Елисейские Поля

– Умереть можно только из-за любви, – сказала она тихо.

Ее горло сжалось и пальцы похолодели.

– И если расстреляют. Не говоря уже о болезнях, несчастных случаях и старости.

Он ничего не ответил.

Ее голова лежала на подушке. Лицо ее стало совсем спокойным, безучастным, безмятежным. Вся жизнь, все оживление исчезли с него. Губы не шевелились, и веки были закрыты.

Кромуэль нагнулся над ней. Сердце его дрогнуло от жалости. Что с ней? Она девочка, почти ребенок.

Отчего же у нее такой несчастный вид?

– У вас какое-нибудь горе, Изольда?

Она открыла глаза. И глаза ее сияли. Кромуэль на минуту, как тогда в Биаррице, почувствовал на своем лице горячий солнечный свет, шедший из ее глаз. И, как тогда в Биаррице, зажмурился.

– Горе? – переспросила Лиза, и голос ее зазвенел: – Нет, у меня огромная радость. Ведь мы едем в Россию. Я еще никогда не была так счастлива.

Они помолчали немного. Лиза взяла его за руку. Он сжал ее пальцы в своих:

– Завтра я принесу все. А вы не забыли, Изольда, вы помните, что обещали мне?

Она покраснела:

– Я все помню. Но не надо говорить об этом сейчас. Слушайте, Кром. В России теперь снег, белый, блестящий. Утром на солнце он кажется розовым, а ночью, когда луна, почти голубым. Вы еще никогда не видели такого снега. Только в России такой снег. Разве вы не рады, что едете?

– Конечно я очень рад, Изольда.

Дверь открылась, и вошел Николай.

– Здравствуй, Кром. – Он весело похлопал Кромуэля по плечу. – Устроил? Когда?

– Завтра ночью.

– Молодец. С тобой не пропадешь. – Он задумался. – Значит, мы послезавтра можем тронуться. День проведешь у нас. Домой, конечно, после этого незачем тебе показываться. Там могут хватиться.

Кромуэль кивнул:

– Да. После этого нельзя вернуться домой.

Николай закурил.

– Ну, значит, все в порядке. Андрей, – позвал он. – Андрей, иди сюда.

По лестнице послышались быстрые шаги.

– Мы едем в субботу, – крикнула Лиза.

Андрей только вошел. Он еще стоял на пороге.

– В субботу? – сказал он задыхающимся голосом. Лицо его стало совсем белым.

Лиза подошла к нему:

– Что с тобой, Андрей? Тебе дурно?

Он прижал руку к сердцу:

– Нет-нет. Я слишком быстро вбежал. Так в субботу? – переспросил он глухо, и губы его чуть-чуть задрожали.

Лиза почувствовала, что ей тоже трудно дышать, словно и она слишком быстро вбежала по лестнице.

«Любит, – подумала она, – мучается. Ревнует, что Кром едет со мной».

Николай поднял руку:

– Слушайте, господа. Что, если бы мы поехали поужинать все вместе в последний раз? Есть у тебя деньги, Кром?

Кромуэль кивнул:

– Деньги есть.

– Ну вот и отлично. Повеселимся в последний раз. Собирайся, Лиза.

– Глупости, – резко вмешался Андрей. – Никуда мы не поедем. Нельзя нам ехать.

– Почему? – удивилась Лиза.

– Потому что нас не должны видеть вместе. – Андрей пожал плечами. – Вам-то что? Вы уезжаете, а я остаюсь.

– Правильно, – согласился Николай. – В ресторан нам нельзя, но и киснуть не надо. Давайте купим вина и повеселимся тут. Принято?

– Принято.

6

В столовой горит камин. Желтая лампа низко спускается над столом.

Лиза сидит на диване, подобрав ноги. В голове шумит. Горячий, накуренный воздух жжет глаза. В накуренном воздухе тускло блестят бутылки, и рядом на тарелке розовая ветчина. Апельсинные корки валяются на полу. Николай наливает ей еще вина. Она поднимает стакан:

– За успех нашего дела. Отчего ты не хочешь чокнуться со мной, Андрей?

Андрей ставит свой стакан на стол:

– Чокайся с Кромуэлем. Я слишком много выпил.

Лиза пожимает плечами:

– Как хочешь. Кром, за наш успех.

Андрей смеется.

Лиза выпивает вино. В голове еще сильнее шумит.

Ветви, качающиеся за окном, кажутся руками, протянутыми к ней за помощью.

Автомобильные гудки – зовущими голосами: «Ждем, ждем, выходи!»

– Иду! – хочется ей крикнуть им.

Она поднимает руку, берет яблоко с вазы.

В груди уже нет сердца. В груди тихо и пусто. Ее сердце – это красное яблоко. Вот оно, ее сердце. Оно лежит на ее ладони. Оно обнажено, оно бьется, и трепещет, и любит. Оно все чувствует. Она сжимает его пальцами, и сердцу больно. Что ей делать с ним? Что ей делать со своим сердцем?

Она протягивает яблоко Андрею:

– Андрей, съешь. Я тебе дарю.

Андрей равнодушно берет яблоко, трет его о рукав, потом откусывает кусок белыми, крепкими зубами.

«Вот сейчас будет страшно больно, – думает Лиза. – Ведь он ест мое сердце. – Она сжимает руки, чтобы сдержать крик боли. Но совсем не больно. Она удивленно смотрит на Андрея, видит, как его белые зубы жуют яблоко. И совсем не больно. – Это не мое сердце. Я просто пьяна. Брось. Не ешь, Андрей».

И Андрей бросает огрызок яблока на ковер.

Николай смеется и пьет. И Кромуэль тоже смеется и пьет. Один Андрей бледный и злой.

Лиза тихо напевает старинную французскую песенку:

«Ecoutez ma chanson, dames et demoiselles. Si vous mangez mon cœur, il vous pousseront des ailes»[7].

Но ведь Андрей съел не ее сердце, а яблоко. Если бы он съел ее сердце, он был бы веселый. Автомобильные гудки за окном снова протяжно зовут: «Ждем, ждем, выходи!» Куда они зовут ее? В Россию? Но ведь она едет. Через два дня, через два дня. Она сжимает руки на груди. Она идет на подвиг. Да, на подвиг. Она героиня, она спасет Россию, она Жанна д’Арк. Ей ангел во сне сказал: «Иди». Она крепче сжимает руки и встает с дивана. Звон в ушах усиливается. Это звонят колокола в Москве. Она чувствует себя такой легкой, бесплотной, счастливой, вот взмахнуть руками – и полетишь на небо. Но в небо лететь нельзя. Она нужна здесь, на земле. Она должна спасти Россию, для этого она и послана на землю.

Она подходит совсем близко к камину. Отчего так жарко? От камина или от огня в груди?

– Я буду и в Петербурге, – доносятся слова Николая.

Петербург… Она оглядывается, смотрит на Андрея, Николая и Кромуэля. Они сидят на диване, они пьют. Кромуэль зажигает спичку. Пламя слабо желтеет в дымном воздухе.

Петербург…

И вдруг Андрей тает, расплывается, вытягивается.

Это уже не Андрей. Это высокая мачта, и на верху ее развевается широкий белый флаг. И уже нет ни комнаты, ни табачного дыма, ни бутылок.

Голубая река, голубое небо, сотни белых, развевающихся на мачтах флагов. Сколько кораблей, сколько флагов, сколько чаек! Нет, это не Петербург. Это Константинополь, это Марсель. Лиза трясет головой.

«Нет, это не Петербург».

Николай стоит посреди комнаты:

– Потом мне придется съездить на несколько дней в Киев, оттуда снова вернуться в Москву…

Он размахивает руками. Андрей смеется:

– Какое большое, какое опасное путешествие. Ты прямо герой.

Николай быстро оглядывается на него:

– Ты что, пьян?

– Нисколько. Даже еще выпью. – Андрей наливает себе вина. – И вы выпейте со мной. – Он поднимает стакан и чокается с Кромуэлем. – За ваше путешествие. – Он смотрит ему прямо в глаза. – За ваше путешествие в ад.

– В ад? – удивленно переспрашивает Кромуэль.

– Ты пьян? – Николай вырывает стакан из руки Андрея. – Не смей больше пить.

– Сам ты пьян. – Андрей удобнее устраивается на диване. Его бледное, злое лицо наклоняется к Кромуэлю. – Конечно вы едете в ад. Разве Россия теперь не ад?

Лиза смотрит на него. Какой он красивый. Она садится рядом с ним, кладет руку на его плечо:

– Андрей, знаешь…

Но он не слышит ее. Он внимательно смотрит на Кромуэля, на его длинные ноги, далеко протянутые вперед.

– Я боюсь, что чемоданы будут слишком малы, – говорит он по-русски.

Николай трясет его за плечо. Он красный, и губы его дрожат.

– Ты пьян. Замолчи сейчас же. Ты сумасшедший.

– А ты трус. Сам все выдумал, а теперь трусишь.

Лиза широко раскрывает непонимающие глаза:

– Что? О чем вы? Какие чемоданы?

– Ничего, ничего, Лиза, не обращай внимания, – успокаивает Николай. – Андрей пьян. Надо идти спать.

– Спать. – Лиза потягивается. – Уже спать? Было так хорошо.

– Лиза, – строго говорит Николай. – Ты забыла.

Лиза трясет головой:

– Нет-нет, я все помню.

Ну да, она помнит. Послезавтра они едут в Россию.

Она с трудом встает. Какими тяжелыми стали ноги.

– Идите домой, милый Кром. Уже поздно. А завтра для вас трудный день.

Кромуэль уже почти спит. Голова его лежит на подушке. Веки закрыты.

– Пора домой, Кром.

– Да-да, сейчас. Очень весело было. Когда вернемся из России, будем часто…

– Об этом потом. Теперь иди домой.

Николай берет его за руку:

– Спокойной ночи. До свидания.

– До завтра.

Все идут провожать его в прихожую. Пестрый фонарь под потолком неприятно блестит. Все качается, все плывет. Николай помогает Кромуэлю надеть пальто.

– Ты один доберешься? Довести тебя?

Кромуэль благодарно улыбается:

– Спасибо, какой ты добрый. Какие вы все добрые.

Андрей снова громко смеется. Лиза вздрагивает:

– Чему ты?

– Спокойной ночи. – Кромуэль кланяется. – Я отлично дойду сам. Спокойной ночи, Изольда.

Дверь хлопает за ним.

– Ты болван! – зло кричит Николай.

– А ты трус.

– Не ссорьтесь, идите спать.

Лиза поворачивается к лестнице, ставит ногу на ступеньку. В ушах звон, в глазах туман. Ничего понять нельзя. И не надо. Только бы добраться к себе, только бы лечь.

7

Обыкновенно Лиза мылась у себя наверху. Но после вчерашнего надо было взять ванну. Голова болела, и во рту был отвратительный медный вкус. Лиза морщилась. Нехорошо, нехорошо. Разве можно теперь так пить?

Белая пена хлопьями падала на каменный пол. Пар белым облаком поднимался от горячей воды. Электрическая лампочка на стене тускло желтела, как уличный фонарь в тумане.

Лиза не любила ванную. Она была темная, узкая, без окна, с одной только маленькой дверью, обитой войлоком. Лизе всегда казалось, что это не ванная, а тюремная камера или склеп. И еще казалось, что пахло в ней сыростью, болотом и дохлыми жабами. Хотя откуда тут быть болоту и жабам? Тут было бы удобно своих врагов на цепи держать. Кричи не кричи – никто не услышит.

Лиза накинула халатик, надела домашние, мягкие туфли и вышла в коридор. Надо чай сварить, ведь Даши нет. Из столовой слышались голоса. Коля уже встал, и Андрей тут.

Она хотела войти к ним. Нет, пойду вскипячу им чай, а то они голодны.

Она по коридору побежала на кухню. На плите стояли грязные кастрюли, смятые салфетки валялись на полу.

«Какой разгром, а только день, как нет Даши». Она достала из-за двери хлеб, оставленный утром булочником.

«Вот и я помогаю, вот и я приношу пользу. Коля похвалит».

Вода шумно закипела. Лиза сняла чайник с огня, сунула длинную булку под локоть, взяла горячий чайник в одну руку, в другую сахарницу и осторожно, чтобы не обжечься, пошла по коридору. Войлочные туфли ступали бесшумно. Лиза была горда. Конечно, это только чай, это пустяки. Но я уже помогаю.

Булка чуть не выскользнула из-под локтя, она остановилась, подхватила ее, снова прижала к груди и вдруг услышала из-за двери голос Николая:

– Стреляй сзади в спину. Дуло надо обернуть.

Лиза толкнула дверь.

Андрей стоял у окна, держа в руке револьвер.

Николай, наклонившись, заматывал дуло носовым платком. Они оба обернулись на скрип двери и посмотрели на Лизу одинаковыми злыми, затравленными глазами.

Лиза уронила хлеб на пол, руки ее задрожали, жестяная крышка чайника запрыгала.

– Кого стрелять сзади?

Николай набросился на нее:

– Ты зачем под дверью подслушиваешь?

– Я не подслушивала. Я вам чай вскипятила.

Николай уже успокоился и спрятал револьвер в карман.

– Ну хорошо, хорошо. Поставь чайник на стол, еще обваришься. Садись чай пить, Андрей.

Андрей поднял хлеб с пола:

– Хлеб на пол бросать грешно. Так меня учила няня. Что же ты, Лиза, уставилась на меня как баран на новые ворота?

– Кого стрелять сзади? – повторила Лиза.

– Ах, ты все об этом? – Николай рассмеялся. – Мало ли кого придется. Пограничника или чекиста. Что же ты думаешь, я в Россию еду, чтобы бабочек сеткой ловить или в снежки играть?

Лиза покачала головой:

– А зачем дуло заворачивать платком?

Николай размешивал в чашке сахар.

– Чтобы выстрела слышно не было. Выстрела никогда не должно быть слышно.

Лиза молча села за стол. На скатерти темнели большие пятна красного вина. И почему-то руки ее снова задрожали и сердце сжалось. Конечно, Коля прав. Отчего я так испугалась?

– Ну вот, Лиза, ты сейчас пойдешь на вокзал узнать, когда идет поезд. Сумеешь?

Лиза кивнула. Она старалась не видеть ни Андрея, ни Николая, ни темных пятен на скатерти. Она встала:

– Хорошо. Я сейчас пойду.

Лиза торопливо одевалась. В прихожей она прислушалась, не услышит ли еще что-нибудь, но в столовой говорили шепотом.

8

Когда Лиза вернулась домой, Николай сидел у окна.

– Узнала, – крикнула Лиза. – Поезд идет в десять тридцать.

– Поезд? – рассеянно переспросил Николай.

– Ну да, поезд. Поезд в Москву. – Лиза рассмеялась. – Ты, кажется, уснул?

– Нет. Я задумался.

– Есть еще утренний.

– Утреннего не надо. Спасибо, что узнала. Так в десять тридцать?

– Да. А где Андрей?

– Он ушел домой.

– Зачем? Ведь он теперь всегда ночует у нас?

– А сегодня не мог.

Лиза пожала плечами:

– В последний раз. Ведь мы завтра уезжаем.

– У его тетки гости. Не приставай.

Лиза замолчала.

На столе все еще стояли пустые бутылки, грязные тарелки и стаканы. Лизе снова стало не по себе. Было так весело узнавать на вокзале о поезде в Москву, будто сейчас уезжаешь. И потом бегать по магазинам, присматривать перчатки и чулки, в которых будешь ходить по Москве. А тут, дома, должно быть от беспорядка, ей стало неприятно. Она засуетилась:

– Подожди, Коля, я приберу здесь, а то как в конюшне.

– Брось, не стоит.

– Кром скоро придет.

– Ну, его теперь нечего стесняться.

– Почему? – удивилась она.

Она торопливо собрала со стола.

– Да перестань возиться, Лиза. Слушай. – Николай на минуту остановился. – Ты помни: Кромуэль будет ночевать у тебя сегодня.

Лиза покраснела:

– Я ему обещала. Но…

– Нет, – перебил Николай. – Непременно. Ты поведешь его прямо к себе.

Стакан задрожал в Лизиных пальцах и, выскользнув, ударился с жалобным звоном о пол.

– Разбила! – испуганно вскрикнула Лиза. – Ничего. Белое стекло – это к счастью.

Николай взял ее за плечо:

– Кром должен ночевать у тебя. Поняла?

Лиза послушно кивнула:

– Хорошо. Но почему? Его бы можно было уложить в гостиной.

Николай раздраженно поморщился:

– Не рассуждай, пожалуйста. Слушайся.

Лиза снова кивнула:

– Хорошо.

Этот вечер казался ей бесконечно длинным. Николай молча курил. Она сидела на диване, поджав под себя ноги.

– Коля, ты бы затопил. Холодно.

– Ах, оставь! – Он сердито бросил папиросу. – Не до того мне. В котором часу Кромуэль обещал?

– Он сказал: как только мать заснет. Часов в одиннадцать.

– В одиннадцать. Как долго еще ждать.

Они снова замолчали. Лиза смотрела на желтую лампу, на пыль, тонким тусклым слоем покрывавшую буфет.

– Коля, я голодна. Я за весь день ничего не ела.

Николай пожал плечами:

– Не маленькая. Могла бы сама о себе позаботиться. Там на кухне есть колбаса и хлеб.

Лиза вошла в кухню, поставила чайник на газ.

«Отчего мне так тяжело? – подумала она. – Чего я боюсь? Ведь все хорошо, все отлично. Завтра мы едем. Что же это?»

Но сердце стало тяжелое и большое, будто не сердце, а камень в груди, и колени ослабели, и руки дрожали.

Лиза отрезала хлеб, положила на него кусок колбасы и, стоя около плиты, принялась есть. Но глотать было трудно, горло стало совсем узким. И есть уже не хотелось.

Она положила хлеб обратно на тарелку и покачала головой. «Отчего это? Ведь я только что была голодна».

Она прошла по длинному коридору в столовую и села на диван. Николай все так же молча и раздраженно курил. Было тихо. В окно сквозь черные голые ветви заглядывала луна. Лиза сжала холодные руки и вдруг неожиданно для себя громко и жалобно сказала:

– Коля. Мне страшно. Я боюсь.

Николай повернул к ней голову.

– Боишься? – резко спросил он. – Рано бояться.

– Что? Рано? Что ты говоришь?

– Ничего. Молчи. Нечего тебе бояться.

– Коля, – зашептала Лиза. – Я не могу. Мне так страшно сегодня. Как будто из всех углов…

– Молчи. – Николай побледнел, и губы его задрожали. Он быстро оглянулся. – Молчи. Мне, может быть, самому страшно.

– Коля. – Лиза прижала похолодевшие руки к груди и закрыла глаза. Стало совсем тихо, только кровь испуганно стучала в ушах.

Николай шумно отодвинул стул. Щелкнул выключатель. Над Лизиной головой зажегся яркий фонарь, Лиза открыла глаза.

– Глупости. Нечего бояться. – Николай был еще бледен. Он хотел улыбнуться, но губы не слушались. – Ты, Лиза, трусиха. Тебя курица забодает.

Он закрыл ставни, задернул желтые занавески.

– Это все от темноты, от тишины, от ожидания. Ты не бойся. Бояться нечего. Мы сейчас и в гостиной осветим.

Он принес ей платок.

– Закутайся. Тебе холодно. Сейчас теплее, сейчас веселее станет.

Он завел граммофон.

– Вот и музыка. Вот и хорошо. Теперь светло, тепло и музыка. Разве тебе еще страшно, Лиза?

Лиза сидела в углу дивана. Теплый платок лежал на ее застывших ногах. Глаза щурились от слишком яркого света, в уши врывались резкие звуки фокстрота.

– Вот и не хуже, чем в дансинге. – Николай уже спокойно улыбался. – А чтобы совсем весело стало, хочешь, потанцуем, воробей?

Он протянул к ней руки.

Она уже была готова встать – чего ей бояться, в самом деле, – и вдруг увидела на стене тень от его рук, огромную, черную, безобразную тень. Черные руки будто протягивались к ней, длинные костлявые пальцы тянулись к ее горлу. Она прижалась к дивану:

– Оставь меня, не трогай! Не трогай!

Николай отшатнулся от нее:

– Что? Что с тобой? Чего ты кричишь как резаная?

Но Лиза продолжала кричать, с ужасом глядя на тень его все еще протянутых к ней рук:

– Не трогай меня! Я боюсь! Я боюсь тебя!

9

Этот вечер прошел, как и все вечера, когда мать Кромуэля не выезжала, за чтением книг и обрывочными разговорами. В гостиной с камином и низкими мягкими креслами было тихо и уютно, как бывает в благоустроенном английском доме, а не в большой парижской гостинице.

В половине одиннадцатого мать Кромуэля отложила книгу и встала с кресла:

– Спокойной ночи, Кром. Идите спать. Уже поздно.

Кромуэль тоже встал. Лампа под белым стеклянным абажуром бросала матовый свет на его взволнованное лицо.

Мать внимательно посмотрела на него:

– Что с вами, Кром? Вы как будто грустны. Здоровы ли вы?

Кромуэль покраснел.

– У меня болит голова, – сказал он тихо.

Она приложила ладонь к его лбу:

– Жара нет. Спите спокойно. Завтра все пройдет.

Он молча поцеловал ее руку. Она коснулась губами его гладкой щеки.

– Вам скоро уже бриться придется. – Она улыбнулась: «Вот и у меня взрослый сын». – Ложитесь скорей и не читайте в кровати.

Она пошла к двери спальной, на пороге остановилась, кивнула ему и подождала, пока Кромуэль вышел в коридор и потушил свет в гостиной.

«Какой он большой. Какой красивый. Мой сын».

Белая простыня и лиловое одеяло были откинуты на широкой низкой постели.

Она медленно разделась. Платье легло на кресло, длинная нитка жемчуга мягко стукнулась о замшевое дно шкатулки. Она сняла кольца, вынула серьги из ушей, причесала щеткой короткие волосы, взглянула в туалетное зеркало на свое красивое, холодное, еще молодое лицо, тонкую шею и белые плечи.

«Я счастливая женщина, – подумала она смутно. – Мне так хорошо. Мне есть для кого жить. Для Крома».

Она легла, вытянула под одеялом свои длинные мускулистые ноги.

«Завтра утром поеду кататься верхом в Булонский лес, – вспомнила она с удовольствием. – А потом завтрак у Джен. Да, очень приятно».

Она легла на спину, скрестила руки поверх одеяла и прочла вечернюю молитву.

Окончив, она повернулась на правый бок и закрыла глаза.

Сон был уже совсем близко. В голове, как разорванное прозрачное облако в пустом небе, плыли отрывки каких-то слов, каких-то фраз. Уже не было сил составить их, понять, что они значат. И вдруг плечи ее вздрогнули. Она открыла глаза.

– Кром, – сказала она громко. Беспокойство, животный страх за сына быстро пробежали по ее телу, подкатились к горлу. Страх самки за своего детеныша. – Кром.

Ее сердце сжалось, как всегда, когда ее сыну грозила какая-нибудь опасность или болезнь. Знакомое чувство страха за него отдалось болью в ее теле. Той незабываемой, страшной болью, которую она испытала в первую минуту его рождения, его жизни, когда кровная связь, связывающая мать и ребенка, еще не была перерезана.

Она села, провела рукой по лбу.

– Что со мной? Кром дома, Кром спит. Он здоров, мне нечего волноваться. Это нервы. Нервы, – прошептала она, кривя губы так же презрительно, как и Кромуэль, когда он произносил слово «нервы».

Она зажгла лампу на ночном столике, выпила воды.

«Я просто устала. Хорошо, что мы через неделю возвращаемся домой. Это путешествие длится слишком долго». Кром. О Кроме нечего беспокоиться. Конечно, Лесли видел его в подозрительной компании в ресторане. С ужасными девчонками, ужасными мальчишками. Но ведь это так понятно в его годы. И когда она поговорила с ним, он просил у нее прощения. Его учитель очень доволен его успехами. Он добрый, он благородный мальчик. Он так похож на отца. Все хорошо. Ей не о чем беспокоиться.

Она снова положила голову на подушку и закрыла глаза.

«Я все-таки буду очень рада, когда Кром вернется в Итон», – подумала она, засыпая.

Дверь тихо скрипнула, кто-то вошел. Она очнулась.

«Вор», – сразу поняла она. И сейчас же, еще не совсем придя в себя и еще не открывая глаз, сунула руку под подушку за револьвером и пальцы нащупали холодную сталь. Она не испугалась. Она была храбра и всегда чувствовала какой-то особый подъем перед опасностью – и когда охотилась с мужем на львов, и в Швейцарии, когда она чуть не погибла, сорвавшись с горы в пропасть.

Она лежала, не шевелясь, ровно дыша, прислушиваясь к шороху. Потом, будто во сне, осторожно повернула голову и приоткрыла веки.

В комнате было почти темно. Матовый фонарь на ночном столике тускло светил.

Кромуэль, ступая на носки и вытянув руки вперед, как слепой, медленно подвигался к туалету. Она не шевельнулась, не крикнула. Только пальцы ее, сжимавшие револьвер, разжались.

Кромуэль остановился, раскрыл шкатулку, потом выдвинул ящик секретера и стал быстро засовывать что-то в карманы.

Она дышала ровно и спокойно. Он обернулся, испуганно взглянул на мать бегающими, косящими от волнения глазами.

«Он косит, – подумала она отчетливо и спокойно, как о чужом. – Я никогда не замечала раньше, что он косит».

Будто сейчас единственное, что занимало ее, был вопрос о том, косит ли Кромуэль или нет.

В гостиной потух свет, дверь в коридор тихо закрылась.

Тогда она встала и подошла к туалету. Она не совсем еще верила. Может быть, он пришел просто взять книгу. Но шкатулка была пуста, и деньги из ящика исчезли.

– Вор, – сказала она громко. – Кромуэль – вор. – И прислушалась к звуку своего голоса.

Она увидела в темном зеркале свое бледное, сразу постаревшее лицо и с отвращением и страхом отвернулась:

– Мать вора. Я мать вора.

Она вспомнила, как несколько лет тому назад присутствовала на скандальном процессе. Молодой человек из хорошей семьи обокрал банк. Весь Лондон сбежался в суд. Мать вора, старая женщина в трауре, не переставая плакала. Его приговорили к десяти годам тюрьмы. Было жарко и скучно, и она жалела, что пошла. Тогда ей казалось, что все люди разделены на две части – на честных и преступников. И между ними непереходимая пропасть. Все, что касалось преступников, было отвратительно и неинтересно. Никогда, ни на одну минуту она не задумывалась о них. Ей даже не было жаль плачущей женщины в трауре. Разве можно жалеть мать вора?

– А теперь Кромуэль – вор, – повторила она. – Вор.

Уже не было пропасти, все смешалось, он уже был по ту сторону, среди преступников. И она, его мать, была там же. Он ее сын. Он сын Джеймса.

– Какое счастье, что Джеймса убили, – прошептала она и заплакала.

Что делать? Что теперь делать? Она плакала долго, пока не ослабела от слез. Ничего сделать нельзя.

«Завтра мы уедем в Лондон, – решила она наконец. – Завтра утром я поговорю с ним. Надо дождаться утра, успокоиться. Ведь все равно теперь ничего не поправишь». Если даже никто не узнает, если даже его никогда не будут судить и не сошлют на каторгу. Он все равно навсегда останется вором. И она никогда не забудет, что она мать вора.