По эту сторону горизонта (несколько историй о вантузе, поэзии, бадминтоне, и кое о чём другом)

§ … / Поэтов разных тьма, поэтому усердствуют иные, / К примеру, дворника сметает снег метла, / Поэты все душевно-нервно-«и по-всякому» больные, / И только дворник доброхотствует с утра. / … «Нам гениальность ныне даже не светила, ведь самый чёрный у Малевича квадрат, – громогласно ввалился Рифмач, остановившись посреди комнаты, аккурат, на мятых клочках недавнего творения Городихина. – Но, слава богу, что бутыль обычного этила любой из взоров очернит гораздо более, чем в сотни крат!

Городихин, уныло сидя возле стола, даже не повернул головы. Тяжёлая дума: «Вот именно, задница – есть специфический род моего освоения мира!», – сковала голову Городихина до полного отсутствия её в какую-либо сторону оборачиваемости. Вертлявая же голова Рифмач, в отличии от аналогичной части тела друга, обладала всевозможными свободами, в том числе и смекалисто-поэтическими, а потому только глянув на остатки городихинской «живописи» Микола Иванович всё понял (ведь, как Городихин не «буйствовал», а сюжетная линия на бумажных обрывках всё же угадывалась).

– Кризис творчества нелестен, он творцу, что та же клеть, – ободряюще продекламировал Рифмач, доставая из карманов две пол-литровые бутылки мутного самогона. – Но творец во клеть невместен, коль сумел он захмелеть.

Городихин встрепенулся … аж, весь.

– Где достал?

– Где, как не в преисподней, всего за полчаса можно надыбать литр самогона, – горделиво оскалился Рифмач, и тут же притворно опечалился. – Правда, банка с краской того … тю-тю она, в общем.

– Да и хрен с ней, – махнул рукой Городихин, и воодушевлённо схватился за обе бутылки сразу. – Ах, вы мои красавицы!

– Да уж намного пригляднее всяких там жопенций, – поддакнул Рифмач, подсаживаясь к столу.

§ … / Акстись, мой друг, / ведь для полёта в небеса должны быть крылья у тебя – / они не вырастаю вдруг, / должна взрастить их окрылённая душа, / на что порой и отведён всей жизни круг! / … Первая бутылка была выпита быстро, радостно, без закуски и почти молча. В моменты услаждения и плоти, и души всяческие разговоры – почти что, святотатство. Лишь самые краткие фразеологизмы витали в те минуты над столом: «Между первой и второй – перерывчик небольшой!», «Пить врастяжку – жить внатяжку!», «Третья стопка – лишь души растопка, а вот следующий заход – это к жизни переход!» ….

Вторая же бутылка разливалась по стаканам уже не спеша, по-прежнему, правда, без всякой закуски, но зато под всякие умные речи.

– «Песня» истинная наша всё же будет спета, – нетвердой рукой Городихин поднял стакан и икнул, и заставил влить всё его мутное содержимое в себя без малейшего остатка. – Три буквы некая сволота уже использовала на полную катушку, но тридцать букв в родные азбуке нам всё ж осталось.

– Не согласен, – Рифмач поднял указательный палец и поводил им из стороны в стороны. – Ежели вернуться к исконным русским корням, то букв для нас с тобой останется не тридцать, а тридцать одна.

– Это, как? – ещё более нетвёрдой рукой разлил Городихин из бутылки по стаканам очередные порции самогона.

– Ять, куда словесности былые реформаторы хреновы дели эту чудную для души человека русского букву «Ять», – грозно вопросил Рифмач.

– Вот то-то и оно, – кивнул головой Городихин. – Покой придёт лишь только с «Ять», наш долг её колоссом изваять.

– А я смотрю, ты у нас не только художник, но и поэт! – осоловевшим взором посмотрел Рифмач на друга с удивлением.

– И художник, и поэт, и ваятель, и.., – подбоченившись, Городихин глубоко вдохнул, а спустя секунд десять бесплодно выдохнул – рифмованная строка из него так и не вышла.

– В общем … всем искусствам … настоятель, – задумчиво пробормотал Рифмач, и тут же срифмовал возражение. – Нам с тобой колоссом «Ять» ни за что не обуять …

– Почему, – вдруг обиделся Городихин, и в знак протеста таким нелестным словам даже отодвинул от себя стакан, хотя вторая бутылка была выпита ими лишь наполовину.

– А кто ваять-то её будет, – Рифмач подпёр уж было падающую на грудь голову рукой. – И самое главное из чего, из того, прошу прощения, говна, что ты своим вантузом из унитазов по всему дому отсо … пардон, откачаешь.

Городихин, как на истинный творец, моментально впал в меланхолию.

– Ты чего захандрил? – даже находясь в заметном подпитии, Рифмач проявил себя заботливым другом. – Обелиска не будет для «Ять», что ж, будем дальше размышлять!

Городихин лишь саркастично ухмыльнулся:

– Ага! – особенно, когда вантузом дерьмо в унитазе пробиваешь мыслится даже очень хорошо!

– Да вы, батенька, просто гений! – хмельной Рифмач, едва не упав, соскочил со стула. – Ведь вантуз – он и есть искусства туз!

– Что, будем ваять? – наконец-то оживился Городихин.

– Будем «инасталилировать», – инсталлировать, то есть, хотел сказать Рифмач, да заплетающейся язык подвёл.

– Куда вантуз подвесим, что ли? На какой фонарный столб или ещё куда? – тоже встал, и тоже пошатываясь Городихин.

– «Инна …сталили…», – махнув рукой на мудрёное слово, Рифмач продолжил куда проще. – Ты вот, кто? – сантехник. А у сантехника смысл жизни какой? очистить мир от дерьма. Так тебе и карты в руки – покажи, что жизнь прожита не зря! А конпозицыю нашу назовём так: «Очищение внутренних органов от скверны».

– Я себе в задницу вантуз засовывать не буду! – решительно заявил Городихин, скрещивая на груди руки.

– Я сказал не про задницу, а про внутренние органы, – Рифмач подошёл к Городихину, расцепив тому руки.

– А какие тогда внутренние органы мы будем очищать? – заинтриговано поинтересовался Городихин.

– А те внутренние органы, что у нас в соседнем дворе обитают! – доверительно шепнул Рифмач на ухо Городихину, а потом долгим победоносным взглядом хмельных очей посмотрел на сотоварища.

Пока Городихин находился в замешательстве, Рифмач прошествовал в туалет, выходя из него с вантузом в руке.

– Хотя бы гуашь у нашего ваятеля найдётся? – поинтересовался Рифмач у Городихина, который всё ещё пребывал в сильном замешательстве.

Что бы хоть как-то взбодрится, Городихин вернулся к столу и плеснул себе в стакан немного самогона, на один глоток – не больше. Пить он долго не решался, внутри отчаянно мутило. Наконец, уловив момент некоего внутреннего «просветления» не без труда, но всё ж таки осилил уже ставшее для него почти непотребным пойло … и тут же ринулся в туалет, и понятное дело, совсем не за гуашью.

§ … / Судьба решается творца, / какие, к чёрту, сантименты, / наглее будь ты наглеца, / коль на кону аплодисменты. / … Пока Городихин терзался нутром над унитазом, Рифмач занялся поисками красок. Любых. Лишь бы два цвета должны быть в обязательном порядке – белый и чёрный – ведь именно такого окраса полицейский жезл12. В квартире Городихина Рифмач нашел много чего к художественному промыслу относящегося. Особенно преобладали рисунки обнажённых женских натур: со всех ракурсов и во всех позах, весьма непристойных, порой. Впрочем, некая непристойность Рифмачу очень даже понравились. И Рифмач, отчего-то воровато оглянувшись по сторонам (а чего оглядываться – Городихин-то известно, где) в совсем интимной части рисунка кончиком ножа аккуратно небольшую прорезь сделал. И посмотрел рисунок на просвет, восхищённо цокнув языком – вот оно! – сопряжение искусства и мирского бытия. Но кто оценит, кто? истинное овеществление нарисованного на бумаге, пусть и всего лишь одной из многочисленных на ней графических частностей (хотя, что во всяком творении любого художника есть частность, а что есть суть – вопрос, можно сказать, метафизический) … Другое дело, что и рисунок этот, и другие городихинские творения обладали одним, но очень существенным недостатком – они были рисованы стандартным (читай, тёмно-серым) грифельным карандашом. А Рифмачу нужны были краски, но никакого «колера»: гуаши, акварели, фломастеров, мелков … да хотя бы пластилина, на худой конец, упорно не находилось. И Рифмач: «Чтоб ты не был куркулём, мол, гуашь – презрена, я б твой торс слепил углём, от «дупла» до хрена!», – даже психанул от такой в квартире Городихина цветовых ресурсов неблагополучия. Впрочем, голь на выдумка хитра, особенно, если «голь» – это два мотка изоленты: белая и чёрная. И когда Городихину, наконец-то, полегчало и он, покинув свою «вчувствоприводящую» обитель, заявился в комнату с отчаянным желанием завалиться спать, его шкирка была тут же ухвачена Рифмачом.

– Жили мы в Одессе, фраера известные – я, и Мойши тесть … а в Одессе-маме, ночью, при тумане, тёмных мест не счесть, – блатным дискантом пропел Рифмач, вручая Городихину некий «вантуз-жезл». – При таком раскладе, мы не на квадрате13, мы выходим смело, действуя умело, где дороги узкие, а витрины тусклые; кошельки и кольца отбираем сразу, барышень не щупаем – (тесть словил заразу) – со старух горбатых доли не берём; так вот мы и жили, жили и творили мрачные делишки, шо и сам Малевич, мастер кисти чёрной, нам бы отдал честь!»

– Я спать хочу, – жалобно простонал Городихин, артефакт Рифмача, что в чёрно-белую полоску, из рук, впрочем, не выпуская.

– Спать, в то время, когда на кону лежат наши законные четыреста кусков!? – вознегодовал Рифмач так, что даже свой дар поэтической речи на время потерял14.

§ … / Рука опустилась, и вырвался вздох, / И стало напрасным всё то, что он смог, / Ведь тело обмякло, исчез весь запал, / Он только из глины дерьмо изваял / Под дверью соседа, бумажки ж комок / Поверх положить не успел он чуток: / Желанье вершить развеял сапог, / Соседской ногой он ударился в бок, / И очень удачно по рёбрам попал, / Такой вот случился искусства финал. / … Стемнело. Самое время для воплощения в душевных муках выстраданного арт-шедевра. Поры бы уж идти, но даже малость протрезвевшего Городихина периодически всё ещё «штормило». Так что допивать остатки самогона, что говорится, на посошок Рифмачу пришлось одному. Ну, всё, в путь – с богом! … Но выйдя из подъезда Городихин завалился в кусты на первом же повороте. Да к тому же упав, он и «вантуз-жезл» потерял. А тот отлетел бог знает куда. А на небесах новолуние, а во дворе ни один фонарь даже самым тусклым светом не светит.

– …, – выругался Рифмач тирадой, состоящей из шестнадцати матерных слов подряд. опустившись на коленки, принялся искать средь кустов бездарно утерянный предмет искусства.

Ползать на коленках пришлось дворнику довольно долго. Но, к счастью, всё срослось. И «вантуз-жезл» нашёлся, и Городихин очухался. И до районного отдела полиции наши друзья добрались уже без всяких приключений.

– Легковушки, увы, не подойдут, – оценил обстановку Рифмач, осторожно заглядывая во двор полицейского участка. – У них проблесковые маячки блочного типа – поперёк всей крыши, и наш вантуз, значится, к ним не присобачить!

– Не судьба, выходит, – в голосе Городихина мелькнули радостные нотки; вся их затея уж давно грызла его дурным предчувствием, а если быть до конца откровенным, то и в кусты у дома он свалился не только из-за самогонного перепоя.

Но Рифмач был решителен и бескомпромиссен:

– Не дрейфь, герой, покой нам только снится, вон артефакт судьбы, там суть и коренится!

– В нашем случае каким образом? – просипел (явно, от испуга) Городихин.

– В образе старого доброго УАЗика, – подмигнул Рифмач. – Вон, сам можешь заценить щедрость фортуны – в самом дальнем углу двора, у забора.

Городихин глянул в дальний угол двора полицейского участка. Действительно, у забора стоял старенький УАЗик.

– Ну и что это нам даст? – своим вопросом Городихин был просто жалок.

– Ты на крышу машины, дурень, смотри. – В свой решимости Рифмач был готов пойти на оскорбление друга и похлеще.

Городихин посмотрел на крышу машины и сразу понял – не отвертеться ему сегодня, зараза ну, никак не отвертеться. На крыше УАЗика стоял синий маячок – ещё наверно тех, советских времён – цилиндрический.

– На него мы вантуз наш и натянем, – обрадованный Рифмач хлопнул друга по плечу.

– Ничего не выйдет, – ухватился Городихин за последнюю «соломинку». – В нашем случае вантуз, что хреновая присоска: чуть машина тронется, он тут же и отвалится … да и народ во дворе постоянно шараёбиться, попробуй-ка сунься!

– Ничего, – успокоил Рифмач. – Через час-другой угомонятся, безмятежный сон ещё нигде не отменили, даже в наших, слава богу, доблестных органах внутренних дел.

Но долго ждать, к счастью, не пришлось. Уж если фортуна прёт, то прёт наперекор всем несподручным обстоятельствам. Дождь вскоре пошёл, и дождик не слабый. И полицейский двор опустел. И герои наши – Городихин и Рифмач – пробрались к УАЗику уже почти не таясь. С непривычки, чтобы забраться на крышу машину пришлось, конечно, повозиться. Но с Рифмачом не пропадёшь. Руками подтолкнул под зад Городихина так, что тот на крышу машины чуть-ли не взлетел. Другое дело, что «вантуз-жезл» держался на синем полицейском маячке едва-едва (вот что значит глаз сантехника, не глаз, а алмаз).

– Я ж тебе сразу сказал, – бросил Городихин с крыши вниз. – Что вантуз – это вантуз, а не присоска тебе какая.

– Эхма, – раздалось снизу. – В этом мире без Рифмача хоть кто-то на что-то способен? Чтобы ты делал, если бы я ленту-скотч пророчески не захватил бы.

Сидя на крыше машины на корточках, Городихин, не глядя, потянул руку вниз. Но ничего в его руку оттуда, снизу, отчего-то не вложилось. Там, внизу, случилось лишь два кратких глухих удара (как потом выяснилось – полицейскими дубинками по спине Рифмача) и протяжный болезненный стон (а здесь и пояснять ничего не надо). Городихин глянул вниз и увидел присевшего на сырую землю Рифмача, и двух полицейских с резиновыми палками на перевес. Начисто забыв, что человек он явно немолодой, с автомобильной крыши Городихин спрыгнул весьма споро. Городихина, впрочем, от нескольких ударов резиновыми палками по его спине это не спасло. Да, вдобавок, и пинок под зад получил он очень крепкий. Кровоподтёк потом ещё долго сойти не мог.

§ … / Привычно грешнику терзаться в храме, / На то и церковь, чтоб замаливать грешки, / Трудней о собственном рассказывать о сраме, / Прилюдно порицая срама «корешки». / … Вот такой вот перформанс в одном далёком таёжном городке, ну, очень восточного края России однажды случился. Перформанс, который вопреки надеждам «творческой» группы, в полной мере «оценил» лишь ночной наряд местной полиции. А наследующий день и районного масштаба судья, который размер «премии», собственно, и огласил: пятнадцать суток административного ареста, а именно.

<Послесловие

Меня считают ретроградом:

Не восхищаюсь гей-парадом,

Срамные телешоу не смотрю,

Фривольных откровений не терплю.

Но слыть «не в теме» – фу, не модно! –

Писать о поварихе – недоходно,

Но если повариха потаскуха –

Читателя не одолеет скука.

Как скуки нет в издательском процессе,

Пусть литпроцесс уже давно в регрессе,

Дана поэтам полная свобода,

То всё для нас, бесстыдного народа.

P.S. И вот лежат они – листочки,

Не издаются мои строчки,

Давно пылятся уж на полке

Стихи о совести и долге.>

История вторая. Хмельные напевы

<необходимое уточнение

Как таковой, Кривень Авдей неведом,

но сама ситуация многим вполне знакома.>

Эпиграф

Вот на столе бутылка виски,

А рядом лобстер и сосиски,

А если пьёшь, но самогон,

То взять откуда нам бекон,

Закуска вся – пучок редиски.

<о насущном>

*ля, уж зима на дворе, и в селе, аж по пояс, усё замело,

За вином в магазин мне сходить – одна лишь морока,

Но упорно идёшь в магазин всем метелям назло,

Пусть и пьянке, что вдрызг, не прошло ещё время зарока.

<о природе>

*ля, весь запарился напрочь, а мне всё идти и идти,

Кто тот гад, что воздвиг магазин на отшибе,

Всё под снегом лежит, и полям уж не скоро цвести,

Быть закуской лишь летом грибам, как и рыбе.

<об извечном>

*ля, наконец-то дошёл, подхожу я к прилавку всё ближе,

Как приятен мужскому обзору весь ряд, что стеклянный,

Вижу я и хмельное вино, и пивные бутылки с ним иже,

В две холщовые сумки беру и прилавок уж пуст деревянный.

<о деньгах>

*ля, вот вернулся обратно, в свою хату, выходит,

И вернулся удачно, раз хмельного две сумки набравши,

А что деньги где взял? – так от зятя прибыток исходит:

Куш намедни сорвал он, стайку цыпок удачно продавши.

<о бизнесе>

*ля, правда, после долго он кровью из носа сморкался,

За пропажу курей с ним сосед мордобоем сквитался,

Да ещё зять под дых получил, чтобы меньше брыкался,

Но рубли не отдал, пусть вдобавок пинок и достался.

<о спорте>

*ля, за пинок как же мстить, не владея боксёрским спортом,

Да какой в его возрасте спорт – разве лишь один бадминтон,

Был он бадминтонистом отменным, в классе, поди, четвёртом,

И за это хранится где-то в хате доселе почётный жетон.

<о хозяйстве>

*ля, но вот только от приза такого нет прока, поди, никого …

Вот и печь всё коптит, коль труба неисправна на крыше,

Так что в хате и пол не метённый, и стол без какого жаркого,

А из всей кругом живности: зять и я, да в подполе мыши.

<о животине>

*ля, завести бы хоть что ли собаку, да нечем её приманить –

Ведь ни мяса давно уж нема, как нема и филейных костей,

Да и зять Николай меня будет за эту затею бранить –

Без ружья и патронов, собака на что? – гонять голубей?

<о харчах>

*ля, прописался зятёк Николай в моей хате давно,

Но никто ни борща нам не сварит, как не сварит и каши,

Моя жёнушка раньше варила хотя бы к обеду пшено,

Да по осени прошлой ко своей она сбёгла мамаше.

<о молодёжи>

*ля, и была ещё дочь у меня, да и та без жеманства ушла,

Бросив всё: огород, и отца, и законного, значится, мужа,

Не сварив нам борща, и полы напоследок она не мела –

Чистый пол в нашей хате ей больше, уж видно, не нужен.

<о родственном>

*ля, так что зять мне теперя роднее всех прочих родных,

И с Николой мы толк в этой жизни давно уже знаем,

А ещё в развлечениях бражных и всяких пивных –

Вот и нынче в пивко всё солёный сухарь окунаем.

<о киноискусстве>

*ля, мы хмельные напитки вот пьём – и глазеем кино,

Правда, телик рябит, и экрана аж сильная сжатость,

Но, а что нам помехи, коль пиво в стаканах, и то же вино,

И любая трансляция нам, даже мультики, в радость.

<об эротике>

*ля, говорю я любимому зятю: «Смотри на экран!

Там под душем стоит Анжелина босая Джоли,

Эх, её бы в село, я б устроил с Джоли романтичный роман …»,

Но зятёк отмахнулся, на распутство и сам, мол, смотри.

<о сеновале>

*ля, но так зятя и можно, и должно прекрасно понять,

У Алёнки, жены, грудь размером четвёртым, не меньший,

Было что ему лунною ночью средь сена узреть и помять,

Да на тот сеновал, и у многих селян, ход был тоже прямейший.

<о ревности>

*ля, и за это присел Николай прямым ходом в таёжный острог,

Аж, три года валил он леса, что и в жар, что и в сырость, и в холод,

Да-а, и урок получил наш зятёк незавидный, за дело и впрок:

«Ой, негоже жердями лупить!» – вам любой подтвердит психолог.

<об опрометчивости>

*ля, и о том я в умных газетах, порою, коль трезвый, читал:

Ну, ты в морду дай раз, или хочешь пинком, но под зад,

Ну, а он и Алёнку, и ейного хахаля, в кровь исхлестал,

А при этом в греховных изменах жены он и сам виноват!

<о сексе>

*ля, ну, ещё бы, коль пить без конца натощак самогон,

Без закуски, и плотной, по пьяни на женщин и вовсе не тянет,

А всё лучше, пожалуй, и вовсе не пить, а … играть в бадминтон,

Поиграв в бадминтон, наш мужик, вот вам крест, не буянит.

<о жене>

*ля, вот и я, не познавший ракетку в тот день, с размаху и в глаз,

И фингал засветил, Катерине Петровне, жене моей бывшей,

Потому, что бросалась словами она, что совсем без прикрас,

А кулак же мой – во! – Катерину на землю зараз уложивший.

<о гордости>

*ля, а к чему бабский выдался вздор – до сих пор не пойму,

Пусть и шаток забор, да и пол в нашей хате занозо-щелистый,

Разве повод, в натуре, за это на матах вздымать кутерьму,

После чарки вина кто же стерпит навет сей речистый?

<о заветном>

*ля, ну и как же зазвать к нам в село Анжелину Джоли,

И чтоб босой ей быть, как и в смотренном мной сериале,

И бы только б Джоли показалась с ракеткой вдали,

Вот бы сразу тогда мужики в бадминтон на селе заиграли.

<о чувстве>

*ля, а вот зять Николай верит всякой печатной брехне,

По части, что женской, гуторят газеты, у бабы проблемы,

А я б Анжелину взлюбил, и взасос, и такой бы вполне,

И тулуп ей зимой подарил бы, а летом вручал хризантемы.

<о бадминтоне>

*ля, и водил бы её вечерами благими играть в бадминтон,

Это спорт, это вам не жердями, и насмерть, махаться,

И уж пить мне тогда, что вино, и что брагу, совсем моветон,

Будь мужским ты силён, коль решил, и всерьёз, женихаться!

<о судьбе>

*ля, а Джоли Анжелина, уж вышла из душа, помывшись сполна,

И экран телевизора стух, как назло, прямо в этот же час,

Николай же, хитрец, до краёв нацедил два стакана вина …

… не хватает, нещадно, в уделе моём бадминтона подчас!

<С почтениями ко всему, село Опустелово Затаёжного края, Авдей Емельянович Кривень>

История третья. Восемнадцать рифм из жизни поэта Благовеста-Серебрянского

<констатация некоего факта

Поэт, что некий сумасброженный чудак,

Досужей рифмой не натешится никак,

И всякий норовит ругнуть поэта всласть,

У нас к хулениям особенная страсть.>

Эпиграф

Он не нашёл себя во благе,

Как не сразился и со злом,

Ох, рифмачи вы, бедолаги,

Вершить лишь только на бумаге

Способны вы своим пером.

<17:07 (рифмы первая – третья) 17:13>

… и он прибавил шаг. Он прибавил шаг, а вскоре и попробовал бежать. Он – это сорокасемилетний поэт Николай Андреевич Благовест-Серебрянский. Впрочем, «Благовест дефис Серебрянский» – это всего лишь выдуманный псевдоним. А вот сорок семь – это реальный возраст. И это возраст вовсе не для прытких пробежек. Так что посеменил Николай Андреевич неуклюжей трусцой, как и подобает спешить грузному сорокасемилетнему мужчине, чей образ жизнь есть страсть к стихосложению, а отнюдь не напряжение икроножных мышц.

Спешил наш поэт к автобусной остановке, и торопился он, по возможности физических сил своих не резвых, наперекор своему же первому за всё сегодняшнее утро словесному созвучию: «суета – тщета».

Засела в нём эта рифма, и тут же принялась изводить Николая Андреевича сопутствующим (всякому поэту хорошо известным) словесным зудом: «суета, гм, где? – вокруг? в моей душе? в иных судьбах? на небе? … а тщета, чем? – словом? взглядом? делом? или же духом?» И унять этот зуд можно лишь одним – строками.

Строки не рождались. И может быть, к счастью. Ведь записывать их было некогда. Увы, четверостишья и гениальные, и целиком (а потому и легко удерживаемые в голове15) – они поэтов посещают нечасто. На первых минутах сочинительства в головах поэтов строф даже не каркас, а нечто … нечто из сумбурного скопища рифмованных фраз. И упорядочить это скопище без пера и бумаги под рукой (напрямую в голове, то есть) ну, просто, невозможно. А когда на автобус опаздываешь, какое же тут словописание? В общем, ни ручки, ни бумаги у Николая Андреевича под рукой не было. Но, оно и к лучшему. На то и его же строки: Как вдохновение некстати / Порой сливается с душой – / Умами не владеть цитате, / Пера коль нету под рукой.

Правда, пером уж давно никто ничего не пишет. Всякий нынешний поэт набивает свои вирши на компьютере. И благо, если это ноутбук, с ним негаданное воодушевление человека творческого врасплох не застанет. Но лично у Николая Андреевича имелся компьютер лишь настольный, а домашний «MidiTower»16 в дорогу, увы, не возьмёшь.

Впрочем, сейчас речь не о технике. Вернее, о технике, но другой: автобус от остановки тронулся не сразу, и двери его закрылись лишь после того, как запыхавшийся Николай Андреевич благополучно очутился в салоне. И сразу же удача! – в самом конце салона оказалось незанятым местечко, и где наш поэт с превеликим наслаждением плюхнулся на потёртую дерматиновую сидушку.