Выкуп за рыжего вождя

Машинист, угрюмый и злой, благоразумно повинуясь их приказу, погнал локомотив прочь от неподвижного состава. Тем временем экспедитор, очнувшийся от спячки, вызванной кольтом Боба Тидбола, выскочил из вагона с винчестером в руках. Джон Большой Пес, неосмотрительно усевшийся на тендере с углем, представлял из себя отличную мишень. Он сделал явно неудачный ход, и экспедитор прихлопнул его козырным тузом. Достойный представитель своей профессии от племени крик получил пулю прямо между лопаток и скатился наземь замертво, увеличив таким образом долю добычи каждого из своих товарищей ровно на одну шестую.

В двух милях от гидранта машинисту приказали остановиться. Бандиты издевательски помахали ему ручкой, скатились по крутому склону и нырнули в заросли густого кустарника, окаймлявшего путь. Минут пять они бешено мчались напролом сквозь заросли колючего чапарраля и оказались на опушке негустого леса, где стояли три лошади, привязанные к нижним ветвям деревьев.

Одна из них предназначалась Джону Большому Псу, которому уже не суждено было ездить ни днем ни ночью ни на этой лошади, ни на какой-либо другой. Бандиты сняли седло и уздечку и отпустили ее гулять на воле. На оставшихся двух они сели, уложили брезентовый мешок на луку седла и поскакали через лес, хоть и быстро, но не забывая смотреть по сторонам. Скоро они въехали в дикое пустынное ущелье, и здесь лошадь Боба Тидбола поскользнулась на мшистом валуне и сломала переднюю ногу. Они сразу пристрелили ее выстрелом в голову и уселись, чтобы обсудить план дальнейших действий. Особой спешки не было: отъехав довольно далеко по каменистому ущелью, они могли чувствовать себя в относительной безопасности. От самой быстрой погони их отделяло множество миль и часов. Лошадь Акулы Додсона тяжело дышала и, волоча по земле уздечку, благодарно щипала травку у ручья в глубине ущелья. Боб Тидбол развязал брезентовый мешок и, зачерпнув его содержимое двумя руками, засмеялся как ребенок, увидев аккуратно заклеенные пачки ассигнаций и тугой мешочек с золотыми монетами.

– Ах ты, бандюга! – игриво обратился он к Додсону. – Ну надо же, все получилось! Точно так, как ты и говорил. Ну и голова у тебя, прямо как у финансиста. Кого угодно в Аризоне заткнешь за пояс.

– Где нам взять лошадь для тебя, Боб? Нам нельзя здесь задерживаться, к утру они организуют погоню.

– Ну, пока что твой Боливар понесет двоих, – ответил безмятежно Боб. – А там – раздобудем лошадь. Возьмем первую попавшуюся. Черт побери, вот это улов, а? Если верить тому, что на них написано, здесь тридцать тысяч долларов – по пятнадцать тысяч на брата!

– Я рассчитывал на большее, – сказал Акула Додсон, осторожно трогая пачки с деньгами носком сапога. И тут он задумчиво оглядел мокрые бока своего усталого коня. – Старина Боливар совсем выдохся, – проговорил он медленно. – Жаль, что твоя гнедая сломала ногу.

– Мне тоже жаль, – добродушно отозвался Боб. – Но что теперь поделаешь? Твой Боливар – крепкий коняка, отъедем подальше, а там добудем свежих лошадей. Черт возьми, Акула, я все время думаю, как это так: ты, парень с Востока, приехал сюда, на Запад, и обскакал нас, местных, в нашем-то деле. А из какого ты штата?

– Штат Нью-Йорк, – сказал Акула, усаживаясь на валуне и пожевывая травинку. – Я родился в округе Ольстер, на ферме. Удрал из дому, когда мне было семнадцать. А на Запад я попал случайно. Я шел в Нью-Йорк. Давно мечтал попасть в Нью-Йорк и разбогатеть, мне всегда казалось, что это у меня получится. И вот, иду я по дороге с котомкой за спиной, смотрю – а впереди развилка, и я не знаю, куда повернуть. Я с полчаса раздумывал, а потом повернул налево. А к вечеру набрел на стоянку бродячего цирка. Они ездили по захолустью с ковбойским шоу. С ними я и ушел на Запад. Я часто думаю – может, все сложилось бы иначе, если бы там, на развилке, я выбрал другую дорогу?..

– Чепуха, точно так бы все и сложилось, – весело философствовал Боб Тидбол, – дороги тут ни при чем. Дело не в дорогах, дело в том, что у тебя внутри. От этого и зависит, как все сложится.

Акула Додсон встал и прислонился к дереву.

– Черт побери, ну как же мне жаль, что твоя гнедая сломала ногу, – проговорил он почти трагически.

– Да уж, – согласился Боб, – первоклассная кляча была. Но ничего, Боливар нас вытащит. Слушай, наверное, нам пора двигаться. Сейчас я уложу это хозяйство, и поехали куда-нибудь поближе к лесу.

Боб Тидбол сложил добычу в мешок, затянул его и туго завязал. Он поднял глаза и увидел, что прямо в лицо ему смотрит неподвижное дуло сорокапятикалиберного кольта в твердой руке Акулы Додсона.

– Брось баловаться, – сказал Боб с ухмылкой, – ехать пора.

– Не двигайся, – сказал Акула, – ты никуда не поедешь. Прости, Боб, но уехать может только один из нас. Боливар совсем выдохся, двоих он не вынесет.

– Мы с тобой партнеры, Акула. Уже три года, – тихо сказал Боб. – Вместе жизнью рисковали не раз. Я всегда к тебе относился по-честному, и я думал, что ты человек. Хотя слышал я о тебе всякое, будто ты кому-то стрелял в спину – дело темное. Но я не верил. Если ты пошутил – убери пушку и поехали отсюда скорее. А хочешь стрелять – стреляй, подлая тварь, стреляй, тарантул!

На лице Акулы Додсона было выражение глубокой печали.

– Ты и представить себе не можешь, – глубоко вздохнул он, – как мне жалко, что твоя гнедая сломала ногу.

И тут в одно мгновение лицо его преобразилось, теперь оно выражало холодную жестокость и неукратимую алчность. На краткий миг открылась душа этого человека, словно в окне респектабельного дома мелькнуло на миг лицо злодея.

Бобу Тидболу и впрямь не суждено было больше ездить. Грянул выстрел – смертоносный кольт сорок пятого калибра не дрогнул в руке вероломного друга. Грохот прокатился по узкому ущелью, отразился от скал и вернулся негодующим эхом. Невольный соучастник Боливар, которому не пришлось трудиться за двоих, стремительно уносил прочь с места преступления последнего из участников ограбления «Западного экспресса».

И вот когда Акула Додсон галопом несся через лес, деревья у него перед глазами вдруг словно растворились, рукоять револьвера каким-то образом превратилась в гнутую ручку кресла, седло почему-то задрапировалось, он открыл глаза – и увидел свои сапоги, но не в стременах, а покоящимися мирно на краю внушительного дубового стола.

Я имею в виду, что Додсон, совладелец маклерской фирмы «Додсон и Деккер» с Уолл-стрит, проснулся в своем кабинете. Прямо перед ним, не решаясь заговорить, стоял доверенный клерк Пибоди. Снизу доносился приглушенный шум колес, убаюкивающе жужжал вентилятор.

– Ой, Пибоди, – часто моргая сказал Додсон, – я, кажется, уснул. Приснились какие-то чудеса… В чем дело, Пибоди?

– Пришел мистер Уильямс, сэр. Из компании «Трейси и Уильямс». Он ждет в приемной. Он пришел рассчитаться за «Икс, Игрек, Зет». Если помните, он много потерял на этом деле.

– Да, помню. А как котируются эти акции сегодня?

– Один восемьдесят пять, сэр.

– Вот пусть и платит один восемьдесят пять.

– Простите, сэр, что говорю об этом, – начал Пибоди, заметно волнуясь. – Но я беседовал с мистером Уильямсом. Он ваш старый друг, сэр. Сегодня вы владеете почти всеми акциями этой компании. И я думал… может быть… то есть вы, наверное, не помните – он продал вам свои акции по девяносто восемь. И если он теперь рассчитается по сегодняшней цене – он лишится всего, что у него есть. И вынужден будет продать свой дом.

В одно мгновение лицо Додсона преобразилось. Теперь оно выражало холодную жестокость и неукратимую алчность. На краткий миг открылась душа этого человека, словно в окне респектабельного дома мелькнуло лицо злодея.

– Пусть платит по один восемьдесят пять. Боливар не вынесет двоих.

Дары волхвов

Один доллар восемьдесят семь центов. И это все. Из них шестьдесят центов монетками по одному. Деньги были по одной-две монетки выторгованы у бакалейщика, и зеленщика, и мясника – и щеки пылали в безмолвном негодовании от такой бережливости. Делла пересчитала три раза. Один доллар восемьдесят семь центов. А завтра Рождество.

Ну что еще тут оставалось, кроме как упасть на дряхленькую кушетку и разрыдаться. Так Делла и поступила. Откуда напрашивается философский вывод, что жизнь состоит из всхлипов, вздохов и улыбок, причем вздохи преобладают.

Пока хозяйка дома постепенно проходит эти стадии, осмотрим дом. Меблированная квартира за восемь долларов в неделю. В обстановке не то что бы вопиющая нищета – но, бесспорно, там слышался ее голос.

Внизу, в передней, находился почтовый ящик, в который не пролезет ни одно письмо, и кнопка электрического звонка, от которой ни одно живое существо не добьется ни звука. К этому всему прилагалась потертая табличка, гласившая: «М-р Джеймс Диллингэм Юнг».

Длина надписи «Диллингэм» словно соответствовала былому благосостоянию владельца, получавшего тридцать долларов в неделю. Теперь, когда расход сократился до двадцати, надпись будто всерьез призадумалась, не сократиться ли и ей до скромного и непритязательного «Д». Но когда бы мистер Джеймс Диллингэм Юнг ни возвращался домой и ни поднимался в свою квартиру, миссис Джеймс Диллингэм Юнг, уже известная вам как Делла, неизменно восклицала: «Джим!» и крепко обнимала его. А это, согласитесь, замечательно.

Делла выплакалась и прошлась по щекам пуховкой. Она стояла у окна и уныло взирала на унылую серую кошку, идущую по серому унылому забору на не менее унылом заднем дворе. Завтра Рождество, а у нее всего один доллар восемьдесят семь центов на подарок Джиму. Она как могла выгадывала каждый цент на протяжении многих месяцев – и вот весь результат. На двадцать долларов в неделю далеко не уедешь. Расходы оказались большими, чем она рассчитывала. Так всегда оказывается. И только один доллар восемьдесят семь центов на подарок Джиму. Ее Джиму! А сколько счастливых часов провела она, выдумывая что-нибудь чудесное ему в подарок. Что-нибудь чудесное, и редкое, и эффектное – что-нибудь, хоть немного достойное великой чести принадлежать Джиму.

В простенке между окнами стояло трюмо. Вероятно, вам доводилось видеть трюмо в восьмидолларовых квартирках. Только очень худой и проворный человек может, наблюдая последовательную смену отражений в его створках, составить довольно определенное представление о своей внешности. Делла, будучи хрупкой, овладела этим искусством.

Внезапно она отпрянула от окна и подскочила к зеркалу. Ее глаза лихорадочно блестели, но лицо вмиг побледнело. Резким движением она распустила волосы.

Надо сказать, в семье Джеймс Диллингэм Юнг было два сокровища, которыми оба супруга чрезвычайно дорожили. Одним из них были золотые часы Джима, принадлежавшие еще его деду, а потом отцу. Вторым были волосы Деллы. Живи царица Савская в доме напротив, Делла специально сушила бы волосы у окна, чтобы затмить все драгоценности ее величества. Служи царь Соломон швейцаром и храни он все свои сокровища в подвале этого дома, Джим доставал бы свои часы всякий раз, проходя мимо, просто чтобы увидеть, как тот рвет свою бороду от зависти.

Итак, прекрасные распущенные волосы Деллы заструились и засверкали каштановым каскадом. Они спускались ниже ее колен и почти укутывали Деллу, словно плащ. Но тут же, нервно и порывисто, она принялась подбирать волосы. На секунду застыла, будто колеблясь, и несколько слезинок упало на потертый красный ковер.

Старый коричневый плащ на плечи; старая коричневая шляпка на голову. Шурша юбками и поблескивая не высохшими еще слезами в глазах, она устремилась вниз по лестнице, на улицу.

Табличка, у которой она остановилась, гласила: «Madame Sophronie. Различные изделия из волос». Делла стремглав взлетела на второй этаж и остановилась, с трудом переводя дух. Ее встретила Мадам, тучная неестественно набеленная чопорная женщина.

– Купите мои волосы? – выпалила Делла.

– Я покупаю волосы, – отвечала Мадам. – Снимайте шляпу, посмотрим на ваши волосы.

Каштановый каскад заструился по плечам.

– Двадцать долларов, – констатировала Мадам, привычно взвешивая в руке густую массу.

– Давайте мне их скорее сюда! – сказала Делла.

Следующие два часа пролетели для Деллы на розовых крыльях. И это не просто метафора. Она прочесывала магазины в поисках подарка для Джима.

Наконец она его нашла. Бесспорно, это было предназначено для Джима и никого иного. Ничего подобного не находилось ни в одном магазине, а уж она-то перевернула их все вверх дном. Это была платиновая цепочка для часов, простая и элегантная, ценная своей простотой, а не нарочитым блеском – как и все истинно ценные вещи. Она была достойна часов Джима. Едва Делла увидела ее, как поняла, что эта вещь должна принадлежать Джиму. Они были схожи. Скромное достоинство – вот что отличало обоих. Двадцать один доллар стоила Делле эта цепочка, и она спешила домой с восьмидесятые семью центами в кармане. С такой цепочкой на часах Джим сможет запросто поинтересоваться временем в любом обществе. Ведь, имея часы, он порой поглядывал на них тайком из-за потертого кожаного ремешка, заменявшего ему цепочку.

Однако по возвращении домой взбудораженность Деллы сменилась некоторой осмотрительностью и задумчивостью. Она достала щипцы для завивки, зажгла газ и принялась поправлять урон, нанесенный порывом щедрости вкупе с любовью. Что всегда тяжелейший труд, друзья, – колоссальный труд.

Через сорок минут ее голова покрылась крохотными мелкими кудряшками, которые придали ей вид нерадивого школьника. Она долго и придирчиво осматривала свое отражение.

– Что ж, если Джим не убьет меня сразу, – сказала она себе, – а рассмотрит меня хотя бы секунду, то признает, что я похожа на хористку с Коли-Айленд. Но что, что я могла сделать, если у меня был только один доллар и восемьдесят семь центов?

В семь вечера кофе был сварен, а сковорода на плите ожидала приготовления отбивных.

Джим никогда не опаздывал. Делла зажала цепочку в руке и примостилась на краю стола, прямо возле входной двери. Вскоре она услышала его шаги по лестнице на первом этаже и резко побледнела. У Деллы была привычка тихонько молиться о повседневных пустяках, и теперь она шептала: – Боже, пожалуйста, пусть я ему не разонравлюсь!

Дверь открылась, вошел Джим и закрыл ее за собой. Он выглядел измученным и очень серьезным. Бедняга, ему всего двадцать два – а он уже обременен семьей. Ему давно нужно новое пальто, и перчаток у него нет…

Джим застыл у двери, словно сеттер, учуявший перепела. Его взгляд замер на Делле, в глазах застыло непонятное ей выражение, и это ее пугало. В них не было ни злости, ни ошеломления, ни осуждения, ни страха, ни одного из тех чувств, что она ожидала. Он просто уставился на нее со странным выражением на лице.

Делла отпрянула от стола и кинулась к нему.

– Джим, милый, – воскликнула она, – не смотри на меня так! Да, я обрезала волосы и продала, потому что я не пережила бы, если бы у меня не было для тебя рождественского подарка! Они опять отрастут, это ничего, правда же? Я не могла по-другому. У меня ужасно быстро растут волосы. Ну же, Джим, поздравь меня с Рождеством, и будем счастливы. Ты себе не представляешь, какой чудесный, восхитительный подарок я тебе приготовила!

– Ты обрезала волосы? – спросил Джим напряженно, будто ему стоило колоссальных умственных усилий осознать этот факт.

– Обрезала и продала, – сказала Делла. – Но я ведь по-прежнему нравлюсь тебе, правда? Ведь и без своих кос я остаюсь собой, правда же?

Джим растерянно оглядел комнату.

– Так, говоришь, твоих волос больше нет? – с каким-то тупым упрямством повторил он.

– Не ищи их, – сказала Делла. – Они проданы, говорю же тебе: проданы, их больше нет. Сегодня Сочельник, милый. Будь поласковей со мной, я сделала это ради тебя. Может быть, волосы на моей голове и можно пересчитать, – внезапно она посерьезнела, – но невозможно измерить мою любовь к тебе. Я жарю отбивные, Джим?

Тут Джим вышел из оцепенения. Он заключил свою Деллу в объятия. Будем деликатны и оставим их на несколько секунд, а пока займемся рассмотрением какого-нибудь постороннего вопроса. Восемь долларов в неделю или миллион в год – есть ли разница? Математик или мудрец дадут неправильный ответ. Волхвы принесли ценные дары, но не было среди них одного. Впрочем, эти туманные намеки будут разъяснены позднее.

Из кармана пальто Джим достал сверток и швырнул его на стол.

– Не пойми меня превратно, Делл, – сказал он. – Ни одна стрижка, завивка или прическа не заставят меня разлюбить мою девочку. Но ты разверни упаковку, и ты поймешь, отчего я оторопел в первый момент.

Белые проворные пальчики справились с бечевкой, разорвали бумагу. Последовал восторженный возглас радости; увы! – моментально чисто по-женски сменившийся слезами со вздохами, так что хозяину дома пришлось прибегнуть ко всем возможным успокаивающим средствам.

Ибо в упаковке были гребни – набор гребней, задний и два боковых, – те самые, которыми Делла так долго и безнадежно любовалась в витрине одного из магазинов на Бродвее, – чудесные гребни, настоящие черепаховые, украшенные блестящими камушками – и как раз изумительно подходящие к ее каштановым волосам. Они стоили дорого, и Делла это знала, и ее сердце изнывало и рвалось от безнадежности обладания ими. И вот они ее, но нет уже тех прекрасных кос, которые должно было украсить их великолепие.

Но Делла прижала их к груди, подняла затуманенный слезами взор на Джима и вымученно улыбнулась:

– У меня ужасно быстро растут волосы, Джим!

Тут Делла подхватилась, как ошпаренный котенок, с возгласом:

– Ах, боже мой!

Ведь Джим еще не видел ее чудесного подарка. Она протянула ему цепочку на открытой ладони.

Бледный равнодушный металл, казалось, заискрился ее бурным воодушевлением.

– Разве не чудо, Джим? Я обшарила весь город в поисках этого. Теперь ты будешь смотреть на время по сто раз на дню. Дай мне свои часы. Я хочу взглянуть, как они смотрятся вместе.

Но вместо этого Джим опустился на кушетку, потянулся и сказал с улыбкой:

– Делл, давай отложим наши рождественские подарки и прибережем их до поры. Они слишком хороши для нас сейчас. Я продал часы, чтобы выручить деньги и купить тебе гребни. А сейчас, думаю, самое время жарить отбивные.

Знаете, волхвы – те самые, что принесли дары младенцу в яслях, – были мудры – чрезвычайно мудры. От них пошел обычай преподносить подарки на Рождество. Сколь мудры они, столь мудры их подарки – быть может, даже с правом обмена в случае непригодности. А я тут поведал вам ничем не примечательную историю двух глупых детей из заурядной квартирки, которые так бессмысленно принесли друг другу самые сокровенные свои богатства. Но, надо сказать, из всех дарителей они и есть мудрейшие. И мудры истинно лишь дарители, подобные им. Везде и всегда. Они и есть волхвы.

Справочник Гименея

Я, автор сего, Сандерсон Пратт, полагаю, что образовательная система Соединенных Штатов должна находиться в ведомстве бюро погоды. Могу привести вам неопровержимые доводы. Ну скажите на милость, почему бы университетских профессоров не перевести в метеорологический департамент? Читать они умеют, так что с легкостью могут просматривать утренние газеты и сообщать в главный офис, какой погоды ожидать. Но у этого вопроса есть и другая, более интересная сторона. Сейчас я расскажу вам, как погода преподала мне и Айдахо Грин светский урок.

Мы искали золото в горах Биттер-Рут, за хребтом Монтана. Один бородатый малый в местечке Уолла-Уолла, бог весть на что возлагая надежды, вручил нам аванс; и теперь мы понемногу ковыряли горы, располагая запасами продовольствия, способными прокормить целую армию в период мирной конференции.

Однажды приезжает к нам из Карлоса почтальон, делает у нас привал, проглатывает три банки консервов и оставляет нам свежую газету. А в газете были сводки прогноза погоды, и карта, которую она сдала горам Биттер-Рут с самого низа колоды, означала: тепло и ясно, легкий западный ветерок.

В тот же вечер пошел снег и подул сильнейший восточный ветер. Мы с Айдахо перенесли свою стоянку выше, в старую хижину, полагая, что это всего лишь налетела ноябрьская метелица. Но когда уровень снега достиг трех футов, мы поняли, что дело принимает серьезный оборот, а также то, что нас занесло. Топливом мы основательно запаслись еще до того, как его засыпало, продовольствия у нас было достаточно на два месяца вперед, поэтому мы предоставили стихии бушевать, как ей заблагорассудится.

Если вы хотите поощрить ремесло человекоубийства, заприте двоих на месяц в одной хижине размером восемнадцать на двадцать футов. Человеческая натура не в силах вынести такое.

Когда упали первые снежинки, мы похохатывали над остротами друг друга и нахваливали бурду, которую извлекали из котелка и называли хлебом. К концу третьей недели Айдахо выдает:

– Мне никогда не приходилось слышать звук, который издают капли кислого молока, падая с воздушного шара на дно кастрюльки, но, уверен, они – сказочная музыка по сравнению с бульканьем вялой струйки дохлых мыслишек, истекающей из ваших разговорных органов. Полупрожеванные звуки, которые вы ежедневно издаете, напоминают мне коровью жвачку с той только разницей, что корова – существо благовоспитанное и держит свое при себе, а вы нет.

– Мистер Грин, – не остаюсь в долгу я, – мы были приятелями, и потому я сомневался, признаваться ли вам, что, будь у меня выбор между вашим обществом и обществом кудлатой колченогой дворняги, один из обитателей этой хижины сейчас бы вилял хвостом.

В таком духе мы переговариваемся два или три дня, а потом и вовсе не молвим ни слова. Мы делим кухонные принадлежности, и Айдахо готовит на одном конце очага, а я – на противоположном. Снега навалило уже по самые окна, и приходилось поддерживать огонь целыми днями.

Признаться, ни у меня, ни у Айдахо не было образования, не считая умения читать и вычислять на доске: если у Джона было три яблока, а у Джеймса пять… Мы никогда не чувствовали особой потребности в университетском дипломе, ведь, колеся по свету, мы приобрели достаточно истинно полезных знаний и умений, чтобы не пропасть в критической ситуации. Но, заточенные в заснеженной хижинке в Биттер-Рут, впервые в жизни мы почувствовали, что, изучай мы в свое время Гомера, греческий, дроби и прочие высокие материи, мы имели бы сейчас гораздо больше пищи для ума и предмета для размышлений. Я наблюдал множество юнцов, вышедших из восточных колледжей и работающих в ковбойских лагерях по всему Западу, и пришел к выводу, что образование было для них меньшей помехой, чем это могло казаться. Например, однажды на Снейк-Ривер лошадь Андру Мак-Уильямса подцепила чесотку. Так он погнал за десять миль тележку за одним из тех чудаков, что величают себя ботаниками. А лошадь все равно сдохла.

Однажды утром Айдахо шарил поленом по высокой полке, до которой невозможно было дотянуться рукой. На пол упали две книги. Я бросился к ним, но напоролся на взгляд Айдахо. И он заговорил, впервые за эту неделю.

– Не ошпарьте пальчиков, – сказал он. – Хоть вы годитесь в компаньоны только спящей черепахе, я, так и быть, поступлю с вами благородно. И это, заметьте, больше того, что сделали ваши родители, выпустив вас в жизнь с общительностью гремучей змеи и отзывчивостью мороженой репы. Играем с вами до туза, кто выиграет – выбирает себе книгу, проигравший довольствуется оставшейся.

Мы сыграли. Айдахо выиграл. Он выбрал себе книгу, я забрал свою. Мы разошлись по своим углам и набросились на чтение.

В жизни не был я так рад и самородку в десять унций, как этой книге. Айдахо смотрел на свою, как дитя на леденец.

Моя книжонка была небольшая, размером пять на шесть дюймов, и называлась «Херкимеров справочник необходимых познаний. Может, я и ошибаюсь, но, кажется, это величайшая книга из всех когда-либо написанных. Она хранится у меня до сих пор, и с ее помощью я любого пятьдесят раз обставлю в пять минут. Куда до нее Соломону или «Нью-Йорк трибьюн»! Херкимер обоих заткнет за пояс. Должно быть, человек путешествовал лет пятьдесят и преодолел миллион миль, что набрался такой премудрости. Тут тебе и популяция всех городов, и способ, как узнать возраст девушки и количество зубов у верблюда. И про длиннейший туннель в мире, и количество звезд, и через сколько дней высыпает ветряная оспа, и параметры женской шейки, и права на вето губернаторов, и даты строительства римских акведуков, и сколько фунтов риса можно купить, не выпивая три кружки пива в день, и среднегодовая температура в Огэсте, что в штате Мэйн, и сколько нужно семян моркови, чтобы засеять один акр рядовой сеялкой, и какие бывают противоядия, и количество волос на голове у блондинки, и как хранить яйца, и высоту всех гор в мире, и даты всех войн и сражений, и как приводить в чувство утопленников и пораженных солнечным ударом, и сколько гвоздей идет на фунт, и как обращаться с динамитом, цветами и постельным бельем, и что предпринять до прихода доктора – и еще пропасть всяких вещей. Может, Херкимер чего-то и не знал, но по книжке этого было не заметно.