Жить Свободным. Часть I. Время когда все кажется возможным

Новошинский Владислав

Жить Свободным. Часть I. Время когда все кажется возможным

"Человек рожден свободным,

но повсюду он в оковах"

Жан-Жак Руссо. 1762 год.

ПРОЛОГ

Петербург. Ноябрь 1805 года.

– А маковые булочки свежие? Вы даже не подумайте обмануть меня молодой человек, я вас вижу, как на духу. Если вдруг подсунете мне вчерашнюю выпечку, завтра вся столица будет знать, что вы лгун и мошенник.

Пожилая дама посмотрела на хозяина лавки суровым взглядом, будто свежесть маковых булочек была для нее в этом момент важнейшим вопросом на свете.

– Что Вы матушка, я бы никогда не посмел оскорбить вас несвежим товаром. Вы же меня знаете. Для меня качество выпечки есть вопрос чести, а честь для порядочного человека важнее всего на свете.

Ответил хозяин лавки, вовсе не производящий впечатления молодого человека. Скорее наоборот, был он уже весьма зрелый мужчина лет сорока пяти. Среднего роста, упитанный, с неряшливой прической, и в то же время аккуратно стрижеными усами. Вид у него был уставший, вспотевший лоб, заляпанный мукой белый фартук, под которым коричневая рубашка с проступавшими пятнами пота. Звали хозяина Пьер. Много лет назад он приехал в Петербург с востока Польши, после раздела Речи Посполитой во времена Екатерины II. Но из-за имени никто не воспринимал его как Поляка. Все считали Пьера Французом, и даже так и величали месье Пьер. А он особо и не противился, потому как мода на все французское очень помогала в его деле. И со временем лавка и пекарня Пьера стали самым популярным у зажиточных жителей столицы местом, где можно купить свежую выпечку. Выпечку, как в Париже. И в общем то никого уже не волновало, что сам месье Пьер никогда не был во Франции, а язык знал не лучше среднего ученика питерского колледжа.

– И в то же время дорогая, Анна Петровна – продолжил хозяин лавки – я бы рекомендовал вам сегодня прекрасные круассаны с шоколадной крошкой. Точно такие, как сейчас очень популярны в Париже.

– Ох уж этот ваш Париж. Да что вы все помешались на этих иностранцах. То были Немцы, теперь Французы. А завтра кто, Англичане, Австрийцы, а может модным станет подражать Арабам? Будем носить кафтаны и примем многоженство? Ой пропащая это страна, ничего своего не ценит. Принесите мне лучше Турецкий орех. С полфунта. И чтобы не сухой был.

Командным тоном произнесла пожилая дама.

Хозяин негромко вздохнул, вышел из-за прилавка и прошел в сторону кухни за стеллажами. Анна Петровна пристально проводила его взглядом и потихоньку поковыляла следом. Из кухни невероятно притягательно пахло свежей, только что вынутой их печи выпечкой. Помощники пекаря суетливо шныряли вокруг стола, посыпая свежие булочки, круассаны, слойки, багеты орехами, тертым шоколадом, сахаром и поливая медом. Было очевидно, что они очень торопятся, да и выпечки было непривычно много для обычного буднего дня.

– Что это у вас сегодня так оживленно? – спросила дама, взяв со стола слойку, понюхав и положив обратно.

Помощник пекаря слегка опешил. Он растерялся, не зная, что ответить в такой ситуации, и как выдворить с кухни незваную гостью.

– Вам нравится слойка? Это будет небольшой презент от меня, в знак глубочайшего почтения к вам матушка.

Сказал Пьер, быстро подойдя к столу, взяв ту самую слойку со стола и протянув обратно пожилой даме:

– Вот ваш Турецкий орех, ровно полфунта, как вы просили. Желаете приобрести еще что-то?

– Э, ммм, пожалуй, пожалуй, я посмотрю, что у вас еще есть здесь интересного. Дама попыталась пройти дальше по кухне в направлении печи. Месье Пьер аккуратно, но решительно переместился и преградил собой ей путь.

– Все что мы имеем, я с огромным удовольствием принесу к прилавку. Уважаемой графине следует быть аккуратной, на кухне много муки, масла, меда, да и еще всякого, что может испачкать столь прелестное пальто.

Было видно, что хозяин лавки старается быть учтивым с назойливой покупательницей, и в то же время, его мимика, тон, и особенно взгляд выдавали раздраженность.

Месье Пьер прекрасно знал пожилую даму. Это была графиня Анна Петровна. Когда-то в замужестве она носила фамилию Потемкина. Но по неведомой пекарю причине, ныне она была всем известна под своей девичьей фамилией Панина.

Анна Петровна была частным гостем в лавке. Для людей её статуса и достатка, это было очень странно. Обычно благородные особы не утруждали себя покупкой продуктов. За выпечкой всегда приходили слуги. Но графиня Панина почти ежедневно заходила в лавку, подолгу расспрашивала про товар, что-то покупала. И всегда долго стояла у прилавка. По всему было видно, что идти домой ей совсем не хочется. Насколько знал Пьер, у графини не было ни детей, ни братьев, сестер, ни какого-либо другого близкого человека. Но примечательным было не это. Все в высшем свете знали, что Анна Петровна Панина не вхожа в общество. Она была давно презираема аристократией. По какой причине никто толком уже и не помнил. Но говорили, что пожилая графиня живет одна в огромном доме на набережной Фонтанки, доставшемся ей от родителей, у которых она была единственным ребенком.

– Сегодня у князя Голицына большой прием. В честь дня рождения юной княгини. С минуты на минуту должны прийти слуги из княжеского дома за заказом. Прием будет человек на сто, судя по количеству выпечки, которую они просили приготовить.

Сказал Пьер, тем самым аккуратно намекая, что дел у них много, и графине пора бы уже определиться с покупками.

– А-а-а! Голицыны. Прием. Скучнейшие люди, эти Голицыны. Да и прием будет такой же скучный – с явным раздражением отвечала Анна Петровна – одни и те же лица, одни и те же разговоры. Ничего нового, ничего интересного. Одно красование друг перед другом. Не пойду я на этот прием. Уж поймите меня. Не мило мне все это.

Пекарь лишь промолчал, отведя взгляд.

– С вас 50 копеек. Желаете оплатить или записать в долг?

– Запишите в долг, не хочу я таскать эти монеты. Да и вообще пусть Голицын оплатит. Столько выпечки все равно не съедят.

Пьер улыбнулся и кивнул. По-человечески ему было жаль пожилую даму.

– Фёдор, Фё-е-дор! – громка позвала графиня.

С улицы вошел мужчина. Высокий, весьма крепкого сложения, с бородой и очень простым и добрым лицом.

– Да матушка – отозвался вошедший.

– Вот – графиня поворачиваясь махнула в сторону прилавка – бери!

Федор подошел к прилавку, собрал маковые булочки, турецкий орех, мед и подаренную слойку. Аккуратно сложил все мешок, потом резко поднял последний и закинул за спину.

– Эй! Аккуратнее Федя. Месье Пьер изрядно старался, и обидится такому обращению с его честью – улыбаясь сказала дама.

А месье Пьер вновь улыбнулся, но на этот раз это была искренняя улыбка.

Идя к двери, графиня вновь посмотрела в сторону кухни.

– Голицыны. Скукотища. И даже пусть не думают звать, ни за что не пойду! – пробормотала она.

Попрощавшись с Пьером Анна Петровна и Федор вышли на улицу.

– Ну что Феденька, прогуляемся? – спросила графиня, уже начав путь к дому.

– Конечно матушка, погода сегодня не плохая, да и доктор говорил, что вам полезно прохаживаться.

– Вот! Ты прав дорогой. Тем более, что от всех этих экипажей меня только укачивает.

Федор кивнул. На самом деле у графини уже давно не было ни кареты, ни извозчика, ни лошадей. Раньше она имела свой экипаж, и иногда выбиралась за город или даже в Москву. Но потом дальние поездки стали утомлять, а в городе ездить ей было в общем то не к кому. Потому пару лет назад лошадей и карету продали, а конюха с извозчиком уволили.

Погода в Петербурге в ноябре не особо благосклонна к гуляющим пешком вдоль канала. Потихоньку заморосил дождь. Ветер порывами поднимал последние из давно опавших листьев. Из-за туч почти не было видно солнца, а проезжавшие мимо экипажи, старались быстрее проследовать куда держали путь, не особо переживая что обольют прохожих из лужи.

Анна Петровна натянула платок на голову и слегка надвинула его надо лбом, чтобы дождь не так сильно заливал лицо. Она бы и рада была ускорить шаг, но больные колени не оставляли шанса не промокнуть под этим дождем. Слуга покорно шел сзади с мешком за спиной.

Спустя минут двадцать они дошли до дома графини. Огромный особняк на берегу реки Фонтанки выглядел уныло. Нет это вовсе не означало, что здание было запущенно. Фасад регулярно красили. В вазонах перед входом каждое лето высаживали свежие цветы, а потом регулярно меняли их на новые, и так до самых холодов. И цветы эти всегда были свежие, всегда яркие. Но что-то угрюмое все же веяло от этого дома. Каким-то образом чувствовалось, что большая часть комнат никем давно не занята.

Хозяйка подошла к ограде и облокотившись на забор, опустила голову и очень тяжело задышала. Очевидно, прогулки давались ей все тяжелее. Слуга стоял рядом, продолжая мокнуть под дождем и просто молчать, глядя в сторону. Дверь была всего в паре шагов от них, а за дверью тепло, сухо и уютно. Но они постояли еще минут пять, и только потом графиня подняла голову, потянула руку в сторону Федора и очень аккуратно пошла к двери. Слуга подхватил её под локоть, поддерживая хозяйку подвел ближе, и наконец постучал в дверь.

Открыла служанка. Женщина лет тридцати. Довольно простого вида для прислуги в столь дорогом доме в центре столицы. Как и Федор, она больше походила на крепостную служанку где-нибудь в барской усадьбе в провинции. И звали её так же по-крестьянски просто, Марфа. Федор и Марфа были женаты. И они действительно были крепостными, которых Панина выкупила много лет назад. Бог не наградил пару детьми, собственно, как и пожилую хозяйку особняка. И только они двое проживали в доме вместе с графиней. Остальные немногочисленные слуги были людьми свободными, приходили днем, выполняли работу и уходили.

Анна Петровна, войдя в дом, и оставив служанке пальто да насквозь промокший головной платок, медленно, превозмогая боль в коленях, стала подниматься по шикарной выложенной мрамором лестнице с позолоченными балясинами на второй этаж.

– Матушка, ужин почти готов. Мы с Порфирьевичем сегодня приготовили утку, запеченную с травами. Я накрою минут через десять. Не задерживайтесь, пожалуйста. Холодная утка будет совсем не та – сказала Марфа, помогая Федору раздеться.

Графиня кивнула, слегка повернув голову в сторону, и продолжила свой нелегкий путь наверх.

Ужинала Панина в столовой на первом этаже особняка. Большая комната, с обитыми красным холстом, с позолоченными вертикальными полосками стенами. По стенам висели большие картины, в основном свидетельствовавшие о победах русской армии. А между картин большие подсвечники. В комнату вело три входа. Один прямо из кухни для прислуги, другой из парадной для гостей, и третий специально для хозяев дома, чтобы последние могли дождавшись, когда все соберутся за столом, торжественно выйти к гостям, и в последствии, при необходимости, столь же торжественно удалиться. Посреди комнаты стоял огромный стол, покрытый белой скатертью, а вокруг стола массивные дубовые стулья. За этим столом в былые годы могло собраться человек двадцать, очень и очень знатных и влиятельных особ. Обитые холстом стены и эти картины помнили многие важные разговоры. А сколько неуместно сказанных здесь, после изрядной выпивки слов, могли перевернуть судьбы их сказавших…

Но сегодня, как и в последние годы, ужин был накрыт лишь для одной.

Главное блюдо было действительно прекрасно. Утка гордо лежала в центре стола, с подрумяненной, местами до угольной черноты, поблескивающей от жира и масла кожицей. И источала великолепный аромат запеченной дичи, дополняемый чесноком и обширным букетом трав. Сопровождали утку отварной картофель, политый растопленным маслом и посыпанный тертым трюфелем, и маринованные огурцы, приятно похрустывающие на зубах.

Федор, как обычно, прислуживал у стола в роли официанта, а Марфа подавала блюда и уносила посуду.

Графиня медленно и немного тяжело пережевывала пищу, понемногу запивая вином. И почти все время смотрела вперед, от чего складывалось впечатление, что мыслями она где-то далеко. И лишь иногда, будто будоражась ото сна, возвращалась в комнату. Во время ужина присутствующие почти не говорили. Слуги настолько привыкли и знали хозяйку, что слова были уже и не нужны, будь то еще кусочек птицы, картофель или вино в бокале.

– Замечательная утка получилась! И передай благодарность Порфирьевичу. Он, как всегда, молодец – сказала Панина, обращаясь к Марфе и продолжила:

– Здесь еще очень много. Покушайте с Федей позже. И вино еще осталось. Что добру пропадать.

Марфа пробормотала что-то в благодарность и быстро начала убирать со стола.

– Разведи камин в гостиной. Что-то я замерзла сегодня, кости немного ломит, и голова разболелась – обратилась графиня к Федору.

– Уже все готово, матушка. Изволите принести в гостиную напитки? – ответил Федор.

– Да. Быть может еще вина – сказала Панина, медленно поднимаясь, и начиная потихоньку шагать от стола, опираясь за спинку дубового стула. Потом она на мгновенье остановилась, задумалась, и повернувшись сказала:

– Нет, Феденька, давай лучше водки. Да. Решено! Принеси графин водки в гостиную. И возьми две рюмки дорогой.

Федор вернулся на кухню, перелил водку из бутылки в графин, взял из шкафа пару хрустальных стопок и пошел в гостиную. Когда он вошел, Анна Петровна стояла у окна. Было уже темно, а на другой стороне канала вспыхивали яркие огни праздничного фейерверка.

– Голицыны! – с еще большим, чем днем у пекаря в лавке, раздражением произнесла пожилая графиня – нет! Ни за что не пойду к ним и в следующий раз. И пусть даже не просят. Не пойду и всё. И гони их гонца прочь, если придет. Палками гони. Ты понял?

Федор утвердительно кивнул.

– Водка, как вы просили. И две рюмки. И еще нарезанное сало, и огурцы. Чтобы с желудком чего не случилось.

– Да, да. Поставь на столик. Налей. И себе налей, дорогой.

Слуга поставил поднос на небольшой столик, стоявший между двух кресел напротив камина. Открыл графин и наполнил обе рюмки.

В камине к этому времени уже почти прогорела охапка дров, и маленькие языки пламени то вспыхивали, то почти угасали, словно цепляясь за жизнь из последних сил, лишь бы не погаснуть.

Федор подошел к камину и подбросил еще одну охапку. Огонь через несколько минут разыгрался с новой силой, жар усилился, а потрескивание дров и игра пламени придали комнате особый уют.

Графиня тем временем уже устроилась в кресле:

– Давай выпьем дорогой.

Она подняла стопку и взглядом показала на вторую стопку Федору:

– Только вы с Марфой и остались у меня. Только вы близкие люди. Вот такая она Феденька, жизнь. Вот такая интересная, и в то же время невероятно жестокая.

И выдержав паузу продолжила:

– Это сейчас я одинокая старуха, всеми презираемая….

– Э-э-э, ну что же, как же, это же нее – начал Федор.

– Да уж нет родной. Все это так. Я же все понимаю. Иногда память только подводит. Пойду куда-то, а как приду и не помню зачем шла, и сюда ли вообще шла. А в остальном все я знаю.

Графиня посмотрела на собеседника:

– Но знаешь! Так ведь не всегда было – в этот момент взгляд её вдруг сменился с беспросветно грустного, на какой-то не по годам бодрый, даже можно сказать искрящийся.

– Эх, какие были годы у меня. Какие годы! А какой день сегодня? Ноябрь, а дата, дата какая.

– 18 ноября матушка – ответил Федор.

– Да., 18 ноября! Тот самый день!

– Какой день?

– Тот самый! Тот самый день!

Федор, не зная, что ответить в данной ситуации, лишь промолчал. По тону графини не было заметно, что она хочет поделиться с ним, чем-то большим.

– Ладно дорогой. Утка уже остыла, да и ты голодный. Иди к Марфе, поужинай. А мне налей еще рюмку. И вообще, оставь графин, завтра приберешь.

Слуга поклонился, пожелал спокойной ночи и удалился.

Анна Петровна отпила из рюмки, встала с кресла и подошла к большому комоду. Верхний ящик комода был на замке. Графиня расстегнула пуговицу на груди, сняла с шеи цепочку, на которой висел небольшой серебряный ключик, вставила ключик в замок, повернула и открыла ящик. В ящике лежало несколько пустых бумаг и принадлежности для письма. А в самом углу неприметный конверт. Пожелтевший, потрепанный временем конверт. Разобрать что написано на конверте было уже невозможно.

Графиня с конвертом в руках пошла обратно к креслу у камина. Проходя мимо окна, она посмотрела в сторону другого берега реки. Фейерверки уже стихли. Панина вздохнула с некоторым облегчением и, пожалуй, даже радостью. Радостью от того, что ей сегодня больше не нужно созерцать этот праздник, один из тех, к которым она так привыкла в детстве, и о которых, на самом деле в глубине души, так скучает уже много лет.

Держа в правой руке конверт, Анна Петровна, левой рукой взяла рюмку, залпом допила оставшуюся водку. И поставив рюмку на столик, неспешно стала открывать конверт. Из-под оборота конверта показалось письмо. Такое же старое, пожелтевшее, но все же сохранившее текст в разборчивом виде.

– Да сегодня тот самый день, 18 ноября!

Несколько минут она сидела не двигаясь, уставившись на огонь в камине. Не смея пошевелить руками, держащими конверт:

– Тридцать лет уже прошло. Да! Три месяца счастья и тридцать лет расплаты.

Анна Петровна потянула письмо, и из конверта полностью показалась первая строка.:

«Дорогая, милая Анна. Знаю, это последнее, что я могу…»

Графиня резко отвела взгляд. По щеке покатилась слеза. А по нескольким неглубоким судорожным вдохам было заметно, что в этом момент в горле подступил ком.

Но графиня Панина не разрыдалась. Она слегка задвинула письмо обратно в конверт, и уставилась на огонь в камине. В мокрых от слез глазах, в ручейках на щеках, продолжало свою игру пламя, озаряя темную комнату, и создавая причудливый танец теней. Время от времени с громким треском из огня вырывались искры.

Графиня смотрела прямо на огонь, не отводя взгляд. И в то же время смотрела, будто, в никуда. По всему было видно, что мыслями Анна Петровна в этот момент где-то далеко. Далеко в своих самых сокровенных воспоминаниях.

Глава 1.

Воронежская губерния. Июнь 1763 года.

– Ну же, давай, давай, еще, толкаем! – командовал, статно восседая на коне, усатый сержант в широкой зеленой треуголке, красно-зеленом мундире, с саблей на поясе.

Пятеро солдат со всей силы навалились, пытаясь вытолкнуть карету, застрявшую посреди одной из больших луж, покрывавших дорогу после вчерашнего ливня. Извозчик взмахнул кнутом, громко вскрикнул: – А ну пошли! – и так хлестанул по запряженным лошадям, что стоявшие рядом на обочине, вздрогнули от визга летящей плети и резкого, словно выстрел шлепка. Четверка белых лошадей резко дернулась и с неистовым ржанием потянула карету. Колесо, утонувшее в луже почти наполовину, наконец двинулось с места. Солдаты поднажали еще, и тут карета резко покатилась вперед. Один из толкавших поскользнулся и завалился прямо лицом в лужу. Через секунду он неспешно стал подниматься, весь мокрый и грязный.

– Твою ж мать! Ну что ж это за дерьмо – начал ругаться упавший солдат, пытаясь хоть как-то отряхнуться от грязи.

– А ну молчать! Я тебе сейчас покажу твою мать – резко одернул сержант.

Солдат замолчал. Отошел к обочине, немного отряхнулся, вытер рукавом грязь и оглядел себя. Зеленый камзол и белые штаны, и без того уже испачканные дорожной пылью были сплошь в грязи. Со шляпы и рукавов капала коричневая жижа. Он не представлял, как и где будет оттирать все это. С грустью во взгляде, посмотрел на медленно уезжающую карету, потом поднял глаза на сержанта.

– Вернись в строй. Доберешься до лагеря, приведешь себя в порядок – снисходительно сказал усатый сержант, потом повернулся, и неспешно поехал следом за каретой.

– На! Вот возьми, пойдем – один из рядовых, также выталкивавших карету, протянул упавшему рюкзак и ружье – пойдем, а то мало того, что в грязи, еще и накажут за нарушение строя – продолжил он.

– Идем, идем. Куда ж мы денемся. Мы никуда отсюда не денемся – ответил солдат, закинув рюкзак за спину

И они неспешно побрели вперед среди колонны.

Обоим рядовым было лет по 30. Бородатые, измученные длиной дорогой, слегка сутулые от постоянного ношения тяжелых рюкзаков и оружия. Во многом они были похожи друг на друга, собственно, как и на большинство своих сослуживцев.

– Тебя как зовут? – спросил пришедший на помощь.

– Афанасий – ответил солдат.

– А меня. Илья. Я тоже из четвертой роты сержанта Уварова. Раньше не видел тебя среди наших. Ты давно к нам?

– Я в четвертую направлен неделю назад, перед выдвижением из Пскова. Говорят, у вас убыло много. Вот нас и направили на восполнение.

– Да. Было такое. Несколько человек из донских пожаловались на сержанта за плохое отношение, за побои. Думали командир вступиться за них. Ан, не тут-то было. В итоге всех на каторгу сослали. А ваших видать, на замену прислали. Так что ты аккуратнее с бранью. А то наш сержант очень тяжёлый характером. Может и зубы выбить эфесом за дерзкое слово, а может и просто от пьянки покалечить ни за что.

– Да чего уж. Я не первый год на службе. Уже всякого повидал. Ай. Что мы будем тут друг друга пугать. Ты тоже смотрю, не молодой сопляк уже. А жизнь нашего брата она везде одинакова. Расскажи лучше про себя. Я в роте пока толком ни с кем не сдружился.

– Ага. Одному то совсем грустно. А мужики у нас в роте хорошие, всегда поддержат. Вольешься, не переживай!

Илья положил руку на плечи сослуживцу и продолжил:

– Сам я с верхней Волги. Десятый год идет как забрали рекрутом. Хорошо у нас там было. Не так жарко, как здесь. Лесов побольше, речки красивые. А тут смотри, какая жара, что дышать тяжко, а говорят, в иных краях еще хуже бывает. Что за полдня под солнцем, можно и в обморок упасть от духоты.

– А я из-под Астрахани. Мне такая жара нравиться. Спать хорошо, не замерзнешь даже без палатки. А как хорошо искупаться в речке после вот такого перехода. Кругом жара, а вода прохладная, свежая. Уххх! А фрукты. Знаешь какие у нас летом фрукты вкусные. Это не ваши яблоки кислые.

Было видно, как на перепачканном лице пробежало, что-то такое теплое, приятное, родное:

– Первые пять лет в Архангельском гарнизоне был. Так там такая холодина. Сырость все время. Ветер холодный. А зимой, если в дороге присел, то все считай помер. Я поначалу болел не переставая, думал живым оттуда не уеду. А потом война началась, меня под Смоленск перевели. Вот так считай, война кого убила, а меня спасла.

– Слушай, а чья карета то? – продолжил Афанасий – не часто встретишь такую роскошь среди военной колонны. Я её уже не первый раз вижу за последние дни в пути.

– Ходят слухи, что какой-то генерал своих девиц взял на летнюю кампанию. Мол, скучно ему без них тут одному средь мужиков. С родными побыть хочет летом.

– Твою то мать! – снова выругался Афанасий, все еще пытаясь отряхнуть грязь с камзола.

– Скучно ему без баб. Я из родни уже одиннадцатый год никого не видел. Как забрали в девятнадцать лет, так и мотаюсь. Только воспоминания и остались о родителях да о близких. Если честно уже и не помню, как они выглядели, что было, а что не было, или я сам уж что выдумал.

– Ага – ответил Илья – я и сам уже не помню ни родни, ни друзей, ни дом наш. Да и какой он уже наш. Брат, наверное, все перестроил, меня уж точно не ждет. Бог даст живым останусь, там и найду себе дом.

– А я по сестрам и по матери скучаю сильно. Иногда по ночам накатит тоска, думаю, как доберусь до родного села. Вот удивятся, когда встретимся. Зойка уже взрослая совсем, наверное. Уходил она девчушкой была малой ещё. Я часто за ней приглядывал, пока родители в поле, да у барина в хозяйстве работали. Ну и Катька, уж точно баба взрослая. А главное мать повидать хочется. Эх! Как она плакала, когда забирали меня. Долгое время только и стояло в глазах, как упала на колени и рыдала в след. А я не оборачивался. Не мог я обернуться, понимаешь, не мог! Заплакал бы тоже, как пацан малой. А как потом в казарме с мужиками после такого. Так и уходил, слушая рыдание за спиной, и не оборачиваясь. А потом вот стыдно стало. Да мне бы только обнять её еще разок. Понимаешь? Ты то точно меня понимаешь!

– Да, я то понимаю. Ты вот, выпей-ка, а то совсем расстроился.

Илья достал из рюкзака небольшую фляжку и протянул Афанасию.

– На, глотни!

– А что там? Вода у меня есть. И привал скоро, еще наберем.

– Да, ты попробуй, попробуй. Моей воды.

Афанасий отхлебнул и сморщился.

– Уф! Откуда у тебя братец брага в дороге. Не боишься быть палками побитым?

– Так ты молчи и пей потихоньку, коли поделились. Не будет же сержант у каждого фляги нюхать всю дорогу. А так куда веселее идти, согласись.