скачать книгу бесплатно
Нечто на мостовой попало под колесо, сиденье тряхнуло – будто сторонняя сила вознамерилась мне помочь: да отчего же тогда преступник не взломал верхнюю дверь и не проник раньше в мансарду?
Минут пять я ехал без всяких мыслей, не желая ощущать себя в тупике.
– Прибыли, барин!
О, здесь за углом жилище-студия моего товарища.
Я поспешил подняться на второй этаж и дернул у двери за шнур колокольчика.
Подождал…
Еще раз, и сильнее подергал.
Подействовало, заслышались шаркающие шаги и голос глухой: «иду-у».
Вид хозяина сразу обо всем мне сказал.
– Ты, Сережа… ой, заходи, как ты, однако, кстати.
– Похоже больше, ты нуждаешься в продолжении сна.
– В рюмке водки я нуждаюсь. А лучше – в двух.
Мы вошли в большую комнату с неубранным диваном, на котором почивал хозяин, у стены еще стоял небольшой круглый стол со стульями, к нему мы и направились, остальное пространство было занято «художественным беспорядком», который не стану описывать, но именно тем рабочим беспорядком художника, коего не было и следов там на мансарде.
Хозяин достиг стола, хлопнулся на стул и потянулся к графину…
– Ой, брат, налей мне сам, как же напились мы вчера, у-фф, а Сашка Гагарин чуть не упал в Москва-реку.
Он назвал еще трех театральных наших, пока я наливал ему… и даже пришлось помочь поднести ко рту.
– … спасибо, брат.
– Ты бы хоть яблоком закусил, отрезать кусочек?
– Н-нет, я не смешиваю. Как хорошо, что пришел, а то я лежу и маюсь… и воли нет встать.
Товарищ мой прикрыл глаза.
Пришлось подождать.
Недолго.
– О, отпускает уже.
Я поспешил воспользоваться и назвал фамилию убитого.
– Знал ты его по Петербургу?
– Зна-ал. Будь так любезен, на подоконнике у меня трубки – одна как вроде заправлена.
Я быстро нашел, зажег ему прикурить и дал чуть времени обрести себя и почувствовать удовольствие.
– А ты к чему спрашиваешь?
– Убили его два дня назад.
– Уби… вот те, – известие грустно подействовало. – Это не страна, Сережа, а воровской и бандитский вертеп, это не власть – суки они предержащие, ой!
Он поглядел на графин.
– Обожди.
– Как убили-то?
– Удавкой. Ограбление.
– Тьфу, не знаешь здесь когда что случится.
– Ты как о нем можешь отозваться? Про те годы, я имею в виду.
– Способный очень. По рисунку средь нас один из лучших. Графиком стать мог отменным. Да вот потянуло его идти по классу медальерных искусств у Лялина. А на третий год обучения не пошел, уехал неожиданно заграницу.
– У него средства от родителей были?
– Какое, родителей самих не было – умерли давно от холеры, воспитывался у тетки. Бедный тогда – как мы все. А, заграница?.. Да мы сами тогда удивлялись.
– А он как говорил?
– Невнятно. Что родственник дальний объявился. Да мы и не больно допытывались.
Теперь уже твердой рукой он потянулся к графину.
У графа я оказался в итоге в двадцать минут одиннадцатого, встречен был очень любезно и с предложением выпить хорошего кофе.
Граф мне составил компанию, кофе – уже по запаху стало ясно – совершенно чудесного качества, а на столике, помимо салфеток и сахарницы, лежала большая лупа: так что я понял – удовольствие с делом можно вполне совмещать.
Граф сохранял отличное зрение, и без помощи лупы, взяв монету, сразу сказал:
– Испанский пистоль 1537 года. Первая чеканка, потом пистоль чеканили еще не одну сотню лет.
Он отложил монету, взял чашечку, предлагая жестом и мне.
И после первого небольшого глотка, смешливо сощурил глаза:
– Полагаю, впрочем, что эта чеканка из самых последних.
Я быстро рассказал про происхожденье монеты.
– Ну-с, посмотрим на нее повнимательнее, – граф отставил чашку и взял лупу.
– А подобную среди тех подделок вам не предлагали?
– Не было. Так-так… у меня есть такая в коллекции. По ней, и вообще я знаю, что у первых чеканок пистоля аверс – то есть главная сторона, и реверс – обратная, не вполне симметричны по осевой линии.
– Как бы с поворотом относительно друг друга?
– Именно. Незначительное очень расхождение, но оно есть – испанские чеканщики того времени не придавали ему большого значенья.
Он еще присмотрелся и сообщил:
– О-о, затертость на реверсе совсем современная. Еще: монеты эти делали строго по весу, и избыток убирали – вот как здесь, видишь, нет кусочка края. Это типично. Современный мастер данную особенность знал, но посмотри, как точно по линии сделано.
– То есть заложено уже в саму форму отливки?
– Правильнее, в штемпель.
Я уже знал разницу: литье – заливка металла в форму, штемпель же выдавливает изображение – здесь тот же принцип, что у обычной печати; где-то в середине XVI века штемпель стали крепить на стержень винтового пресса, а с конца того века стал распространяться изобретенный Леонардо да Винчи способ конвейерной штамповки на роликовом механизме.
– Любопытно, за что же заплатил он всё-таки жизнью. И он ли автор других тех монет?.. Не исключено, Сережа, на поприще этом трудится не один.
– Этот художник по классу медальерных искусств у Лялина учился.
– У Александра Павловича? – удивился граф. – Хм, способный, следовательно, был молодой человек. Профессор Лялин большая фигура, Императорские заказы имел, в ученики его попасть могли только немногие.
Лакей подошел с маленьким серебряным подносом, на котором лежал белый конверт.
Конверт был уже сбоку разрезан, граф вынул из него небольшой листок.
Пробежал очень быстро… и с ироническим оттенком улыбка явилась на мгновение в его лице.
– Мой преемник – нынешний генерал-губернатор – дозволяет мне лекцию в Московском университете о Чаадаеве.
– Дядя говорил, вы были с ним очень близки. Имя его, из-за запретов всяких, окутано тайной.
– А ты, Сережа, читал его знаменитое философическое письмо?
– Читал. Среди студентов у нас ходил от руки переписанный текст. А вы ведь, как главный тогда цензор России, допустили эту публикацию в «Телескопе», хотя трудно угадать было последствия.
– Последствия?.. Ну, гнев Государя Императора меня тогда меньше всего остерегал, да и должен сказать – ко мне он очень благоволил. А вот общественная реакция беспокоила, и гнев с разных сторон оказался больше мной ожидаемого.
Философическое письмо Петра Яковлевича Чаадаева знала почти вся мыслящая Россия. Появилось письмо в 1836 году в журнале «Телескоп». Собственно говоря, название «Письмо» было наивной маскировкой – дескать, публикация воспроизводит всего лишь мысли, высказанные частным образом некой даме. Никто на это, что называется, не клюнул, и меньше всех Император Николай I, объявивший Чаадаева сумасшедшим.
А само «Философическое письмо» превратилось в постоянный предмет обсуждений и споров.
Чаадаев писал о безнадежной отсталости России от европейского прогресса по всем направлениям – гражданственным, духовным, творческим. Ведущую роль в европейском историческом развитии он уделял католической церкви и не пытался демонстрировать уважения к церкви нашей православной. Критические высказывания о состоянье России были, можно сказать, нецеремонны, в силу чего крайне обидны для каждого, кто искренне или для утвержденья себя проповедовал исключительную истинность православия и великую будущность России, без указания, впрочем, откуда вдруг таковая возьмется. С этого «Письма» пошло деление российских умов на «славянофилов» и «западников». «История» для Чаадаева была не местом существования человека, а средством его устремления. Куда?.. Здесь не было полной ясности, однако сам Чаадаев называл себя религиозным христианским философом, и окончательно мысль его упиралась в движение человека к Богу. Только движение это должно осуществляться при максимальной независимости человека и, вместе с тем, обязательности перед другими членами общества. Можно сказать, что права и обязанности гражданина были для Чаадаева теми самыми аверсом и реверсом одной монеты. Многие поняли, однако, только неуважительную к России и православию часть письма, но отчеты их нельзя признать убедительными – оные носили преимущественно ругательный характер, а попытки выставить встречные аргументы лучше всего выразились в «Письме» Хомякова, тоже, как и у Чаадаева, к неизвестной даме. Здесь же обозначилась и «главная линия» славянофилов: известная им, но неизвестная отчего богоизбранность наша, высшие свойства души, которые нам изначально присущи, но не присущи европейцам-католикам. Самонадеянность эта со временем больше и больше людей раздражала, но не мешала получать удовольствие к ней сопричастным.
Пушкин, преклонявшийся, почти, перед Чаадаевым, за слабостью прочих, привел для возражения чувственный аргумент: если б ему-Пушкину предстояло вновь родиться и выбирать место жительства, то только Россию и ничего кроме не выбрал бы, и вот именно с этой ее историей. А раньше, пятью всего месяцами, в письме жене по-другому сказал: «черт догадал меня родиться в России с душой и талантом». Как вместе всё понимать?
Припоминаю спор года два назад приключившийся у нас за столом, когда один из соседей-помещиков, патриотичный во всём до рубах и кафтанов, излагал именно те пушкинские слова про единственную Россию, в ответ на что матушка, улыбнувшись, сказала: а почему бы нашему Пушкину не родиться, к примеру, одним из товарищей Колумба и плыть с ним на открытье Америки, или плохо ему крестоносцем за гроб Господен повоевать?
Неожиданный вопрос насупил нашего гостя.
А батюшка, с привычной ему прямотой казармы, добил патриота совсем:
– Вот Крымская война, на которую я, слава Всевышнему, не попал, чтоб не застрелиться потом от позора. Летом 54-го года, действуя почти всею группою войск, проваливается противная сторона в атаке, отступление пошло беспорядочное. А с фланга у них повис наш свежий корпус генерал-лейтенанта Петра Горчакова. Удар – и блокада Севастополя была бы снята, а потери противника заставили б его думать о перемирии. Мне офицеры Горчакова рассказывали: прибегают к нему в палатку, а он, подлец, пьяный в стельку лежит! Это средь бела дня, и приказ в наступление корпусу отдать некому. А Петьку я с давних лет знаю – и смелость в нем есть, и Россию любит, заплакал бы за нее после двух рюмок водки, сиди он с нами теперь за столом.
Сосед показал желание возразить.
– Нет, брат, ты дослушай. Вот другая история той войны. Долинка там есть, между нашими позициями и противником. Позиция наша подковкой – по фронту вал-ров с пехотой, по флангам артиллерия. У англичан, оказывается, тоже с генералами неполадок: дает их командующий гвардейской кавалерии приказ атаковать по фронту наши позиции – что ему в голову! – там кавалерии пройти нельзя: от укрепленной пехоты пули, с боков картечь артиллерии. Все понимают, что верная гибель. А кавалергарды – все офицеры, английская аристократия. Командир их только удивленно переспросил командующего, правильно ли понял приказ. «Правильно», – отвечает тот дуболом. Вся кавалерия идет в бой и вся, ни за грош, погибает. Вот тебе, брат, присяга Англии. – И батюшка совсем разошелся: – А у нас весь тыл армии проворовался! На нашей территории, приплыв из-за морей, нам по первое число накостыляли!
Эта история, хотя и быстро мелькнувшая, перевела меня на «домашний лад», поэтому вопрос, который я не знал как задать, вырвался слишком уж непосредственным:
– А как вышло, Сергей Григорьевич, что вы с Чаадаевым не оказались в числе декабристов?
Неожиданно для меня граф рассмеялся.
– Ах, Сережа, да в этих тайных и полутайных обществах не состоял разве только сам Император Александр I. Хотя знал он о них с самого начала и до самого конца. Вот например, устав «Союза благоденствия», возникшего в 1818 году, был с благосклонностью им прочитан. И что, в конце концов, написал страдалец наш Чаадаев? Что жить так нельзя – написал. А знаешь ли ты, что сельская девочка Жанна д’Арк была вполне грамотной? Сельские дети Франции во второй половине XIV века обучались грамоте через католические приходы. Да когда мы, отогнав Наполеона в Европу, вошли туда следом, ты полагаешь – что более всего поразило?
– Благоустройство во всём, достаточное крестьянство, – ответил я по общепринятому мнению.
Граф слегка отмахнулся:
– И это, конечно. Но более всего глубина цивилизации их – строения многих прошлых веков, соборы, Сережа, конструкции которых тебе современной математикой трудно было бы рассчитать. И в этих соборах голова сама поднимается вверх. Ощущенье одно у всех – здесь история, которая как высь собора, заставляет держать поднятой голову, а у нас… грустно сказать, прозябанье какое-то.
– Так Александр всё знал?
– И за полтора месяца до восстания донесенье получил о его подготовке. Но к тому времени Государь окончательно уж приготовил себя для отшельничества.
– Значит, слухи эти о старце Федоре Кузьмиче в Сибири…
– Под Томском он сейчас. Да, Сережа, он самый. Здравствует, Слава Богу. Как и супруга его, Елизавета Алексеевна. Но ты понимаешь, это конфиденциально всё.
Слухи об Александре I, не умершем в 1825 году, а ставшим монахом-схимником, считались среди «прогрессистов» чем-то вообще не стоящим никакого внимания – но слухи, тем не менее, ходили. А вот про жену Императора, тоже внезапно умершую через несколько месяцев после мужа, я ничего не знал.
Однако же интересным стечением обстоятельств назначено мне было узнать еще об этом скоро совсем.
Настроение графа изменилось, тем временем, в грустную сторону.
– Странное случилось с Россией в ту пору. Словно вот, спал ребенок, да разбудили не вовремя.
– Россия-ребенок?
– И хуже – без воспитателя. Государь Александр I мог бы им стать. Но как-то обмолвился мне, что является ему Россия коротким видением как живое огромное существо, в сравнении с ним он чувствует себя ничтожной величиной и боль сердце его пронизывает. «И никто, никто не сможет ею руководить – только сама она, и спасением Божьим!» – горячо он так произнес, что мне страшно сделалось. Смотрю на него, он на меня – и обоим нам страшно.
Граф замолчал, грусти в лице его, мне показалось, даже добавилось.
– Да, страшное дело совершилось декабристским восстанием.
