скачать книгу бесплатно
И бы только б Джоли показалась с ракеткой вдали,
Вот бы сразу тогда мужики в бадминтон на селе заиграли.
<о чувстве>
*ля, а вот зять Николай верит всякой печатной брехне,
По части, что женской, гуторят газеты, у бабы проблемы,
А я б Анжелину взлюбил, и взасос, и такой бы вполне,
И тулуп ей зимой подарил бы, а летом вручал хризантемы.
<о бадминтоне>
*ля, и водил бы её вечерами благими играть в бадминтон,
Это спорт, это вам не жердями, и насмерть, махаться,
И уж пить мне тогда, что вино, и что брагу, совсем моветон,
Будь мужским ты силён, коль решил, и всерьёз, женихаться!
<о судьбе>
*ля, а Джоли Анжелина, уж вышла из душа, помывшись сполна,
И экран телевизора стух, как назло, прямо в этот же час,
Николай же, хитрец, до краёв нацедил два стакана вина …
… не хватает, нещадно, в уделе моём бадминтона подчас!
<С почтениями ко всему, село Опустелово Затаёжного края, Авдей Емельянович Кривень>
История третья. Восемнадцать рифм из жизни поэта Благовеста-Серебрянского
<констатация некоего факта
Поэт, что некий сумасброженный чудак,
Досужей рифмой не натешится никак,
И всякий норовит ругнуть поэта всласть,
У нас к хулениям особенная страсть.>
Эпиграф
Он не нашёл себя во благе,
Как не сразился и со злом,
Ох, рифмачи вы, бедолаги,
Вершить лишь только на бумаге
Способны вы своим пером.
<17:07 (рифмы первая – третья) 17:13>
… и он прибавил шаг. Он прибавил шаг, а вскоре и попробовал бежать. Он – это сорокасемилетний поэт Николай Андреевич Благовест-Серебрянский. Впрочем, «Благовест дефис Серебрянский» – это всего лишь выдуманный псевдоним. А вот сорок семь – это реальный возраст. И это возраст вовсе не для прытких пробежек. Так что посеменил Николай Андреевич неуклюжей трусцой, как и подобает спешить грузному сорокасемилетнему мужчине, чей образ жизнь есть страсть к стихосложению, а отнюдь не напряжение икроножных мышц.
Спешил наш поэт к автобусной остановке, и торопился он, по возможности физических сил своих не резвых, наперекор своему же первому за всё сегодняшнее утро словесному созвучию: «суета – тщета».
Засела в нём эта рифма, и тут же принялась изводить Николая Андреевича сопутствующим (всякому поэту хорошо известным) словесным зудом: «суета, гм, где? – вокруг? в моей душе? в иных судьбах? на небе? … а тщета, чем? – словом? взглядом? делом? или же духом?» И унять этот зуд можно лишь одним – строками.
Строки не рождались. И может быть, к счастью. Ведь записывать их было некогда. Увы, четверостишья и гениальные, и целиком (а потому и легко удерживаемые в голове[15 - Сродни тютчевского: «Умом Россию не понять …»]) – они поэтов посещают нечасто. На первых минутах сочинительства в головах поэтов строф даже не каркас, а нечто … нечто из сумбурного скопища рифмованных фраз. И упорядочить это скопище без пера и бумаги под рукой (напрямую в голове, то есть) ну, просто, невозможно. А когда на автобус опаздываешь, какое же тут словописание? В общем, ни ручки, ни бумаги у Николая Андреевича под рукой не было. Но, оно и к лучшему. На то и его же строки: Как вдохновение некстати / Порой сливается с душой – / Умами не владеть цитате, / Пера коль нету под рукой.
Правда, пером уж давно никто ничего не пишет. Всякий нынешний поэт набивает свои вирши на компьютере. И благо, если это ноутбук, с ним негаданное воодушевление человека творческого врасплох не застанет. Но лично у Николая Андреевича имелся компьютер лишь настольный, а домашний «MidiTower»[16 - Вертикальный системный блок средних размеров.] в дорогу, увы, не возьмёшь.
Впрочем, сейчас речь не о технике. Вернее, о технике, но другой: автобус от остановки тронулся не сразу, и двери его закрылись лишь после того, как запыхавшийся Николай Андреевич благополучно очутился в салоне. И сразу же удача! – в самом конце салона оказалось незанятым местечко, и где наш поэт с превеликим наслаждением плюхнулся на потёртую дерматиновую сидушку.
Правда, в автобус вошёл не только он один. В след за Николай Андреевичем в салон взобралась и некая, условно говоря, дама. Ну, совсем не молодая, и к тому же сгорбленная спиной от большой клетчатой сумки в руке.
Дама встала тут же, в проходе возле двери, устало уцепившись свободной рукой за поручень. И даме надобно было уступить место! Но делать это Николаю Андреевичу категорически не хотелось.
На что он и сподобился, так это вопрошающе посмотреть вглубь салона: «К немолодой женщине хотя бы один сострадающий здесь есть, в конце-то концов?» Сострадающих, из числа люда сидящего, а автобусе как-то не нашлось. Своего внимания на стоящую женщину никто не обращал. Всякий сидящий пассажир был при очень важном, по всей видимости, деле: будь то смартфон, будь то вид за окном, будь то с прикрытыми глазами раздумья.
Николай Андреевич со своего места не поднялся тоже, поскольку мягкое пассажирское кресло навеяло ему слово «удача», а вид немолодой и устало стоявшей пассажирки отозвался в его душе словом: «незадача». И эта новая рифма «удача – незадача» тут же потребовала, естественно, своего смыслового обоснованная. А мыслить сидя, что тоже естественно, гораздо удобнее, чем делать это стоя.
И всё же! и всё же несовершённый благородный поступок саднил легкоранимую душу Николая Андреевича (а иной души поэт иметь не может) неким болезненным укором. Отчего и срифмовалось: «успех – грех». И здесь Николаю Андреевичу стало совсем не до женщины, как и не стала волновать его больше тяжёлая, по всей видимости, женская ноша, что в клетчатой сумке. Его стало заботить лишь нарождающееся в нём многостишие.
Рождение многостишия происходило в муках. Происходящее в голове Николая Андреевича всё больше походило на один сплошной бедлам: строки постоянно путались, вдруг удачные слова норовили тут же забыться, смысл всякий раз искажался, а то и вовсе терялся. И тут поэта проняло. Нет, не нетленная рифма, что сродни пушкинской: «голубыми небесами – великолепными коврами», его посетила, но озарение случилось спасительное.
Он вспомнил про свой мобильный телефон. И спешно достав его из внутреннего кармана пиджака, Николай Андреевич споро набросал стихотворную эсэмэску, а перечитав её, удовлетворённо хмыкнул: не фурор, конечно, но для начала сойдёт, и с некой даже гордостью сохранил своё стихотворное творение в памяти телефона.
<17:14 (рифмы четвёртая – шестая) 17:20>
Но не тут-то стихотворной славе быть! Увы, оборотная сторона поэтического вдохновения – творческое бессилие. Что сочинить дальше Николая Андреевич решительно не понимал. Да плюс к умственной «слабости» ещё и душевное раздражение: молодая парочка влюблённых, что сидела впереди, досаждала поэта всё больше и больше.
Эти бесконечные приглушённые сюсюкания, эти чмоканья то в щёчку, то в носик; эти обжимашки у всех на виду … – тьфу, смотреть, ей-богу, противно. «И что, так называемая любовь? – едко подумал Николай Андреевич, наблюдая за очередным всплеском чувств у короткостриженого худосочного паренька к такой же субтильной девице. – Секундное влечение, недолгое счастье, свадьба … а потом долгие-долгие годы распрей и запоздалых досад. То-то и оно, что житие истинное – оно лишь только после свадьбы, без всякой оглядки на заумь поэтики!»
И Николай Андреевич представил себе сидящую впереди него влюблённую парочку вскоре после свадьбы. Из всех картинок перед глазами ни одной пасторальной, естественно, у него не возникло. Зато возникла в голове хорошая рифма. Хороша она была тем, что в связке со словом «любовь» удалось уйти от наиполнейших банальностей, как-то «кровь» и «морковь».
Да и далее Благовест-Серебрянский, к счастью, в сочинительстве не оплошал, поскольку «не плошали» и молодые влюблённые: каждый их к дружке знак внимания – и тут же живительный фонтан сарказма (в душе их позади сидящего резонёра, естественно). «Финал всякой страсти, – аж крякнул от удовольствия Николай Андреевич, беря в руки мобильный телефон. – Угольки есть лишь одни … и это действо всякий раз происходит без прикрас!»
Хотя и нельзя сказать, что был Благовест-Серебрянский уж таким закоренелым любви ненавистником. Вовсе нет, его цикл стихотворений «Чувства и … точки» – он многого стоит. А ну, как там, в одном из стихов: «Нелегко мне, слова не даются, / Не вложу свои чувства в стихи, / Только рифмы бесцветные вьются / И бесплодные мысли мои. / Не ложится упорно на строчки / Образ нежной твоей красоты, / На бумаге одни только точки / Вместо слов окрыленной души».
Но давно это было, давно. А нынче, что? А нынче лишь ворчливая повседневность в несвежем женском халате завсегда предстаёт пред его газами, а оттого и мужское равнодушие к располневшему исподволь женскому телу одолевает уж и снова, и вновь … уж после женитьбе на третий раз, между прочим!
<17:21 (рифмы седьмая – девятая) 17:27>
Но когда влюблённая парочка из автобуса вышла, на душе Николая Андрея вдруг стало во сто крат хуже. Уж-да, и некого больше осудить, и нечем, увы, возмутиться. Что и осталось, так это лишь пялиться в окно.
На небесную синеву … которая огорожена частоколом высотных домов, на белоснежные облака … из окна автобуса которых, почти что, и не видно, на птичьи стаи … которые затерялись средь городских кварталов где-то напрочь.
Эх-х, с матушкой-природой, источником вдохновения для всякой поэтической души, на конкретный момент творчества Благовест-Серебрянского, случилась, в общем, б-о-льшая проблема. Поначалу, вроде бы неплохо: «даль – печаль», но следом уже: «низина – … витрина», а затем и вовсе: «брусчатка – заплатка».
Вот именно(!), витрина – это вовсе не даль, у неё ни пророчества не вымолить, ни спасения! Витрина – она для поэта вещь даже не столько бестолковая, а сколько вредная. Ведь всякий блеск, всякая нарядность, всякий изыск (кроме блеска поднебесного и красивости заоблачной) от рифмы нетленной есть только праздное отвлечение. Но куда ж от расфуфыренных за автобусным окном витрин деться? … «разве, что глаза закрыть … разве, что наложить смеженными веками на мишуру тщеславную некий запрет … обмотать кичливый глянец очень плотной завесой несозерцания … покрыть всякий пустопорожний парадный лоск мраком вынужденного ослепления … во спасание, так сказать, нетленной поэтики души»[17 - Н.А. Благовест-Серебрянский <из SMS для самого себя>].
Но тем не менее, глаза Николай Андреевич не закрыл, и взгляда своего из окна не вынул. С каким-то маниакальном упорством он всё смотрел и смотрел на проезжающие мимо машины, зачастую красочные и дорогие, на тянущиеся вдоль дороги фасады зданий с призывно сверкающими на солнце витринами всякого рода магазинов и кафе. Смотрел зачем? – непонятно, ведь обладание тем, что было выставлено в тех витринах любому поэту вряд ли доступно.
Уж-да! – стихи могут завладеть многими душами. «Уж-но»! – если кто душой прекрасен, но карман его пуст, то стихотворцу есть от этого не гонорар, а одна лишь фига с маслом …
Тем не менее, не «фига с маслом», а ещё одно шестистишие всё же появилось вскоре на дисплее телефона.
<17:28 (рифмы десятая – двенадцатая) 17:31>
И тут автобус притормозил у перекрёстка, напротив красочного двухэтажного домика, о назначении которого можно было лишь гадать – большую часть вывески на фасаде, нечто на «…ка», загораживал уличный фонарь. Николай Андреевич напрягся. Слова с окончанием на «ка» – лучшие друзья поэта. «Брюнетка –кокетка – конфетка – нередко – беседка» …
<«Брюнетка –кокетка – конфетка – нередко – беседка» … О! – вот вам и целая поэма о коварном соблазнении неким ловеласом одной доверчивой «гризетки»!>
Тем временем автобус тронулся и вскоре повернул на перекрёстке на другую улицу. Уличный же фонарь, естественно, остался стоять на месте, а потому фасад уже не таинственного двухэтажного дома открылся взгляду Благовест-Серебряного во всей своей красе. И это не привнесло в его душу никакой, увы, поэтики. О наивной и невинной, и коварно соблазнённой «брюнетки-гризетки» следовало бы забыть. «Аптека» – вот что красовалось на фасаде здания. И это разочаровывало.
Ну, что это такое: «аптека – ипотека – библиотека». Какая уж тут порочная страсть? Скукота – да и только. Тем более всё уж было. Всё это: «улица, фонарь, аптека[18 - «Ночь, улица, фонарь, аптека, / Бессмысленный и тусклый свет. / Живи еще хоть четверть века – / Всё будет так. Исхода нет…» А. Блок]» – когда-то у кого-то уже было. «А что же мне? – наморщил лоб Николай Андреевич, тыкая кнопки на телефоне. – А что же, чёрт возьми, достаётся мне? Какая-то фигня: «столб, витрина, дом … – стих мой лепиться с трудом!»
<17:32 <рифмы тринадцатая – пятнадцатая> 17:37>
«А самое, б…, обидное, – ругнулся Николай Андреевича. – Прочти кому-нибудь вот это: «О, не растите дерево печали… / Ищите мудрость в собственном начале. / Ласкайте милых и вино любите! / Ведь не навек нас с жизнью обвенчали», – и вся эта литературных критиканов свора тут же подобострастно взвоет: о, гениальный стиль; о, божественный ритм; о, вселенский смысл. А прочти я другое: «Коль плоть лечить, так есть микстуры, / Таблетки есть, и мазь, пилюли и отвар, / Но душу лечат не такие процедуры, / А хмель, любовь и пиршества угар» – и что в ответ? А в ответ лишь одни «хм» и «гм»: хм, что-то есть, но стиль слабоват, да и рифмы банальны, а суть, гм-м, так и вовсе вульгарна. А всё почему? А всё потому, что в первом случае – это есть Омар Хайям, а во втором – … вот именно, Благовест-Серебрянский.
«Нет, вовсе не рифма красит поэта, – что взвился Николай Андреевич. – А имя поэта делает любую, самую простую, самую захудалую рифму рифмой знаковой(!) … Но ИМЯ поэта – оно возникает, как? Какой-нибудь хрыч, может, и пишет одну лишь мутотень, да жена его в полюбовницах[19 - «Как из некой деревушки / Где живут одни простушки, / Артистизмом засветиться / И на том озолотиться? / Уж, поверьте, очень просто – / Для карьерного прироста – / Сбацать жизни идеал, / Только знай весь ритуал: / Ну, во-первых, меценат, / Во-вторых, его пристрастья, / С протеже устрой разврат, / С превеликой в койке страстью. / Вот начальный капитал / Уж в кармане побывал, / Есть на что тебе одеться, / И ищи при ком раздеться. / Соблазняй смелее в баре / Своим плечиком в загаре / От искусства всякий люд, / Что в подпитьях пристают. / Раз пристанет нищеброд, / На второй – какой заглот, / Ты оторву не гони, / Но невинность береги! / Пусть и хочется им дать, / Но нельзя, блюди уж стать, / Чтоб молва в тиши кулис / Разошлась о гордой мисс. / И уверен, будет скоро / Флирт иного коленкора, / Сценарист к тебе подсядет, / На коленки «вдруг» усадит. / Тут промашки не давай, / Ему в рюмку подливай, / Чтобы утром этот туз / На душе почуял груз. / Ведь как было – он не помнит, / Но синяк ему напомнит / На плече твоём нежнейшем / О насилии грубейшем. / Правда, это всё притвора / Для суда и оговора, / Ведь плечо в момент экстаза / Ты сама ж сдавила сразу. / Ну, а дальше ультиматум / Выдвигай как некий фатум: / Что не смыть ему клейма, / И что ждёт его тюрьма. / Правда, в суд ты не спеши, / Лишь судом ты устраши, / А сама, что между делом, / Поделись другим уделом: / Чтобы грех его простить / Надо деву приютить, / Не простой в кино статисткой, / А известной впредь артисткой. / Год прошёл, и ты уж прима, / Режиссёр ведь тоже мимо / Проскочить тебя не смог, / Тож попался на подлог. / Ну, а дальше дело в малом, / Дело в критике бывалом. / И сложилась твоя песня, / Из нуля, а ну, воскресни: / И ковровая дорожка, / И гламурная обложка, / Плюс сверкающая брошка, / Да кокетливая ножка, / Что виднеется сквозь ткань / Платья в стиле «экстра-дрань» … / А уж дальше всё по плану, / Всё в угоду киноману: / Объявленье номинаций, / Предвкушенья комбинаций, / Зала тихое бурленье, / Номинанты, их томленье, / Вскрыт конверт, и вскрыт он чисто, / Девы личико лучисто, / Первый приз – не наважденье, / А всего лишь подтвержденье: / В творчестве успешность стала / В чистом виде капиталом, / Слава – вотчина артиста, / У искусства ж роль статиста.» Н.А. Благовест-Серебрянский (из неопубликованного).] у редактора издательства. А вот у мня жена с богемой литературной ни каким макаром не связана. А я же в своём творчестве никакого подобострастия к издательским вкусам не терплю! Вот и результат: за двадцать три года лишь два стихотворных сборника, да отдельные стишки в некоторых журналах. Уж сколько прекрасного мною написано … да, взять хотя бы это: «Придворный этикет не для иного простеца, / Докладом чтоб царю не впасть не в милость / Имей приятное всё время выражение лица, / И заслони своей души улыбкой гнилость. / Но при дворе мне быть, увы, не суждено, / Ведь я поэт, я истинен и честен словом …»
Но до апогея кичливого пафоса в рассуждениях Благовест-Серебряного дело, так и не дошло. Во-первых, параллельно вспоминаемому стихотворению вошло в Николая Андреевича вдруг нечто нетленное: «Изящность – блеф, словесность – вздор, / Цена сонету – луидор …». А главное, отвлёк его шум и гам в автобусе. Некая перепалка, что возникла в передней части салона, становилась всё громче и громче. Как удалось уловить Николаю Андреевичу со своего места «на камчатке» речь шла о безбилетнике. Некто, зайдя в автобус, по-тихому пробрался за спиной кондуктора вглубь салона, и где взялся за подпотолочный поручень с абсолютным видом абсолютно безгрешного пассажира. Но чем-то его напускная непорочность всё ж таки не сработала, и вскоре этот мелкий пройдоха бдительным кондуктором был громогласно изобличён.
Тут Николай Андреевич и сам вспомнил о своём неоплаченном проезде, хотя несколько нужных на автобусный билет монет были давно им приготовлены в накладном кармашке рубашки.
Да, уж – ситуация! Впрочем, ситуация для поэта простительная. Они, поэты, когда им рифма в голову вступит – они живут в измерениях отнюдь не земных. Впрочем, своё реноме земное Благовест-Серебряный ревностно чтил, и уподобляться всяким мелким проходимцам было ему, ой, как не с руки.
Тем более, кто не пойман – тот не вор. Вот и остановка какая-то вовремя подвернулась. И Николай Андреевич, соскочив с нагретого места (и уж недосуг обсасывать удачную рифму: «сияет – сочиняет» (тут надо бочком-бочком, «бестелесно» просочиться мимо конфликтующих сторон (кондуктора и незадачливого безбилетного пассажира, то есть))) и туда, к дверям, на выход.
<17:38 (рифмы шестнадцатая – восемнадцатая) 17:44>
Николай Андреевич вышел из автобуса, но радость его была не долгой. Несколько монет благополучно сэкономлено, но путь домой предстоял всё ж таки не близкий. Путь поэта – он неблизкий завсегда, и завсегда нелёгкий.
Особенно, когда пустой. Без единой строфы, то есть. Что? – если идёшь ты по свежему мощённому тротуару мимо ухоженных фасадов не облупленных краской домов – что в этом милого для сердца русского поэта, извечного поборника сермяжного отеческого бытия? Ни окурка тебе нигде не валяется, ни помятой клумбы …. А нет, окурок, вон тот, с губной помадой на мундштуке, брошен всё ж таки мимо урны! Факт для такого поборника «немытой России», как поэт Благовест-Серебряный «гениальный – идеальный»[20 - А что вы хотели, это тогда, это в юности, когда кровь бурлит, когда душа на благое дело рвётся: «У друга ослабеют руки, / Но флагу коммунизма не упасть, / Повсюду мы, и мышцы те упруги, / Советскую, что созидают власть!». А потом всё иначе, потом «бац» и всё, что билось в твоём сердце в одночасье стало греховодным. Нет, даже не в одночасье, а ещё раньше, когда тринадцатилетний мальчик Коля Климов своё первое стихотворение написал, посвящённое подвигу Павла Корчагина. Талант в себе мальчик Коля такой почувствовал – выражать словами поэтические спазмы души и сердца. А повзрослев, в литературный институт поступил он, изучал всякие там ямбы и хореи. Да только, увы, никаким ямбом, а тем более хореем былую страну Советов со всеми её идеалами из небытия уж не вынуть. К зазря, получается, к сорока семи годам вся эта его литературная стезя привела, к зазря. Финансистом вот надо было становиться, или ещё каким нуворишей, и жизнь бы была прожита тогда не зря … эх! … / Щемит и сердце, и в глазах кручина, / Унылость духа – есть примета несудьбы, / Уж не узнать в каком краю закопана причина / Всех несведённых жизнью «если б» и «кабы».].
Впрочем, факт, быть может, и гениальный, а прибытка с него нет никакого. «Уж давно перестала чествовать, – вздохнул Николай Андреевич. – Мои стихи вся эта рать … которая, издательская!» И это было печально. А каждая печаль требует своего увековечивания. Так что присев на скамейку Николай Андреевич споро набросал в сотовом телефоне несколько рифмованных строк. Пусть и незамысловатых, но, быть может, истинно нетленных … как знать … как знать …
… <КАК, ЗНАТЬ?!> …
… Придя домой, Николай Андреевич переписал из телефона своё сочинение на компьютер. И высветилось на большом плоском мониторе восемнадцатью рифмами тридцать шесть строк:
К чему вся эта суета,
Коль жизнь моя – одна тщета,
И даже если вдруг удача,
То и удача – незадача,
Поскольку всякий мой успех
Лишь только новый в жизни грех…
Вот, например, она – любовь,
Что досаждает вновь и вновь,
Но как друг друга не люби,
От страсти лишь одни угли
Уж остаются всякий раз,
И это жизнь, что без прикрас…
А вот ещё одна печаль,
Когда незрима взгляду даль,
Но лишь она приют мольбе,
И лишь она пророк судьбе,
Но в небе ныне лишь туман
А где туман – там и обман….
Нечестны рифмы, что вокруг,
Нетленными не стать им вдруг –
«Ночь, улица, фонарь, аптека[21 - А.С. Блок, «Ночь, улица, фонарь, аптека»]» –
Всё это Блока «фонотека»,
Мои же: «столб, витрина, дом»
