скачать книгу бесплатно
Ивонна возмущается:
– Честное слово. Хочешь, в воскресенье приведу его сюда?
– Приведи, непременно приведи.
Ивонна чувствует себя героиней.
– Ну а ты, Жанна. Неужели тебя еще никто не целовал?
Жанна грустно качает хорошенькой головкой:
– Нет, никто. А тебя, Люка?
Люка пожимает плечами:
– Я бы многое могла рассказать. И поинтереснее, чем Ивонна, только не вам, вы слишком глупы.
– Сама ты умна, – огрызается Ивонна. – Просто тебе стыдно, что рассказать нечего.
Люка снова пожимает плечами:
– Может быть, и есть что, да не тебе.
Они идут по прямой, шуршащей рыжими листьями аллее. Вдали видны широкие ворота.
– Кто скорей до забора, – кричит Люка. – Раз, два, три. – И несется вперед.
Минуту Жанна бежит рядом, плечом к плечу, потом топот ее ног слабеет, она отстает.
– Первая, я первая, – кричит Люка, держась за решетку. – А вы черепахи.
По улице мимо сада проезжает такси. Сквозь стекло на Люку смотрят черные блестящие глаза. И рядом в глубине маленькая голубая шляпа, совсем как у Веры. Одна минута, и уже нет такси.
Арсений… Неужели Арсений и Вера?.. Или только показалось?.. Люка стоит около забора и смотрит вслед такси. Неужели это был он?..
Жанна дергает Люку за руку:
– Что же ты не отвечаешь? Хочешь играть в Линдберга?
3
Самовар шумит на белой скатерти. Рядом с вазочкой с вишневым вареньем мотки красного, синего и желтого шелка. Вера молча шьет, наклонив темную, гладко причесанную голову. Владимир Иванович влюбленно смотрит на нее:
– Сегодня был чудный день. Вы гуляли, Вера Алексеевна?
– Да, гуляла. – Вера внимательно считает стежки, не поднимая глаз.
Люка ставит чашку на блюдце.
– А я была в Люксембургском саду. Скажи, Вера, ты не проезжала мимо в такси? С Арсением Николаевичем?
– Я?.. – Вера резко поворачивается к сестре. Ножницы со звоном летят на пол. – Я? С Арсением Николаевичем?.. Ты с ума сошла.
– Чего ты сердишься? Мне показалось издали. Шляпа голубая, совсем как у тебя.
Вера густо краснеет:
– Мало ли в Париже голубых шляп. Я сегодня вообще не выходила.
– Но как же ты только что говорила, что гуляла?
Вера еще больше краснеет.
– Я не гуляла, я ходила за работой в мастерскую. Арсения Николаевича я с лета не видела. И какое тебе дело?..
– Я ничего… Мне только показалось. Голубая шляпа совсем как твоя. И…
– Отстань. Как ты смеешь приставать, змееныш?..
Вера встает, шумно отодвигает стул и уходит, хлопнув дверью. Щелкает ключ.
– Ну вот, – огорченно говорит Владимир Иванович. – Как нехорошо вышло.
Екатерина Львовна старается казаться спокойной:
– Вера так нервна. Вы ее извините, пожалуйста. Я иногда просто не понимаю, что с ней.
– Нервы, должно быть, малокровие. И Вера Алексеевна слишком много работает.
Люка трясет годовой:
– Она? Она целыми днями пропадает. Вторую неделю все ту же блузку вышивает.
– Люка, ты опять суешься? Не довольно с тебя, что Веру расстроила?
– Она сама расстроилась. Я ничего не говорила, мама. Мне только показалось…
– Знаешь пословицу: когда кажется, тогда крестятся? Слишком ты болтлива.
Люка надувает губы:
– Хорошо. Теперь молчать буду.
Владимир Иванович прощается.
– Куда же вы так рано, – удерживает его Екатерина Львовна. – Верочка сейчас выйдет. Верочка, Владимир Иванович хочет уходить.
Но ответа нет. Владимир Иванович нерешительно смотрит на дверь спальни, потом вздыхает:
– Нет, уж я лучше пойду. Пора. Передайте, пожалуйста, привет…
Люка провожает его в переднюю. Владимир Иванович надевает пальто.
– Нехорошо обижать сестру, Люка.
– Обидишь такую. Она сама всякого обидит. Спокойной ночи.
– Спокойной ночи, Люка.
Люка возвращается в столовую. Екатерина Львовна сидит за столом под лампой, положив голову на руку.
– Мамочка, милая. Что с тобой? Тебе грустно?..
– Ах, Люка. Разве мне легко все это видеть?..
Люка не понимает, что значит «все это», но сердце сжимается от жалости.
– Мамочка, это пройдет. Ты увидишь, как будет хорошо.
– Мама, – кричит Вера из-за двери. – Я не хочу, чтобы этот змееныш спал со мною. Пусть ночует где знает. Я ее не впущу.
– Хорошо, я возьму Люку к себе. Но ты впусти меня, Верочка. Я хочу с тобой проститься.
– Я уже легла, мне лень вставать, спокойной ночи.
Люка бьет в ладоши:
– Вот как чудно, я буду спать с тобой, мамочка…
Люка лежит на диване в комнате матери. Диван твердый и узкий, и бока болят, но Люка блаженствует. С мамой можно поговорить, мама не облает, как Вера.
– И тогда они убили ее, разрезали на куски и бросили в Сену… Ты слушаешь, мама?..
– Спи, – сонно отвечает Екатерина Львовна, – уже поздно.
Темно, тихо и тепло. Красная лампадка мигает перед иконой. Овальное зеркало тускло поблескивает над диваном. Полосатое кресло в углу кажется гвианским каторжником. Притаился, присел на корточки, ждет, чтобы прыгнуть с ножом на горло.
– Мама, послушай.
Люка высоко поджимает холодные колени, поворачивается на другой бок, вздыхает.
– Мама, ты спишь?
На постели шуршат простыни.
– Что тебе, Люка? – спрашивает сонный голос.
– Мама, послушай, не спи… Скажи, ты не знаешь… Есть такие стихи у Лермонтова – «Ангел смерти». Ты не помнишь?..
– Какие еще там стихи? Спи…
– Ах, мама, – взволнованно шепчет Люка, – я все вспоминаю и не могу заснуть.
– Глупости, перекрестись и спи. Лермонтова завтра в библиотеке возьмешь, тогда и прочтешь. А теперь спи.
Люка замолкает на минуту.
– Мама, – спрашивает она снова, – мама, ты видела, как умирают?..
– Молчи, Люка… И что за страхи на ночь, перекрестись и спи.
Тихо. Сквозь темные занавески на окне падает узкий зеленоватый луч уличного фонаря. Люка поднимает голову с подушки, всматривается в зеркало над диваном. Уличные тени, расплывчатые и смутные, скользят по темному стеклу. Страшно. Люка прижимает руки к груди. Кто это там в глубине?.. Кто?.. Кровь медленно и мучительно отливает от сердца, и пальцы холодеют. Кто это?.. Неужели он?..
– Мама, – шепчет Люка, – мама, ты видела, как папу расстреливали?
– Люка, – вскрикивает Екатерина Львовна и щелкает выключателем, – Люка, что ты говоришь?..
Люка сидит на кровати и широко раскрытыми глазами смотрит в зеркало. Худые плечи вздрагивают под ночной рубашкой.
– Зачем ты зажгла свет? Зачем? Еще минута, и я увидела бы его.
– Кого?.. Что ты говоришь, Люка? Что с тобой? Выпей воды.
Екатерина Львовна наклоняется над ней, но Люка прячет лицо в подушку.
– Оставь меня. Я уже почти видела его. А теперь все пропало. Пропало.
4
Со смертью у Люки старые и сложные отношения. Пяти лет Люка слушала сказки про волшебниц и злых колдунов, прижимаясь к маминым коленям.
– Мама, ведь это все еще повторится? Не правда ли, повторится? – спрашивала она, бледнея. – И волшебницы, и колдуны? Когда я вырасту, а ты будешь мертвая. Да?
И мама грустно улыбалась:
– Разве ты хочешь, чтобы я умерла?..
– Ах нет. Но ведь бабушка уже умерла. Значит, теперь твоя очередь. Но ты все-таки, пожалуйста, поживи еще. Без тебя мне будет очень скучно.
Люка соскальзывала с теплых маминых колен, бродила по большому неосвещенному дому, пока не попадала в длинный коридор. Из коридора дорога уже одна – хотя и запретная – прямо в кухню. Люка робко толкала дверь и останавливалась. В кухне было жарко. Плита пылала красными огнями, в кастрюлях и на сковородках что-то кипело и жарилось. Синий чайник подскакивал, хлопая крышкой. Вода в нем булькала неприятно и насмешливо. Люка отворачивалась, лучше не смотреть на него. Она осторожно подходила к толстой кухарке и дергала ее за передник:
– Аксинья, расскажи про чертей.
И кухарка, помешивая что-то деревянной ложкой в кастрюльке, сейчас же начинала:
– А было это, барышня Люка, давно, когда вас еще и на свете не было. А я тогда была не такая, как теперь, а красавица, загляденье, коса до пят, глаза как звезды, сама румяная да белая. Вот и иду я однажды пройтись. Только вышла из села – гляжу, у самого леса тройка стоит, звенит бубенцами, ямщик с павлинным пером, кони быстрые, а в санях барин, чернявый, бородка клинушком, шуба тысячная и шапка бобровая. Сделал он мне этак ручкой: «Эй, красавица, садись, прокачу». Я было уж и ножку в сани занесла, да тут как подует ветер, и с барина шапку долой. А под шапкой-то волосы курчавые и рожки торчат. Ну, я назад, перекрестилась. Только снег столбом пошел, ни барина, ни тройки. А если бы села в сани, прямехонько в ад, в пекло доставил бы меня, а там за ножки да на сковородку. Жарься себе, как блин, чертям на радость.
– А теперь, Аксинья, чертей уже нет?
