Хулиганский Роман (в одном, охренеть каком длинном письме про совсем краткую жизнь), или …а так и текём тут себе, да…

И снова, по неумолимо наклонной плоскости асфальта, ботинки на моих ногах шли и шли, и шли… дальше… выше…

~ ~ ~

Чтобы развить в себе хотя бы предварительные навыки предвидения (заглядывать в грядущее иногда полезно, но только в меру, не перебарщивая), лучше гор не ищи наставника…

И когда прямая бесконечного подъёма финишировала на перевале, чтобы превратиться в горизонтальные извивы, рабски послушные диктату рельефа в караване тумбов, бредущих прочь от широкой долины, я уже мог предсказать (не только, что запросто, но даже и наверняка), как получасом позже, окончательно растаявшая вдали (если наблюдать не сходя с этого самого места) точечка меня (который пока ещё вот он – тут я) свернёт, неразличимо исчезая за самым дальним склоном во-о-он того тумба…

А спустя ещё минут пятнадцать, на расстоянии полукилометра от расположенной между дальнейших тумбов деревни Сарушен, я сойду с шоссе на грунтовку, которая полого тянется на самое дно тамошней долины, к речке Варанда, а там-то уже точно всё будет хорошо: и тени сколько хочешь, и деревьев, и родник прохладной воды на базальтовом берегу реки…

Предсказание сбылось один в один, а когда грунтовка докатилась до неглубокого брода по галечной россыпи, чтобы на его той стороне вложиться в крутой подъём к деревне Саркисашен, в двух километрах далее, я с ней расстался, и зашагал по туннелю – живому, шелестящему, длинному – сквозь гущу прибрежного Орешника.

Дальний конец туннеля, как и предвиделось, выходил на непривычно ровное (среди гор) поле по-над излучиной реки, огибавшей великанский тумб на противоположном берегу…

Представь себе футбольный стадион, где взамен газона широколистый лес, и вся эта спортивная арена вдруг вздыбилась, почти до вертикальности. А под копытами… ну, то есть… а у подножия тумба, шумит река Варанда…

Из-за крутизны склона, кроны деревьев не загораживают одна другую, а поднимаются, чередуясь, шеренга над шеренгой. Причём у каждой кроны свой персональный оттенок зелёного, какой-то из его двухсот, – чуть-чуть отличный от остальных 199-ти.

Можешь вообразить всю эту грёзу наяву? Если – да, то и меня легко здесь разглядишь, вот он – валяюсь под кряжистым Грецким Орехом возле поля, машу рукой – на всякий… Лежу роскошно, – под спиной толстый матрас из листвы, нападавшей за былые годы – сухая, мягкая, ломкая труха.

Тут я, тут. Наслаждаюсь оргией зелёного потока, мягко струящегося вверх по тумбу за рекой. Наблюдаю за игрой Грецкого Ореха, как он на фоне яркой синей выси, подхватывает длинными ладонями листвы чуть шелестящие с подачи ветерка блики солнца. Ловко ловит! Натренированный…

Чертовски здорово – просто жить, так вот вытянуться, носом к небу, думать про всякое то или какое-нибудь сё, или про совсем другое…

Класс! Всё путём… Ну, максимум, быть может, малость напрягает, что вокруг – ни души, не с кем красотищей этой поделиться…

(…блин! забудь! я этого не говорил… мне уж не в новинку, а наоборот в привычку даже, что такие вот моменты случаются только когда один.

Главное, – держать свою мегаломанию в узде, чтоб и не пикнула, и рыпнуться не смела, не попыталась бы подкинуть диверсионную мыслишку (на вид безобидную), чем больше, мол, пространства на душу индивида, тем выше его зна́чимость и ранг… Но если речь пошла про Табеля о Рангах, то – чур меня! Чууур!..)

Давным-давно, случилось мне листать лощёный журнал на Немецком, вернее его огрызки, в довольно потёртом таки состоянии.

Заглавная статья сбереглась без урона, чтобы поведать мне – Немецким, практически, не владеющему – про господина Херцога, владельца крупного химического концерна.

(Один из тех сиятельств, которым западло соваться в политические игры, они эту крысиную возню предоставляют президентам, премьерам, соперничающим партиям und so weiter, однако малейший поворот руля внутри их вотчин определяет весь внешнеполитический курс Германии (на тот момент ещё не объединённой с ГДР)).

Статья пестрела красочными фотками, на развороте: ближний план Herr Херцога, а фоном ему персональный парк, в его же заднем дворике – газон гектара на два: трава, постриженная через расчёску, напедикюренные деревья из позапрошлого столетия; парочка внучат-херцогинят, блондины в локонах, пускают стрелы между двух деревьев – под его левым ухом – типа купидончиков, а может, в Робин Гуда играют.

Праотцы его, бродячие Евреи-челноки, пешком верстали весь Шёлковый Путь, туда и обратно, приносили китайский ширпотреб на продажу феодальным герцогам, баронам и прочим титулованным бандитам средневековья. А эта погань варварская устраивали пейсоносным коробейникам всяческие зверства и мучительства.

Ну а нынче банкует он, пахан по полной, да… монарх крупного индустриального царства. Но счастлив ли? Сомненье брало, если приглядеться к потёртому выражению лица Herr Херцога, посреди его холёного, оплаченного-муками-предков-и-личными-достоинствами, парка…

Ну ладно, оставим в стороне все эти августейшие рояли, а как насчёт меня-то?

Счастлив ли я, вытянув ноги в гостеприимной сени лиственного балдахина, под опахалом ветерка, вкушая негу сладостной прохлады… ничего не забыл?.. а ну там ещё, наверно, про струны струй журчащих… впрочем, суть не в этом, главное – во! охренеть какая усадьба! ты ж погляди какое поле стрёмное, с травой по пояс, и в нём полно увесистых, с кулак, шаров-колючек симпатично-сизого отлива, шипастых, как булава, и тот вон тумб-Камелот над горным потоком, высоченный, как башни многоэтажек, что громоздятся вдоль шоссе от Киева в аэропорт Борисполь…

Чего тебе ещё надо для счастья, а?

Вопрос, конечно, интересный, если внимательно вдуматься… Жаль, что у вещмешка нету дверцы с зеркальцем, а то бы ставил самому себе диагноз по выражению самодовольного хрюкальника.

~ ~ ~

Этот рай земной мне подвернулся шесть лет тому, когда Министерство Образования Нагорно-Карабахской Республики – ново-независимого, само-провозглашённого, но так никем и не признанного государства —

(…да! не спорю! откликнулась пара мэрий из дальних полушарий, чей вес на политической арене извиняет их безответственное поведение. Мудрые же державы себе на жопу приключения не ищут: «Ты, касатик, прав по всем статьям: юридическим, морально-этическим, этнографическим, сейсмо-футурологическим, но у тебя же в недрах нефти ни шиша, так ты, душа моя, иди-кась, гуляй отседова, мы делом заняты»…)

– устроило тут как бы пионерский палаточный лагерь для школьников Степанакерта.

Сатэник тогда отработала в нём две лагерные смены. Подряд.

С моей стороны состоялась попытка заикнуться (загодя и довольно робко) с предложением оставить кровинушек наших под мой отеческий надзор, включая бесплатную опеку…

Вполне ожидаемо, инициатива получила должный отфырк… Не сказать, что я особо уж так настаивал, но всё равно довольно яркая демонстрация наличия доброй воли с моей стороны, нет разве?

В результате Ашоту с Эммой почти всё лето пришлось коротать под маминым крылом: две лагерные смены – от звонка до звонка – в отрядах соответственно их возрасту и полу.

А старший ребёнок в семье, Рузанна, через день-другой после открытия лагеря, сдала экзамены за второй курс местного Госуниверситета, и махнула к ним, на должность самопровозглашённой Пионервожатой.

С развалом Советского Союза, должность эта приказала долго жить, да и пионеров не сыскать стало, кроме как в нетленных шедеврах Советской кинематографии… Однако я всегда готов принести соболезнования близким родственникам любого форс-мажора, который неосмотрительно возник на пути Рузанны, идущей к избранной ею цели…

Так что, для всего лагеря, она стала Пионервожатой. В платёжной ведомости усопшая должность, разумеется, не значилась, однако Рузанну это мало трогало, главное, что вышло по её хотению…

Оставшись один дома, за пару всего недель бессемейной жизни я смертельно устал от непривычно плотной тишины вокруг себя.

Дальнейшее произошло само собой, беспланово, без должной подготовки…

Под вечер очередного дня, покинув место жительства, я вышел в направлении деревни Сарушен. Уже на выходе из города, производился закуп одной пачки печенья и развесных конфет (200 гр.), в какой-то будке типа магазинчика на спуске у моста «Самосвал-Маз».

(…на тогдашней стадии своего развития, я уже дорос до осознания, что радость встречи с папой следует закреплять: чем слаще, тем лучше…)

Пешком и на попутках, мне удалось преодолеть двадцать-с-чем-то километров до деревни. Только вот не вышло уложиться до наступления темноты, посреди которой я и явился в лагерь.

Как раз на этом самом месте, где я сейчас лежу, стоял раздвижной табурет лагерного Директора, Шаварша, с холстяным верхом, на который, помимо самого него, никто не смел садиться – престол монарха не под всякий зад заточен.

На широком стволе этого Грецкого Ореха, уже тогда расщеплённого ударом молнии, висела одинокая яркая лампочка, а её питал, урча по-матерински ласково и почти неслышно, электрогенератор, задвинутый дереву за спину.

Плотная тьма ненасытно отсасывала жёлтый свет, который таки успевал облить пару длиннючих столов из листового железа, пунктирно врытых друг за другом, чтобы обозначить край поля. По обе стороны каждого, стояли как вкопанные (такими они и были) узкие скамьи из того же хладоточивого материала.

Две непроглядно-чёрные приземистые пирамиды армейских палаток, ёмкостью на взвод военнослужащих (каждая), силуэтились в тёмном поле. Девочкóвая (для Воспитательниц и всех остальных девочек лагеря) стояла правее второй, которая для мальчиков и Физрука.

Чуть в сторонке, угадывалась двухместная палатка Директора Шаварша и его жены на должностях лагерной Поварихи и Медсестры (3 в 1).

Глубже в поле, метров за тридцать от всех трёх палаток, тихий костёрчик лениво лизал короткими язычками пламени конец сунутого в него бревна, целый ствол, фактически, с наскоро отсе́ченными сучьями, чтобы легче пропихивался вперёд, по мере прогорания, в мерцающие угли уже отпавших от него кусков…

Все, без исключения, лагерные Воспитательницы рекрутировались, естественно, из учительниц городских школ, которым хватило света всего одной только лампы (1300 кандел/ 35 люменов), чтобы опознать меня, и тут же кликнуть Сатэник. Рузанна прибежала следом.

Моё появление обрадовало обеих, хоть законная спутница моей жизни напряглась, внутренне, готовая с полуслова дать отпор излишним сантиментам из числа не вошедших за минувшие две с чем-то тысячи лет в список дозволенных (местными традициями) орудий в борьбе за выживание.

Вокруг стоял поздний вечер, сменивший трудовой день и долгий променад, и меня как-то не особенно тянуло посягать на основополагающие ценности.

Для отвода малейших от себя подозрений в потенциальном пустозвонстве, я проявлял послушливый респект и не дерзил, а сдержанно, благопристойно и с достоинством, сел за указанный край стола.

Холод железа под задом и холод железа под локтями, исходя из различных предметов вкопанной мебели, действовали сообща, словно сговорившись.

За столом разворачивалась ежевечерняя трапеза почти минувшего лагерного дня. Благодарно и беспрекословно, приял я тарелку жидкой каши из, по-видимому, крупы неопределённо общего назначения, ложку из алюминия и осколок рубила, бывшего когда-то хлебом.

И внешний вид, и результат пальпации засвидетельствовали, что данное орудие Каменного Века сохранило первозданную твёрдость своей структуры, не замечающей воздействия пластмассовых зубов. Тем не менее, в порыве вежливости, была предпринята попытка отгрызнуть кусочек.

Да, так и есть: предварительная визуально-осязательная оценка подтвердилась даже и экспериментально, на все 100 %.

Назвался груздем – будь вежлив до конца; я неприметно заныкал архео артефакт под алюминиевый край тарелки и сосредоточиться на вареве…

(…как глобально непризнаваемой стране удалось воссоздать слепок счастливого пионерлагерного детства времён Советского благоденствия? Стране настолько нищей, что её министр образования, в приступе гласности признался, что вверенное ему министерство не располагает финансами даже на покупку футбольного мяча для Школы № 8?

Скорее всего, Армянская Диаспора прислала целевой грант, и осенью благотворители пожнут доклад, бурлящий неподдельным ликованием: «На $40 000 вашего щедрого дара, все школьники Степанакерта, столицы новонезависимой Нагорного Карабахской Республики, поимели уникальнейшую возможность…»…)

Реляция гипотетическим донорам от непойманных грантокрадов оборвалась радостным писком Эммы, притиснувшейся к моему боку.

Я ласково гладил её воздушно тонкие волосы и узкие плечи дошкольного возраста, задавал пустые вопросы, она отвечала мне и тоже о чём-то спрашивала.

– А где Ашот? Не знаешь?

Она указала на дальний конец следующего – в пунктирной линии из двух столов. Там, где свет от лампочки изнемогал в неравной борьбе с ночью, сидел Ашот, забыв об ужине, восхищённый рот разинут на высящихся вокруг него старшеклассных недорослей, воссоздающих гогот неумолчного птичьего базара на скалах северных морей и хоровое ржанье табунов…

Причём не слышат и не слушают друг друга! Ни жеребцы, ни птицы.

Я достал гостинцы из кармана своей летней куртки и отдал Эмме – это вам с ним, пойди, поделись.

Она отошла, растворяясь в темноте, вплотную обступавшей пыл перепалок и звяк посуды о ночной холод в железе столешницы…

Ужин плавно перетёк в трапезу взрослых. Воспитательницы, чинно и педагогично, пили сухое-полусладкое годичной выдержки. Физрук, Директор, Участковый из ближней деревни, и я довольствовались неизменной тутовкой.

С полной демократичностью, закуской всем служила мелкая рыбёшка, которую днём Участковый трахнул в речке разрядом из одолжённого в лагере генератора, а затем казнённых (без суда, без стула, но электричеством) дожаривала лагерная Повариха, она же Медсестра, она же жена Директора…

Группа активистов из рядов неразличимого за темнотою подрастающего поколения приблизилась к застолью, с челобитной о позволении им потанцевать, и Шаварш великодушно соблаговолил сдвинуть лагерный отбой на полчаса.

Их августейшество явно изволили быть в духе.

Тем временем, я спросил Рузанну про Ашота. Она сказала, что тот уже спит в палатке мальчиков и вызвалась сходить за ним, но я ответил: «Не надо. Не буди».

Подростки выдвинулись в поле вокруг костёрчика и танцевали под музыку из колонки, подвешенной на дерево по соседству с офанарённым Грецким Орехом.

Вначале мне показалось странным, что все, как один, выплясывают спинами к руководству, всё так же восседавшему за столом из листового железа, но затем дошло – каждый выплясывает с персональной тенью, такой прыгучей, запуленной светом лампы-одиночки в стремительный полёт в ночное поле, так далеко-далеко…

Вскоре, Директор лагеря объявил, что хватит уже с них, заглушил генератор и удалился в двухместные апартаменты своей власть предержащей палатки…

Часть отдыхающих в «уникальнейшем из уникальных» по-тихому прокрались – звеньями от двух до по́ трое – рассесться вокруг тихо обугливающегося бревна, чтобы, часов до двух-трёх, взаимно ущекотываться (до всхрюков, до вскликов, до приступов!) непревзойдённейшими из анекдотов: да-да! – золотой запас, что держит Пальму первенства со времён палеолита! – или стращать друг дружку ужастиками Раннего Ренессанса, под сочувственным присмотром Воспитательниц (их школьных училок), сменявших одна другую в ходе негласной ночной смены…

Я выдержал до часу, прежде чем согласиться на свободную раскладушку в мальчукóвой палатке, и оставил Сатэник отбывать её очередь у костра, потому что утром в шесть должен был успеть на автобус до Степанакерта…

. .. .

Годы спустя, я спросил Ашота, почему он не подошёл ко мне в ту ночь.

Он отвечал, что о моём приходе ему сказали лишь на следующий день, после того как я уже покинул лагерь.

На мой вопрос, а как же, мол, печенье и конфеты, ну, типа того десерта под конец ужина? Он лишь недоумённо пожал плечами…

Эмму я не виню. Шести лет от роду, схомячить втихаря печенье, что приплыло в руки посреди лагерного пайка – вполне уместное и обоснованное проявления здорового эгоизма.

Но бедный Ашот! Каково вырастать с мыслью (давным-давно погребённой и надёжно забытой, но от которой никак не избавиться), что твой отец не захотел подойти к тебе? Изо всей семьи, только к тебе одному, отец твой подойти не захотел…

Ладно, кто старое помянет… или, цитируя ежедневную поговорку моей заключительной, но самой почитаемой тёщи, Эммы Аршаковны, «кянгя ли-и!»

И-иии! Чёт меня на блюзы сковырнула эта уединённо роскошная ширь, вместимостью на одну персону…

Скажем дружно – нафиг нужно! Посидели, а теперь похулиганим…

Вперёд, каналья!

~ ~ ~

Не углубляясь в чащу, взбегающую на крутой склон, я прочёсываю опушку вдоль поля, выдёргиваю сухой сук отсюда, усохшее деревце оттуда, роняю их на старую коровью тропу.

Прекратив продвижение по ней через примерно сто саженей, бреду обратно, подбирая надёрганный сушняк-валежник.

С охапкой дров, заключённых в дружески тёплое объятие, я возвращаюсь в бывший лагерь, роняю груз добычи наземь, и снова выхожу – за недособранным.

Манёвр повторился раз и ещё полраза. Готово.

Переходим к дальнейшей операции – проводим ломку топлива для готовки классического блюда: «пионеров идеал-ал-ал», оно же звонко воспетая, в костре запечённая картошечка-картошка, она же картофан.

И эту часть работы приходится выполнять голыми руками, потому что при мне и ножа даже нет…

Порой людей буквально обижает факт моего безоружного бродяжничества и, в отместку, они заводятся стращать меня волка́ми и бандитами. Однако до сих пор, за все свои побеги на волю, мне встречались только олени и лисы, да пару раз медвежьи следы.

Ну, а бандитам явно лень устраивать на меня засаду в тумбах. Умные засранцы.

Единственный, однако неизбежный напряг, когда посреди ночи вдруг резко дёрнется очко, из-за необъяснимых лесных рявков, ну прям совсем вот рядом с палаткой.

Чуть погодя, задним числом, врубаешься, что кто-то там кого-то ухватил, но кто кого конкретно, хрен его знает, а я не овощ, не Чингачгук и не Дерсу Узала.

В общем, один из случаев, для которых ещё не разработан препарат, и даже если б я, предположим, пердолил на себе «калаш» с полным боекомплектом, реакция на нежданные ночные крики такой бы и осталась, физиологически, а полотно палатки могло бы пострадать, изнутри…

Правда, без нападения не обошлось. В тот раз я ночевал под кустом в окрестностях деревни Мекдишен, в своём спальном мешке, обёрнутом куском синей синтетической рогожки, на всякий.

(…абсолютно бесполезная хрень, рогожка эта – в дождь секундально промокает, но дело было до 2000 года, когда я купил свою одноместную Made-in-China…)

Где-то после полуночи пара волкодавов – охранный эскорт запоздалого всадника – наткнулась на моё гнездовье под кустом. Вуй! Вот они взлаяли у меня над головой!

Хозяин их, как только подъехал со своим фонариком, тоже ох… охнул, то есть… а сверх того оторопел от невиданного явления в родных околицах.

Однако синий куль проорал ему из-под куста, что я, де, турист из Степанакерта, и поскорей уйми своих зверюг.

Мужик завёл было знакомую херню про волко́в с бандитами, на которую у меня уже просто зла не хватает, и я кратко отвечал, что после его сучьих гампров мне вообще всё поеб… ну, в общем… не испугает, как бы…

А во время ночёвки на Дизапайте (третья по высоте гора в Карабахе), туда же полчаса спустя поднялись ребята из Хало Траста.

(…Halo Trust – международная организация с британской пропиской, которая финансирует и обучает технике разминирования аборигенов горячих точек на всей планете, потому что у конфликтующих сторон любого континента есть пакостная привычка – натыкать уйму минных полей для убиения живой силы противника, якобы военной, но и гражданских лиц немало гибнет. Побочным эффектом является геноцид животных – и диких, и одомашненных – бедные создания, как правило, понятия не имеют о политической ситуации в ареале их обитания. Мы же в ответе, за тех кого приручаем, или как?..)

Короче, местные сапёры, обученные британскими аборигенами, взобрались на Дизапайт в свободное от службы время, ввиду наступавшей после их рабочего дня темноты.

Чтобы провести отдых с пользой, они решили принести умилостивляющую жертву, поскольку на вершине Дизапайт с незапамятных времён стоит каменная часовенка, которую нужно обойти, трижды, и получить за это от заведующих судьбой «добро» на что уж там ты просишь.

Конечно, парни из Хало Траста пришли не с пустыми руками, а притарганили жертвенного петуха для взятки под видом матага. Однако выдвигаясь на взяточный матаг с бухты-барахты, они спонтанно упустили прихватить нож для петуха и, естественно, отсутствие при мне такого снаряжения вызвало у них досаду…

Однако молодцы не растерялись, а на лету изобрели новую технологию, оттяпав голову жертвы осколком горлышка водочной бутылки, из кучи мусора после предыдущих матагистов…

И только в том году, когда я взобрался на вторую по высоте (и совершенно чистую) вершину, Кирс, со мной была имитация Швейцарского армейского ножа – подарок Ника Вагнера.

У него в ручке до фига всякой всячины: вилка, штопор, и даже пилочка для ногтей… Не помню куда я его потом запропастил.

Но сколько б я тут не раскручивал саморекламу, в павлиньем хвосте моих бродяжьих достижений отсутствует региональная вершина номер один. Линия фронта незавершённой войны между Азербайджаном и Арменией проходит по той горе. Так что, если не одна сторона, так другая меня не пропустит, а может, без вопросов – шмальнут синхронно.

Всё это к тому, что ломать сухие ветки руками, технически, не слишком-то и сложно, и вскоре я заготовил две достаточные кучи дров для предстоящего костра. Когда первая прогорит, нечищенный (так требует рецепт) картофан закапываешь в горячий пепел, а сверху надо навалить вторую, чтобы и та сгорела.

Однако с кулинарией можно повременить немного, сперва установлю палатку, а то круто вздыбленный тумб за речкой уже бесповоротно застил солнышко, и от Варанды потянуло сумерками…

. .. .

(…в каждом человеке сидит пироман…

“ пировали пироманы пирогами с Пиросмани…”

Поначалу смахивает на недошлифованную скороговорку, но следом, исподволь, подкрадывается жуткий разделительный вопрос: Пиросмани тоже пировал в компании или же присутствовал там в виде начинки для пирогов?..)

Очень удачно вышло, что мне не удалось сломать этот толстый сук в процессе заготовки топлива, и теперь, чтоб не устроить пожар на всё поле, я обхожу кулинарный костёр систематическими кругами, как тот цепной кот учёный, и пресекаю поползновения к бегству пламенных протуберанцев, из тех что пошустрее…

Но вот, постепенно, костёр обведён чёрной ретушью сгоревшей травы, на смену дубиноносцу часовому явился праздный зевака, поротозейничать на огневую пляску поверх кучи сучьев, а несломимый дрын преобразился в посох для по́дтыка моего опорно двигательного аппарата…

А что тебе видится в языках пламени, или в трепещущем мерцании чёрно-седых головешек, разваливающихся на угольки?

(…мы были семенем, потом ростком, потом ветвями, почками…)

Теперь, превращая посох в кочергу, я разгребаю жар их воспоминаний о былом – сделать ямку на дюжину картошек: обед и завтрак, – 2 в 1.

Огонь ест дерево, я ем картошку, меня едят мошки…

(…кто не ест, тот не живёт, даже такие паиньки-тихони как кристаллы неслышно пожирают пространство своим безубойным ростом.

Однако никому не удаётся слопать время, ведь невозможно прожевать то, чего нет.

Время – это ржавая селёдка, которой сманивают лопоухих легковеров на ложный след. Элементарный лохотрон.

На самом деле, «время» – это подлог, чтобы покрыть серию различных состояний пространства.

Вот тебе место, освещаемое солнцем слева – это утро; а вот оно же в подсветке справа – вечер. Только и делов.

День как единица измерения времени? А-а, брось трандеть! День – всего лишь разница между двумя состояниями пространства…

Яблоко прибавить яблоко получится пара яблок, а не единица времени, блин! Дичь! Чушь собачья!

О, прости, милая! Тих-тих-тих… Ты только не пугайся, всё хорошо, серый волк далеко, за горами за долами, а тут всё схвачено и под контролем…

Ну а такое… как-то само собой… едва заходит речь про эту сладкую парочку, пространство и время, и – у меня враз катит расширение сознания… Но совсем чуть-чуть! Почти что незаметно, если не всматриваться чересчур.

Это всё они, гады эти, как только взбредут на ум, хотя бы и слегка, совсем мимоходом, тут же – хрясь! – треск короткого замыкания, взъерепенюсь весь и – пошёл лепетать взахлёб полную галиматью и ахинею.