Нормандцы в Сицилии. Второе нормандское завоевание. 1016-1130

К середине V столетия Римская империя на Западе оказалась на краю гибели и все больше и больше провинций и колоний выскальзывало из ее хватки. В 440 г. н. э. Сицилия пала перед вандалами, которые вскоре передали ее по договору остготам, и некоторое время на острове хозяйничали готские вожди. К сицилийцам они относились неплохо, но те постоянно негодовали на то, что вынуждены подчиняться варварам. Жители острова с восторгом приветствовали «освободительное» войско Юстиниана. Готы отступили без сопротивления повсюду, за исключением Панорма – нынешнее Палермо, – который тогда был всего лишь маленьким второсортным портом[7]. Здесь готский правитель попытался держать оборону; но Велизар, самый блестящий из генералов Юстиниана, приказал византийскому флоту войти в гавань и стать на рейд так близко к берегу, чтобы мачты кораблей возвышались над городскими стенами. Затем он велел воинам сесть в шлюпки и поднял их на реи, так что византийцы могли оттуда стрелять по защитникам города. Готы сдались.

Сицилия вновь стала имперской провинцией. Одно время она едва не превратилась в нечто большее. В середине VII в. византийский император Констанций II, справедливо беспокоясь о будущем своих западных провинций в условиях бурного распространения ислама, принял радикальное решение – сдвинуть центр империи на запад и, соответственно, перенести столицу. Первым в голову приходил, очевидно, Рим. Но после огорчительного двенадцатидневного визита туда в 663 г. – Констанций был первым императором за почти триста лет, посетившим Мать Городов, – он переменил свое мнение и остановил свой выбор на более «греческих» по атмосфере Сиракузах. Очень заманчиво попытаться представить себе, как развивалась бы история Европы, если бы столица Византийской империи осталась на Сицилии; но придворные не могли смириться с подобной переменой, и пять лет спустя один из них, обезумев от тоски, напал на императора в ванне и убил его мыльницей. К тому времени арабы обратили свои помыслы к Малой Азии и самому Константинополю, так что сыну и наследнику Констанция Константину IV Бородатому не оставалось ничего другого, кроме как вернуться на Босфор. Сицилию снова оставили в покое.

Жизнь на острове текла более-менее спокойно в продолжение VIII столетия; в этот период Сицилия, как и Калабрия, стала прибежищем для изгнанников, бежавших от эксцессов иконоборчества в Константинополе, но в IX в. мирному существованию пришел конец. Мусульмане ждали достаточно долго. Они к тому времени захватили все североафриканское побережье и тревожили остров неожиданными набегами. В 827 г. они использовали свой шанс захватить Сицилию. Византийский правитель Сицилии, по имени Ефим, был смещен со своего поста после неподобающего приключения с местной монахиней. Он в ответ взбунтовался, провозгласил себя императором и призвал на помощь арабов. Они высадились, быстро закрепились на острове, не обращая внимания на Ефима (который все равно вскоре был убит), а через три года взяли приступом Палермо, объявив город своей столицей. Последующее их продвижение происходило очень постепенно: Мессина пала в 843 г., а Сиракузы только в 878-м, после долгой и трудной осады, в течение которой защитники дошли до каннибализма. Но после этого византийцы признали поражение. Несколько крепостей в восточной части острова держались немного дольше: последняя, Рометта, просуществовала до середины X в. – но в том июне, когда знамя пророка взвилось над Сиракузами, Сицилия стала, по существу, частью мусульманского мира.

Когда война окончилась и в стране вновь воцарился порядок, жизнь большинства христиан продолжалась достаточно безбедно. Им предоставили полную свободу при условии уплаты ежегодной дани, которую многие предпочитали принудительной военной службе, требовавшейся при византийском правлении. Кроме того, сарацины проявили на Сицилии, как почти везде, редкую религиозную терпимость, которая позволяла церквам и монастырям, хранившим древние греческие учености, процветать, как и ранее[8]. В других отношениях остров также выгадал. Арабы принесли с собой целую новую систему земледелия, основанную на таких новшествах, как террасирование и сифонные акведуки для орошения. Они стали сажать хлопок и папирус, цитрусовые и финики, а также сахарный тростник, который через несколько лет стал важной статьей сицилийского экспорта. При византийцах Сицилия никогда не играла важной роли в средиземноморской торговле, но при сарацинах она стала одним из крупнейших торговых центров Средиземноморья и на базарах Палермо перекликались голоса христианских, мусульманских и иудейских купцов.

И все же среди многих благодеяний, оказанных Сицилии арабскими завоевателями, отсутствовало одно очень важное – гарантия стабильности. По мере того как связи эмира Палермо и верных ему военных вождей с Североафриканским калифатом слабели, рвалась единственная нить, связывающая самих эмиров; они все более отдалялись один от другого, и в результате остров вновь стал полем битвы противоборствующих группировок. Этот постепенный распад завершился вторжением Абдуллы, которое и привело греков – вместе с их нормандскими союзниками – на Сицилию.

Примерно в конце лета греческие войска высадились на острове. Они сметали все на своем пути. Лишенные единства сарацины при всей своей доблести не могли сдержать натиск. Мессина пала почти сразу, после тяжелой битвы ее участь разделила Рометта – крепость, защищающая перевел, соединяющий Мессину с северной прибрежной дорогой на Палермо. О дальнейшем ходе военной кампании мы знаем мало – хронисты молчат или излагают ход событий крайне неопределенно[9]. Представляется, однако, что византийское войско медленно продвигалось к Сиракузам, поскольку нам известно об осаде города в 1040 г. Мусульманский гарнизон яростно сопротивлялся и задержал осаждавших на время, достаточное для того, чтобы позволить Абдулле собрать войска в горах за Сиракузами с целью ударить в тыл Маниаку. Греки прознали о его планах как раз вовремя; Маниак неожиданно атаковал войско Абдуллы около Тройны. Мусульмане были наголову разбиты и бежали в беспорядке, а гарнизон Сиракуз, обнаружив, что они не могут рассчитывать на чью-либо помощь, без промедления сдался. Греческое население сразу же организовало благодарственные молебны и извлекло из потаенных мест все наиболее ценные реликвии, дабы воздать величайшие почести своим славным освободителям; однако они едва ли были очень довольны, когда Маниак вынул тело святой Лючии из гроба и, найдя, что оно (как описывает Аматус) «такое же цельное и благоуханное, как в первый день, когда его сюда положили», отослал его любезно императору.

Трудно сказать, насколько Маниак был обязан этими первыми успехами нормандскому контингенту в составе своей армии. Нормандские хронисты, от которых мы получаем большую часть сведений, так превозносят заслуги своих соотечественников, что получается, будто греки появлялись только для дележа добычи, когда битва была окончена. Безусловно, нормандцы сражались яростно и умело; и во время осады Сиракуз Вильгельм де Отвиль заметил грозного эмира города, когда тот отправился на разведку, неожиданно напал на него, сбросил его с лошади и убил. За этот подвиг он получил прозвище Железная Рука, а слава, которую он приобрел под стенами Сиракуз, сослужила ему хорошую службу по возвращении на материк.

Но все же основные заслуги вплоть до этого момента принадлежат Маниаку. Угроза внезапного тылового удара со стороны Абдуллы обернулась победой благодаря эффективности его разведки и его собственной решительности и энергии. Потери византийцев в ходе этой военной кампании были невелики (за исключением, может быть, штурма Рометты), и менее чем за два года они вернули себе восточную половину острова. Позорное возвращение Маниака в Константинополь стало трагедией не только для него, но и для всей Византийской империи.

Деморализация византийских войск и полный развал после победы под Сиракузами были столь внезапными и столь всеобъемлющими, что легко можно понять уверения сарацин, будто Аллах вмешался и помог своим верным слугам. Все сразу пошло вкривь и вкось. Ответственность за это по крайней мере отчасти лежит на Маниаке. Выдающийся военачальник, он отличался весьма неуживчивым характером. Маниак даже пытался скрывать свое презрение к Стефану, услышав, что после Тройны Адбулла сумел бежать, прорвавшись сквозь морскую блокаду, забылся до того, что поднял руку на адмирала. Стефан, для которого, учитывая телосложение нападавшего, эта экзекуция могла быть не только унизительной, но и весьма болезненной, решил отомстить и отправил своему царственному шурину срочное послание, в котором обвинял Маниака в измене. Маниака вызвали в столицу, даже не дав ему возможности ответить на предъявленные обвинения, бросили в тюрьму. Его преемник, евнух по имени Василий, оказался столь же бездарным воякой, как Стефан; греки упустили момент, утратили боевой дух и начали отступать.

Нормандцы со своей стороны были крайне недовольны, опять-таки по вине Маниака. Многие одаренные генералы вне поля битвы становились совершенно невыносимыми, а безусловная склонность Маниака к физическому насилию не могла не вызывать конфликты с подчиненными. Вскоре после взятия Сиракуз возник спор о распределении добычи, поскольку нормандцы решили, что они получили меньше, чем следовало. Их претензии, по всей видимости, были оправданными; греческий город, освобожденный греческой армией, явно не предназначался для грабежа и мародерства, и сомнительно, чтобы наглым наемникам выплатили большое вознаграждение за участие в двухлетней военной кампании. Во всяком случае, нормандцы настояли, чтобы предводитель салернского войска, лангобард по имени Ардуйн, от их имени заявил Маниаку протест. Рассказанная Аматусом история о том, что Ардуйн отказался отдать главнокомандующему захваченную арабскую лошадь, может быть или не быть правдой; если нечто подобное имело место, этот факт, должно быть, еще больше разжег генеральский гнев. Так или иначе, но Ардуйна раздели и избили, после чего он вместе с нормандцами и их салернскими сотоварищами немедленно покинул греческую армию и вернулся на материк, прихватив с собой скандинавскую дружину.

С потерей самых боеспособных соединений и единственного талантливого военачальника грекам оставалось мало надежды на успех. Но главные неприятности ждали их впереди. Уже в течение нескольких лет росло недовольство в Апулии. Молодой Аргирус, сын Мелуса, который незадолго перед тем вернулся в Италию после долгого заключения в Константинополе, унаследовал мятежный дух своего отца; и ему не составило труда, особенно после того, как греки начали насильственную мобилизацию, поднять итальянцев и лангобардов в Апулии на восстание против византийских господ. В 1038 г. были убиты некоторые греческие чиновники; в 1039 г. обстановка накалялась, а в 1040 г. Аргирус дал сигнал к бунту. Мятежники убили катапана, к ним присоединились восставшие местные гарнизоны прибрежных городов, и поредевшие греческие войска (большая часть их была отведена в Сицилию) не могли сдержать натиск.

Глава 5

Восстание

И потру нормандцы радостно поехали через луга и сады к Венозе, что неподалеку от Мельфи. Счастливые и довольные, они пустили коней вскачь, и горожане смотрели на этих неведомых всадников и дивились им и боялись их. И нормандцы вернулись с большой добычей и привезли ее в Мельфи… Оттуда они отправились в прекрасную Апулию, и то, что им нравилось, брали, а то, что не нравилось, оставляли…

И они сделали своим графом Вильгельма, сына Танкреда, человека мужественного на войне и наделенного всеми достоинствами; красивого, благородного и молодого.

Аматус, II

Когда вести о восстании достигли Константинополя, император Михаил угасал. Из-за его эпилепсии пришлось расположить трон таким образом, чтобы можно было задернуть пурпурные занавески в любой момент, если начнется неожиданный припадок. Свои последние силы император отдавал аскезе и благотворительности – в особенности приюту для раскаявшихся проституток, который он незадолго перед тем основал в столице. Его брат Орфанотропос, однако, действовал быстро и назначил катапаном способного молодого военачальника Михаила Дукеяна с приказом восстановить порядок в Апулии любой ценой. Дукеян сразу же отправился в путь и, собрав всех имевшихся в наличии людей, сумел к концу 1040 г. притушить, но не погасить полностью пламя бунта. Он был энергичным и изобретательным человеком и, если бы не одна ошибка, мог бы восстановить власть Византии. Но из-за своей ошибки он навсегда лишил Византию такой возможности.

Вскоре по прибытии новый катапан решил нанести визит в Сицилию – вероятно, для того, чтобы ускорить отправку греческих соединений, чья помощь срочно требовалась в Апулии. На обратном пути – а он, вероятно, плыл на корабле, направлявшемся в Салерно, – он встретил Ардуйна, который возвращался вместе с нормандцами ко двору Гвемара. С самого начала между Ардуйном и Михаилом установились прекрасные отношения. Ардуйн в совершенстве говорил по-гречески; он был опытным воином и мог привести с собой отряд нормандцев; его недавняя ссора с разжалованным Маниаком также свидетельствовала в его пользу. В результате катапан назначил Ардуйна, лангобарда, комендантом Мельфи, одной из главных горных крепостей на границе византийских владений.

Если бы Дукеян знал, что он делает! Его легковерие оказалось гибельным, но не стоит слишком осуждать его за это. В Мельфи требовался опытный и храбрый военачальник, а такого нелегко было найти среди итальянских греков. У Ардуйна имелся прекрасный послужной список, и в прошлом он доблестно сражался за дело Византии. Его отъезд с Сицилии нельзя было поставить ему в вину, естественно, что он не стал бы служить под началом Маниака после того, что произошло под Сиракузами. По языку и культуре он больше походил на грека, чем многие греки, а его лангобардское происхождение еще не давало повода сомневаться в его верности; лангобарды часто занимали высокие посты в Капитанате. Помимо всего прочего, положение было критическим, и Дукеян не мог слишком долго разбираться. Он не представлял себе, как жестоко его обманут.

О соображениях, которыми руководствовался Ардуйн, можно только догадываться. Честолюбие определенно играло главную роль. Он был лангобардом. Лангобарды бунтовали. Ему выпал шанс в этом поучаствовать, и он ухватился за него. Возможность командовать тремя сотнями бесстрашных нормандских рыцарей в победоносной военной кампании вскружила ему голову, и он знал, что эти рыцари, если дело будет для них стоящим, готовы вновь идти в бой под его командой. Его вмешательство в ход апулийского восстания могло оказаться решающим для судеб его соотечественников, томившихся под византийским игом. Кроме того, он еще не изжил обиду на Маниака и хотел отомстить грекам. Соответственно, оказавшись в Мельфи, он начал постепенно склонять местных жителей на свою сторону. Аматус пишет об этом с искренним восхищением:

«Он часто устраивал пиры, на которые приглашал на равных и благородных, и низкорожденных, предлагая им отборные мясные блюда; а пока они ели, говорил с ними по-доброму… сочувствуя тем горестям, которые им причиняли их греческие властители, и обидам, которые претерпели их жены… Ах, как хитроумно он настраивал знать и народ против тех, кто плохо с ними обращался!»

В марте 1041 г., заручившись поддержкой горожан, Ардуйн тайно отправился в Аверсу. Здесь с помощью Райнульфа он набрал три сотни нормандских воинов под командованием двенадцати вождей, в число которых входили Вильгельм и Дрого де Отвили. Его предложение было достаточно простым: он предоставляет нормандцам Мельфи в качестве опорного пункта, после чего лангобарды и нормандцы изгоняют греков из южной Италии раз и навсегда и делят освободившиеся земли поровну. Нормандцев не требовалось особо уговаривать, а увещевания Ардуйна, если Аматус передает их правильно, были на редкость искусны: он играл сперва на их гордости, затем – на их честолюбии, далее пробуждал в них презрение к врагу и под конец разжигал их алчность:

«Вы еще теснитесь на той земле, которую вам отвели, еще живете как мыши по щелям… настало время выступить, и я буду вашим вождем. Следуйте за мной. Я буду идти впереди, вы будете следовать за мной, и дайте мне сказать почему – потому что я поведу вас против мужчин, что подобны женщинам и живут в богатой и большой стране».

Комендант покинул свою крепость один под покровом ночи, а вернулся с армией. Жители Мельфи сперва заколебались, увидев их; но хорошо подвешенный язык Ардуйна убедил их, что эти люди принесут им освобождение. Горожане открыли ворота. Это было кардинальное решение. С этого дня Мельфи встал во главе мятежа. Этот город, укрепленный греками и почти неприступный благодаря своему местоположению, стал отличной горной базой. Оттуда нормандские рыцари, все еще разбойники в душе, могли совершать набеги и грабежи для собственного удовольствия; туда они могли возвращаться с добычей, уверенные в безопасности[10].

Вскоре пала Веноза, затем Лавелло, затем Асколи. Катапан, жестоко виня себя в том, что произошло – хотя он еще не сознавал размеров катастрофы, – поспешно выступил из Бари со всеми наличными силами, и 16 марта в зоне его видимости оказался основной корпус нормандской армии, теперь пополнившейся большим количеством лангобардов. Войско бунтовщиков расположилось на берегу Оливенто, небольшой реки, протекающей около Венозы. Приказав своей армии остановиться, катапан послал гонца к ним, предложив выбор: или сегодня покинуть византийскую территорию мирно, или сражаться с его армией завтра.

Нормандцы слышали такие обращения и раньше, и у них имелся свой рецепт на этот случай. Пока вестник говорил, один из двенадцати вождей Гуго Тубо приблизился к лошади гонца и стал одобрительно ее похлопывать; когда гонец закончил, нормандец неожиданно повернулся и с такой силой ударил ее кулаком между глаз, что несчастное животное бездыханное свалилось на землю. После этого, как рассказывает Малатерра, гонец от ужаса упал в обморок; нормандцы с трудом привели его в чувство, дали ему новую лошадь, лучше прежней, и отправили его назад к катапану с известием, что они готовы драться.

Битва состоялась на следующее утро. Она закончилась полным поражением греков. Многие из них погибли, в том числе почти все варяги, которых Дукеян взял с собой из Бари; но еще больше людей утонуло при попытке пересечь разлившуюся реку Оливенто. Катапану пришлось отступить. Прежде чем встретиться с нормандцами в новом сражении, требовалось серьезно пополнить войско.

Вновь отряды вербовщиков рыскали по городам и селам Апулии. Они передвигались быстро, и к началу мая их работа была завершена. На сей раз враждующие армии сошлись на берегах Офанто, в Монтемаджоре, на том самом поле Канн, где греки, лангобарды и нормандцы проливали кровь двадцать три года тому назад. Хотя диспозиция была схожей, результат радикально отличался. Нормандцы по– прежнему уступали противникам в численности, но теперь поле битвы осталось за ними. Их войском командовал Вильгельм де Отвиль Железная Рука. Он страдал от сильной лихорадки и не собирался принимать участие в битве, а наблюдал за ходом сражения с ближнего холма. В какой– то момент соблазн стал слишком велик: соскочив с носилок, он бросился вниз по склону в гущу битвы и привел своих воинов к победе.

Вести об этих двух поражениях неприятно потрясли Константинополь. Дукеяна перевели в Сицилию, где ему поручили неблагодарную миссию по спасению остатков сицилийской экспедиции; на посту катапана его сменил другой Боиоаннес, сын великого катапана Василия. Но, если и существовали какие-то надежды, что этот молодой человек унаследовал блестящие способности своего отца, они скоро развеялись. Новый катапан не привел с собой подкрепления, поэтому справедливо решил избегать прямых военных столкновений с мятежниками, а осадить их в Мельфи. Покинув город прежде, чем подошла греческая армия, нормандцы и лангобарды разбили лагерь в Монте-Сироколо близ Монтепелозо. Здесь 3 сентября 1041 г. они в третий раз разбили незадачливых византийцев и взяли в плен катапана. Боиоаннеса передали в руки Атенульфа, брата правящего герцога Беневенто, который незадолго до того взял на себя формальное руководство восстанием. Катапана привязали к лошади и триумфально провезли по улицам города. Три победы лангобардов окончательно подорвали авторитет византийцев в Апулии; Бари, Монополи, Джовинаццо, Матера встали на сторону мятежников. Пожар бунта разгорался.

Но теперь возникли разногласия. Лангобарды в Апулии не были готовы к тому, чтобы ими командовал Ардуйн, а также к тому, чтобы принять, пусть даже как формального руководителя, бесцветного Атенульфа Беневенто; они подозревали, и не без оснований, что тот и другой являются игрушками в руках нормандцев. Их настроения разделял Гвемар, с 1038 г. князь Капуи и Салерно и, безусловно, самый могущественный из лангобардских правителей. Его до глубины души возмутил тот факт, что предводителем восстания избрали Атенульфа. Похожий раскол произошел и среди нормандцев. Маленькая колония, обосновавшаяся в Трое двадцать лет назад, теперь, как и колония в Аверсе, разрослась и укрепилась, и ее предводители не понимали, с какой стати они должны слушать этих выскочек из Мельфи. Апулийские нормандцы присоединились к своим соседям – лангобардам и потребовали передать руководство восстанием молодому Аргирусу, который, кроме всего прочего, был зачинщиком бунта и, как сын Мелуса, больше подходил на эту роль, нежели любой из беневентских герцогов… Напрасно Ардуйн или кто-то из его сторонников указывали, что это они, а не апулийцы приняли на себя основной удар; почва была выбита у них из-под ног самим Атенульфом, который, как выяснилось, отправил Боиоаннеса назад к грекам, а выплаченный за него выкуп взял себе. Пристыженная фракция Мельфи капитулировала. В феврале 1042 г. апулийские нормандцы и лангобарды провозгласили своим королем Аргируса и короновали его в церкви Святого Аполлинария в Бари.

История соперничества между Аргирусом и Атенульфом ясно свидетельствует о том, что, как бы ни настаивали на этом нормандские хронисты, в этот период вопрос о захвате власти самими нормандцами еще не стоял; речь шла о восстании лангобардов против византийцев, и именно так расценивались всеми происходящие события. Возможность избрать нормандца в качестве предводителя мятежа даже не рассматривалась, поскольку теоретически нормандцы были наемниками, сражавшимися за земли, но не за политическое главенство. Однако все было не так просто. Начиная примерно с 1040 г. общее отношение к нормандцам начало меняться. Авторитет нормандцев теперь держался не только на их воинских умениях; с их взглядами считались – и не только при решении вопросов, связанных со стратегией и военным делом, и они сами принимали решения, которые влияли не только на их собственное положение, но и на будущее всего полуострова. Они утвердились в Италии, а их отношение к этой стране стало почти собственническим. Будущее рисовалось им все более ясно, и они, казалось, ждали только вождя, который объединит их стремления и воплотит в действие.

Такой вождь не замедлил появиться.

Ссоры между лангобардами и нормандцами не идут ни в какое сравнение с событиями, происходившими в это время в Константинополе. 10 декабря 1041 г. Михаил IV умер. Орфанотропос был наготове. Следуя своей навязчивой идее, что его семья должна занять императорский трон, он уже уговорил Зою признать его племянника – сына адмирала Стефана – своим предполагаемым наследником. Здесь, однако, он просчитался. Михаил V, прозванный Калафат, Конопатчик, из-за прежней профессии его отца, едва получив власть, отправил дядю, которому всем был обязан, в отдаленную ссылку. Спустя несколько недель пришел черед самой Зои; старую императрицу побрили налысо и отправили оканчивать свои дни на одном из островов Мраморного моря. Изгнание Орфанотропоса никого не огорчило, но Зоя была помазанной императрицей великой македонской династии, и весть о ее ссылке вызвала в столице страшные беспорядки. Когда Михаил появился в императорском ложе на ипподроме, его забросали стрелами и камнями, а через несколько часов толпа направилась к дворцу. Зою спешно возвратили, она появилась на балконе и предстала перед подданными, но было поздно. Горожане, поддерживаемые церковью и аристократией, не желали больше терпеть правление пафлагонских выскочек. Младшая сестра Зои Феодора, которую заставили принять постриг и которая много лет вела жизнь затворницы, была в знак протеста привезена из своего дома в Святую Софию и провозглашена императрицей; а Михаила, спрятавшегося в монастыре Студиона, нашли, вывели на городскую площадь и ослепили. Так Зоя и Феодора, всей душой ненавидевшие друг друга и явно неспособные к государственной деятельности, стали соправительницами Византийской империи.

Насильственно созданный тандем просуществовал недолго. Как позже писал Михаил Пселл, хорошо ее знавший, Зоя предпочла бы видеть на троне помощника конюха, нежели делить власть с сестрой; в течение двух месяцев она, хотя ей уже было шестьдесят четыре, с небывалым рвением искала себе третьего мужа и в итоге бросилась в объятия Константина Мономаха. Несчастная Феодора с радостью уступила свою часть трона этому покладистому и привлекательному повесе, коронованному под именем Константина IX. Кроме того, за исчезновением из столицы последнего из ужасной семьи Орфанотропосов немедленно последовало освобождение Маниака. Вновь обретя царственную милость, он немедленно получил должность катапана и отправился в Италию, дабы исправить сложившееся там бедственное положение. В пределах месяца после свержения Михаила V Маниак высадился в Таранто и обнаружил, что, за исключением Трани, вся Апулия к северу от линии Таранто – Бриндизи признала власть Аргируса.