на собственную свадьбу, что надо скорее его найти, пока он не замёрз. Сейчас я, конечно, понимаю, что сам в ту ночь чуть не окоченел от холода, и вид мой тогда был совсем плох, язык, наверное, заплетался, и братья ничего не поняли. Тогда мне было безразлично своё состояние, я был готов на всё ради счастья Марты и Ричарда.
Братья привели меня обратно к церкви и усадили на скамью, чьи-то руки принялись ощупывать моё заиндевевшее лицо, я уже ничего не понимал. Вокруг стояла тьма, нарушаемая лишь блеском факелов и фонарей, какая-то суматоха происходила возле церкви.
– …Хукман пропал… – различил я средь голосов. – Они вместе пошли, старик мог насмерть замёрзнуть…
– Идите, – отвечал им кто-то, – идите скорее – найдите его!
Вдруг из церкви какая-то женщина на руках спешно вынесла ревущую Аду, младшую сестрёнку Марты. Я опешил, мигом пришёл в себя и поднялся. Кто-то пытался усадить меня обратно, но я всех растолкал и зашёл в церковь, с трудом подтянув к себе тяжёлые двери. Внутри было темно и холодно, почти как на улице. Глаза не сразу привыкли к тьме. Постояв некоторое время в проходе, я, не веря проклятым глазам, различил Марту, лежащую на холодном полу. Над ней склонились люди. Свадебное платье было в крови. Меня принялись толкать обратно, кто-то тянул назад, я же пёр напролом, не соображая совсем от отчаяния, но не справился с таким количеством людей. Меня выволокли на улицу и силой повели к моему дому. Вокруг бегали люди с факелами.
– Умирает… – послышалось мне. – Совсем плохо… – говорили вокруг люди. – Выкидыш…
Я споткнулся и едва не упал, но меня подхватили и потащили под руки. Я потерял сознание. Эта ночь должна была стать прекрасным воспоминанием для жителей села, для меня, моей любимой прекрасной Марты, моего друга и её жениха Ричарда, их семей, но вместо того – обратилась в злосчастный ад.
***
С тех пор мной завладела тоска. Прошло пятьдесят лет, я совсем уже стар, но, вспоминая прожитые годы, я не вижу в них никакого смысла. Я ничего не создал и даже не разрушил. Я не понимаю, чем я занимался вообще всё это время.
Ричарда тогда так и не нашли. Мой лучший друг пропал бесследно. Лишившись Ричарда, лишившись ребёнка, Марта сошла с ума. Мистер и миссис Ярндайс, родители Ады и Марты, не выдержав позора, подточенные стрессом и прочими бедами, в короткий промежуток времени слегли оба в могилу. Обезумевшая Марта осталась на попечении младшей сестры. Она стала обузой всей её жизни. И малютка Ада прокляла за это и за смерть родителей сестру, но всё равно выхаживала бедняжку все эти годы. Конечно, она понимала, что Марта не виновата, что она сама жертва странных, непонятных и ужасных обстоятельств, но родственная любовь между ними навсегда пропала.
Иногда Марта приходила ко мне. Я всё так же был влюблен в эту женщину, с тех самых пор, когда впервые увидел её в детстве. Я хотел пожалеть её, согреть, вернуть сознание в её прекрасную головку разумными речами, но она не слушала меня. Она лишь повторяла: «Пойдём искать Ричарда! Пойдём! Искать! Ричарда!». И я пожимал плечами, вынужденно, как под плетью, собирал вещи, укрывал Марту плащом, и мы уходили вместе в вечно мрачный лес.
Мы блуждали меж деревьев. Осенью ходили по лужам, зимою аккуратно ступали по скользкому льду, за нами следили дикие звери, иногда мы чуть не попадали с Мартой в охотничьи капканы. Некоторые из них, должно быть, ставил ещё Ричард. Но многие годы мы обыскивали раз за разом треклятый лес. Марта шла точно на запах, не видя и не понимая ничего вокруг, точно портрет любимого застыл навечно перед её взором. Я вёл её под руку, помогал обходить деревья, пригибал её голову, чтобы она не наткнулась лицом на ветки. А она меня как будто и не замечала. Я любил её. Я любил её даже такой! Но при этом всегда был не более чем псом-поводырём для ослепшей от любви женщины.
Заканчивались наши поиски всегда плохо. Рано или поздно нас находила Ада. Она прибегала в лес с мужем или соседями, они тащили плачущую Марту обратно домой и кричали на меня. Постепенно я даже перестал оправдываться, а Марта – вырываться из цепких рук сестры. Всё это стало для нас какой-то безумной традицией. Исчезновение Ричарда той злополучной ночью сцепило нас всех навсегда в какой-то странный непонятный часовой механизм.
Однажды я оставил флягу, которую нашёл той ночью и бережно хранил все эти годы как вещественное доказательство, в кармане своего плаща, и Марта нашла её во время очередного нашего побега в холодный лес. Она увидела гравировку с именем Ричарда, она закричала на меня:
– Откуда?! Откуда у тебя это?! Что ты сделал с Ричардом?! Что ты с ним сделал?!
Это был конец. Она швырнула плащ в снег и зашагала полуголая, в одной сорочке, домой. Одна. Без меня. Я не посмел её провожать. Лишь убедился, что всё в порядке, когда позже вернулся сам в деревню, и выслушал вновь крики Ады, от тоски и злобы переходящие в стон.
Дети Ады читали сказки своей безумной тётушке Марте, а та плакала, сидя у окна, глядела в лес, баюкая, как ребёночка, флягу Ричарда. По лесу я бродил с тех пор один. Я слышал шипение моря, иногда, сквозь кроны деревьев, если темно, различал свет маяка, чувствовал дрожь по земле, идущую от рудных шахт у подножия горы. Я ощущал полное единение с природой и миром вокруг себя и оттого понимал тщетность всей человеческой жизни. Но, как протест самому себе, всё равно продолжал искать пропавшего друга, жениха моей любимой женщины, как будто в этом и была цель человеческой жизни. Это – моя вера, моя церковь и мой господь бог, мой крест, который я слепо нёс пятьдесят лет, смешавшиеся для меня в одну бессонную ночь.
Зато я знаю, что такое свобода. Свобода – это когда ты имеешь бесконечной выбор по жизни, но знаешь заранее, что не один из возможных путей не приведёт тебя к счастью, а потому легко ступаешь по любой дороге.
***
Мог ли я тогда представить, что жизнь моя рухнет, как занавес глупой и пошлой комедии, когда шахтеры в одной из подземных пещер обнаружат в соленом растворе замороженное тело Ричарда? Нет… конечно же, нет. Мой крест вознёсся на небеса, а я, цепляясь за него, рухнул и разбил позвонок… Образно выражаясь.
Это был, конечно же, он – я узнал его. Узнала его и Марта, когда мы с Эриком Вудхэндом, могильщиком (брат его Марк давно умер), и шахтёрами вытащили тело на божий свет…
Больше всего меня поразила Ада. Её взгляд. Она всматривалась в оставшееся молодым лицо того человека, из-за которого так сложились наши судьбы… Она была поражена до глубины души…
Всё получается так: Ричард, идя в ту ночь через лес, провалился в подземную пещеру, упал в соленой раствор и замёрз насмерть. В вечно холодной пещере, в луже соли, на многие годы он застыл в своём прекрасном облике, его плоть не гнила, и даже волосы, и ногти, и царапины на руках бывалого охотника – всё сохранилось в первозданном виде, как будто он пропал только вчера, а не пятьдесят лет назад…
Я макаю дрожащими руками перо в чернильницу, готовлю завещание. Не знаю, хороший я человек, или так себе – не могу знать, но я подарил всего себя, со всеми моими достоинствами и недостатками, подарил всю свою жизнь, все эти годы Марте и Ричарду, их разобщенной на полвека свадьбе. Я отдал себя самого в жертву этой прекрасной, великой и ужасной любви любимых мною людей. Никому ничего не дал, ничего ни у кого не отнял. Как будто и не жил. Всё ничтожное мною накопленною я завещаю детям Ады, сестры моей любимой женщины.
Руки дрожат, и капли чернил падают мимо строк… Я больше не могу! Я скомкал очередной испорченный пятнами лист и швырнул в камин. Подойдя к окну, я потянул на себя пыльные створки. Они не хотели подаваться. Тогда я рванул их со всей силы и случайно выдрал из откосов. Створки рухнули на пол и разбились, стекло захрустело под ногами. Холодная пурга залетела в дом, яркий свет и блеск чистого снега ослепили меня на мгновение. Потом я пригляделся и увидел странную процессию. В сторону леса, видимо, на кладбище, двигалась телега. В ней в гробу лежал Ричард. За телегой шла Марта в едва налезшем на растолстевшее тело старом свадебном платье, ступая старыми же своими торжественными туфлями по снегу. Замыкал процессию могильщик Вудхэнд с лопатой в руках. Возле моего дома, под окном, сгорбившись, стояла старушка Ада, укутавшись в синюю шаль. Я накинул свой плащ и вышел на улицу. Траурная процессия удалялась. Мы с Адой пошли за ними.
Я с удивлением глядел на впервые улыбающуюся Марту. Она улыбалась себе, нам, Ричарду и всему белому свету. А сам Ричард тем временем, оттаяв от ледяного раствора, стал внезапно стареть. Волосы седели и опадали с головы, как листья осенью. Его плоть хрустела, топорщилась в твёрдые тёмные бугры морщин. Снежинки падали в их глубокие впадины и вытекали оттуда, уже растаяв, стекали по лицу, словно слёзы. Через некоторое время труп Ричарда обратился в древнего старика. Ада устала идти, и нам с нею пришлось остановиться. А Марта, ведомая своей любовью, так и продолжала шествовать за телегой, с букетом в руках. Свадьба спустя полвека всё-таки состоялась. Как я потом узнал, священник обвенчал её с трупом и всю ночь потом и каждую ночь своей жизни просил у господа прощения за этот неугодный христианству поступок.
Процессия совсем удалилась в лес. Белый силуэт Марты растаял в солнечном свете и снежных бликах. Я отвёл Аду домой, а сам отправился лесом на кладбище. Там я застал старика Вудхэнда, курившего трубку возле свежего холмика. Вокруг собралась толпа жителей деревни, родственники Ричарда, все взволнованно обсуждали произошедшее, кто-то плакал.
– Где Марта? – спросил я.
– Я отстал, – произнёс Вудхэнд, немного подумав, – а когда нагнал – её не было. Извозчик ничего не заметил. Наверное, она замёрзла и упала в снег. Она была в белом… я мог не заметить её тела… сейчас такой мороз… а она в свадебном платье… мертва, наверно… прости… не доглядел… пойдём, сейчас, конечно… искать… вдруг…
– Не стоит, – прервал его я и присел рядом. – Она же хочет скорее идти за ним.
Вудхэнд усмехнулся:
– Я подумал вот в точности так же, мистер Чизни. Рад, что вы понимаете…
– А я ничего и не понимаю. Просто… пусть уже идёт за ним. И оставит меня.
Могильщик лишь выпустил клубочки дыма в рябой от мороза воздух и продолжил где начал:
– Я вот ставлю кресты… я вроде как знаю, что под каждым из них человек… но… когда ставишь их целыми днями… Жалко? Жалко… А вот… откуда ж у меня одного столько горя? Чтоб с каждым из них… Я и жизнь-то вроде счастливую живу… Не может во мне быть столько горя, чтоб каждому-то…
– В том-то и дело, что у нас каждого на всех горя-то хватит… в том-то и дело, – ответил я, встал и двинулся в лес.
Москва
Осень 2009
Сучара
Молодая рыжая сука, жившая в покосившейся хибаре одной деревенской четы стариков, как-то обрюхатилась на стороне, не понятно от кого – собак в этой части деревни почти что и не было. Но, так или иначе, живот у неё вздулся, а сама она остервенела. Никого не подпускала близко к себе, рычала, еду требовала со злобой, жрала жадно, торопясь. Стариков своих запугала до полусмерти. Милая пушистая зверюшка вдруг превратилась в косматого волка. Хозяева обходили собственную собачку, прижавшись задами к стенам.
Прошло время, сука, поняв, что «час настал», слабыми лапами неуклюже поволокла огромное, жирное и сальное, брюхо в подвал.
Старуха тем временем шла на завод. Дед оставался дома, он не работал. Вернувшись под вечер, старуха застала мужа на крыльце дома, дрожащего от холода, дымящего вонючую самокрутку, с идиотским выражением лица. Она уже решила, что он пьян, уже завелась, уже ведь и замахнулась, не обращая внимания, на странный жест старика в сторону дома, как вдруг на весь их двор раздался звонкий младенческий рёв. «Проснулся…!» – простонал старик и наглухо закрыл ладонями уши. Старуха побледнела, платок вдруг скатился с её дыбом вставших длинных бесцветных волос. Она боязливо спустилась в тёмный подвал и то, что она там увидела, приняла сначала за обман зрения, морок. Но глаза постепенно привыкали к темноте, картинка становилась только чётче, не желала обращаться во что-то иное. В огромной, вонючей и сырой куче рваного белья лежал новорожденный человеческий ребёнок, его вылизывала, как щенка, вдруг похудевшая рыжая сука. Пуповина была перегрызена. Тут ребёнок прижался к собачьему соску и замолчал, закрыв свои тёмные глазки. «Ну и что думаешь?» – раздался голос мужа из-за спины старухи, та в ответ рухнула без сознания.
***
В ту ночь в злополучном подвале перебывала половина деревни. Выдумывая, что да как, несли ужаснейшую чушь и ни к какому человеческому общему мнению не пришли. Павел Хват даже напился чего-то вдруг.
Ребёнка у собаки забрать не получалось. Она рычала, лаяла и даже пару раз пыталась укусить деревенских. Так прошло несколько самых бредовых в жизни тех стариков дней. Оба они поседели ещё больше и едва не спятили. Безымянная сука, казавшаяся им теперь едва ли не сатаной, как ни в чём не бывало приползала, слабая, на террасу, жрала и уходила обратно к детёнышу.
