скачать книгу бесплатно
Сваты
Весь сентябрь дожди то хлестали, пеня лужи с чуть торчащей из них молодящейся гусиной травкой, то нудно сеяли, развозя в кисель дороги. В такую распутицу не только машины, но и трактора по ним проезжали с трудом. Октябрь распогодился: посветлели накатанные дороги, снова весело засуетились на деревьях воробьи. Несмотря на заморозки, воровато прихватывавшие по ночам верхушки трав в низинах, дни стояли звонкие, теплые и до того ясные, что из окон избы Чеботаревых, стоявшей на краю райцентра, была видна за тридцать пять километров городская телевышка. В один из вечеров в дверь дома Николая Чеботарева постучали. Николай только что вернулся с работы и ужинал, поэтому, когда он открыл дверь, от него вкусно пахло щами и чесноком. В госте Николай узнал своего дядю Матвея. Последние десять лет дядя жил в деревне, километров за двадцать пять от Николая, а в городе у него была квартира, оставленная сыну с семьей. Дядю Николай видел редко, заезжая проведать, когда в его краю были какие-то дела, а дядя у него и вовсе был лишь один раз, в прошлом году, на проводах сына в армию. Николай обрадовался:
– О! Дядя Матвей, здорово! Заходи.
Матвей молча пожал Николаю руку, вошел в сени, достал из кармана брюк бутылку, поставил на лавку у двери, чтобы не мешала разуваться.
– А я как раз ужинать сел. Пойдем на кухню, со мной поужинаешь. Наталья сегодня допоздна дежурит, еще с работы не пришла.
Матвей взял бутылку, прошел на кухню, поставил ее посреди стола, сел.
– Вот… попроведать пришел.
– А-а! Это хорошо.
Николай достал из шкафчика два стакана, налил в тарелку щей, подвинул Матвею. Глядя, как дядька, открыв зубами бутылочную крышку, налил по полстакана, спросил:
– Дядь Матвей, может, грибков принести и огурцов с подвала?
Но Матвей остановил его взглядом из-под бровей и махнул рукой – ладно, потом… садись. Николай сел.
– Как там тетка Варя? – спросил он.
Матвей поднял стакан, вздохнул:
– А чего ей исделается? – протянул его над столом. Николай с готовностью чокнулся…
Когда Николай вернулся из подвала, принес грибы и огурцы, дядька сидел, хмурил брови, ворошил на голове волосы. Николай достал еще одну бутылку. Пока накладывал в тарелки и резал хлеб, Матвей глядел на бутылку. Николай сел, разлил по стаканам, дождавшись, пока дядька возьмет стакан, стукнул по краю и, сказав: «Ну, будь здоров», – выпил. Матвей все смотрел на бутылку, держал стакан.
– Дядь Матвей, ты чего?
Матвей тяжело вздохнул:
– Как там без стекла?
Николай перестал жевать:
– Без какого стекла?
Матвей посмотрел ему в глаза:
– Да я, когда уходил, так дверью саданул, где-то стекло аж посыпалось. А где – и не глянул. – И выпил залпом. Поморщившись, зацепил гриб, жевал, глядя в темное окно.
Николай положил локти на стол, спросил:
– Так ты что, поругался с тетей Варей и ушел?
– Да, еще вчерась ушел.
– Вчера? А где ж ты был?
– А у стогу спал. Замерз, как собака. У чем был, у том и выскочил. Ночью шел, да краешками, как вор… твою матушку совсем!
– А чего не днем?
– Днем увидют. А я следы путал, чтобы ей кто не рассказал. Пусть-ка она там попереживает. Не все ж мне одному усю жизнь мучиться!
Николай откинулся на спинку стула:
– Ты прям как Лев Толстой!
– Да? – Матвей заинтересованно посмотрел на племянника. – А он чего?
– О! Да чего! Он, земляк наш, характер прояви-и-л, я тебе скажу. – Николай, вдохновленный намечаемым разговором и только что начатой бутылкой, чувствовал себя хозяином стола.
– Это какой Толстой? Который «Война и мир?» Так он вон где жил, паря, где-то под Тулой.
– Да! А помер-то у нас, рядом. Станцию Лев Толстой знаешь? Вот! Ты, дядь Матвей, как моя начальница. – Николай работал водителем, возил какую-то районную начальницу и при случае рассказывал про нее всякие истории. – Она, хоть и культурная, а про Толстого тоже ничего не знает. Про земляка-то! Всю жизнь проработала в исполкоме, а не знает, почему город называется Лев Толстой! Я ей и рассказываю: там станция раньше была, она и сейчас есть, Астахово, ай Астапово. Вот. Толстой у себя в Ясной Поляне жил, тут километров сто будет по прямой. Я заезжал как-то, когда в Москву за запчастями ездили. Он чего-то со своей женой поругался: та вроде говорит, мало тебе за книжки плотют, детей понарожали, а хозяйство содержать денег не хватает. Он с этого мясо есть перестал, сам босиком ходит, сам пашет, а она его все чего-то пилила.
Матвей скрипнул зубами:
– Вот зараза-то!
– Да! А Льву Толстому пришла пора помирать. А помирать он думал только в крестьянской избе, в самой простой. Вот как пришла ему пора помирать, он собрал все свои вещички в узелок и ушел. Сел на поезд и уехал. Даже билет взял не купейный, не эсвэ, а простую плацкарту, чтоб подешевле. Ему ведь надо, как он сам себе думал, в простой крестьянской избе помереть. Он ведь в Бога даже верить перестал. Не верил совсем. Тут ему царь телеграмму пишет: «Ежели ты в Бога верить не будешь, я тебя графского титула лишу». Ей-богу, так телеграмму ему и дал. Я что, брехать, что ли, буду? Тот телеграмму получает, Лев Толстой-то, прочитал, ничего не сказал, только сел в поезд и поехал в простой избе помирать. А в Бога он совсем верить перестал ай и не верил. Приезжает он на эту станцию и идет в музей помирать. Нет, чтобы в простую избу крестьянскую, ему лучший самый дом на станции подсунули. Там он и помер. А схоронили его: глядишь в Ясной Поляне на его могилку – такой вот бугорок зеленый стоит и ничего больше нету, не знаю как сейчас, может, денег выделили, памятник получше поставили. Все же человек-то известный, ни хрена себе – Лев Толстой! А чего он в Бога не верил, ты как думаешь?
– Я тебе, Коль, вот чего скажу: что он в Бога не верил – это дело его. Я и сам раньше думал, что попы воду мутят, чтоб себе получше сделать. С кадилами ходят, машут. А у меня, может, насчет Бога-то свои мысли есть. Дело не в этом. – Матвей сжал в кулаке стакан так, что побелели пальцы. – А вот в чем я его поддерживаю, так это насчет баб! Это он у самую точку попал. – Он прищурился, развернул кулак и стал снова медленно сводить пальцы. – Я бы их усех, баб этих, узял бы у коробку спичечную, посовал бы в нее, как спички, зарядил бы у пушку, да ка-а-э-к шарахнул, чтоб тольки перья одни кругом! Или у космос. Пусть полетают, вечные наши спутницы.
– Хэх! – Николай прищурился, крутнул головой. И у Матвея тоже вроде полегчало на сердце. Он тоже хотел улыбнуться, но вдруг вспомнил:
– Бабы мне эти!.. Тут вот у соседки зимой кобель издох, не кидать же его на улице! Пришла, говорит: закопай. Ну мы с соседом пошли, землю за огородом еле удолбили за два часа. Закопали. Говорим ей: теперь помянуть надо. Она: да разве кобелей поминают? Где ж у него душа-то? Где: я у ей спрашиваю? Да у раю! Она: как у раю? Да вот так: сама небось у церковь как чего, так бежишь да на коленки падаешь, а я, считай, вроде как неверующий усю жизнь, да и то знаю, что у раю не тольки змеи соблазняющие живут, а и всякая тварь. Одних тольки людей из рая поперли. А через кого поперли-то мужиков, ай не знаешь? Яблочков им, бабам, захотелось! Пойдем, говорю соседу, от ней толку не будет, у меня бутылка есть, помянем душу новопреставленную раба Божия Шарика да яблочком закусим, у меня моченая антоновка ядреная, так скулы и воротит.
– Так вы чего поругались-то?
– Да чего… Доняла она меня, за всю жизнь так доняла. – Матвей положил на стол руки огромными серыми ладонями вверх, как бы взвешивая на них что-то неопределенное. – И ведь чем доняла?! Ведь стерпел бы, но у ней слова – что кирпичи! Так по башке и хлещут: «Ты вечно!» говорит, или: «Да у тебя сроду так-то!» Тут разве стерпишь? Я с ней картошку тяпаю, рядом идем, она мне: «Видала я, как ты на свадьбе не в гармонь играл, а на сваху глядел! А на той неделе ты чего у магазин так долго мотался: уж не у ней ли был?» Я молчу. «А ты то-то и то-то». Я опять молчу!! Она опять!.. Я ей объясняю по порядку что и как, а она… – Матвей стукнул ребром ладони по столу. – У нас ведь как будто языки разные! Скажешь ей – ничего не понимает! Да с ней разве поговоришь! Я слово – она десять. Я со злости быстрее тяпаю, вперед уйду… Ну ушел. А обратно-то возвращаться навстречу! У нее как раз наберется всего с чертову кучу, пока намолчится, и мне – р-р-раз! – и выдаст! «Ты сррр-р-роду»!.. Тьфу! Так бросил бы да еще летом и ушел! Да летом ее разве бросишь? Жар вон какой стоял нынче летом, земля убьется, ее и топором не возьмешь, не то что тяпкой. – Матвей отодвинул тарелку.
Пока разговаривали, неслышно вошла Наталья, жена Николая. Увидела Матвея, улыбнулась. Николай развел руками:
– А вот и Наталья! – Хотел встать. – Наташ, а у нас гость.
– Вижу, вижу. Сиди, Коля. Здравствуйте, дядя Матвей.
– Здравствуй, Наташа.
Наталья прошла в спальню. Николай выдвинул из-под стола табуретку, позвал:
– Наташ, есть будешь?
Та ответила из-за занавески:
– Да я неголодная. Только устала за смену. Вы, дядь Матвей, извините, мы завтра поговорим.
Матвей тронул Николая за руку, шепотом спросил:
– Ты-то как со своей?
Николай почесал затылок.
– Да Наташка моя ничего. – Николай расправил плечи. – Хорошо с Наташкой сошелся, а не с Лариской. Чуть ведь было не женился на ней. Красивая была… Только как-то она мне сказала, – поморщилась так и сказала: что-то свинарником пахнет. Это я к ней на свиданье торопился и заскочил свинье дать. И ведь учуяла! А? А Наташка все дела делает: и рассаду сама, и по дому, поросят тоже двух держим.
Николай зевнул, спросил:
– Может, спать пойдем?
– Пойдем…
Матвей взял Николая за рукав.
– Коль, погоди… Ты как, если я у тебя поживу? А?
– Да живи сколько хочешь. Хоть в Вовкиной комнате. Ему еще год служить.
– Так, значит, не прогонишь?
Николай приобнял дядьку за плечи, укоризненно глянул:
– Дядь Матвей! Да будет тебе!
– Ну, тогда отбой?
– Отбой.
Николай пошел в спальню, а Матвей в маленькую комнатку за печкой. Слышно было, как Матвей долго не ложился, кряхтел. Минут пять он стоял у окна, там с краю знакомо скрипела половица, потом Матвей вздохнул и тихо заматерился. Половица замолчала, шаги осторожно направились к спальне. Занавеска на дверях нерешительно задрожала, Матвей, два раза тихо кашлянув, шепотом позвал:
– Коль… А Коль?
– М?
– Ты не спишь?
– А что?
– Выдь сюда.
Николай вышел. Матвей, словно извиняясь, зашептал:
– Коль, у тебя ручки с листком нету?
– Бумага, что ли? – не понял Николай.
– Да. Простая. Любая, чистая чтобы.
– Да тут где-то Володькины старые тетрадки были, если на растопку не пустили.
Он подошел к выключателю, зажег свет.
– Чего зажигаешь-то? – испуганным шепотом спросил Матвей и показал глазами на занавеску, висящую на двери спальной. – Разбудишь.
– А-а, ничего! – Николай поискал в шкафу, перейдя с шепота на негромкий голос. – Она спит уже.
Николай нашел тетрадь, пролистал ее.
– Столько хватит?
– Хватит, хватит.
– Ты свет зажигай, если надо.
Николай зевнул и пошел спать, а Матвей зажег лампу на столе, присел на табуретку. Погрыз кончик ручки, почесал им в волосах и принялся писать:
«Дорогая моя Варя…» Подумав, смял листок и, разгладив новый, написал на нем: «Жена моя Варя»… Просидев с час, то наклонясь близко над листом бумаги, то глядя в окно, он отложил ручку и перечел написанное:
«Жена моя Варя. Ты наверно думаеш что. Я такой у тибя один дурак. Но дураки такие мужики наверна все. А есть и которые умныя совсем на целый мир. Ты наверно про Толстова слыхала. Уж про нево дурак не скажешь. И то хоть он на весь свет нашу горячо любимую родину прославил своим великим творчеством через агромадный роман «Война и мир» с другими произведениями писательского творчества в сто томов. И то жена ево понимала с трудом а больше норовила подначить и учить своим бабьим умом. Вот так они и жили. Он учил бесмертным своим творчеством весь мир а она ево какой ложкой щи хлебать. А то он без нее етова не знал а сам до ста лет чуть не дотянул. Попал он как кобель у мышеловку. Послушал он ее притензии за всю свою жисть да ночию и ушел пешком куды глаза глядять. Щастья свово искать. Не дошел правда. Это я брехать не стану. Но главное по своей воле он последние денечки прожил. Шел полями широкими да лесами высокими с родников воду прозрачную пил тем щаслив был он свои последние денечки. А как помирал у чужих людей так всю свою дорогу вольную споминал. А жену говорит мою приказывал хорошим людям у которых помирал не пускайте на дух близка. Не хочу от нее портить свое щастье что нашел скраешку своей длительной жизни. Так ведь и помер да так ее до себя и не допустил так он на нее осерчал через ее бабьи притензии до мужиков.
А еще спрошу тебя Варя через чево и письмо пишу. Как там наша Зорька. Нищасная наверна стоит благим матом орет нидоиная. Я ж ее на своих руках выпестовал и ходил за ней как за дитем родным. Ты тогда Соньке Бутовой скажи пусть подоит ежели ты у меня безрукая такая. А меня лутче не ищи я у хороших людей в надежном от внутренних органов милиции месте и помирать пока что не собираюсь. А ежели собирусь тебя приглашу ли ни знаю. Силна на тибе пока сирчаю. Твой бизаветна преданный друг жизни каторова ты за всю нашу совмесную жись не ценила ни на вот столька. Кланяйся соседу нашему Дмитрию Михалычу и жене ево Соне бириги карову нашу кормилицу как зиницу ока и все мои гармони.
Твой пока што муж Матвей Иванов Чеботарев».
Перечтя, Матвей дописал: «Дети как приедут и будут успрашивать где отец скажи пошел от такой хорошей жене босиком щастье искать». Подумал, хмыкнул: «ну брехать ты здоров!», тщательно зачеркнул слово «босиком», чтобы его нельзя было прочесть, потушил свет и лег спать.
На работу Николай собирался рано, за окнами было еще темно. Щелкнув выключателем, прищурился от брызнувшего в глаза света. Матвей уже сидел у окна, одетый, тоже щурясь, обернулся к Николаю.
– На работу?
– Угу. – Николай зевнул, поставил чайник на плитку.
– Не рано?
– Аккумулятор подсел, может, подзарядить придется.
Николай отошел от зеркала, дунул на расческу.
– Садись, чаю попьем.
– Не, я не хочу. Мы рано не завтракаем.
– А чего встал? Полежал бы.
– Да я сроду не лежал. – Матвей отвернулся, вглядываясь в темное окно, сказал: – Сейчас бы со скотиной крутился, за водой сходил. А у тебя вода в доме. Хорошо…
