скачать книгу бесплатно
Главная примета Сета не в том, что он единственный темнокожий парень в школе с прической ирокез. Его основная примета – идиотский смех. Он всегда смеется, потому что он идиот, и этот смех я различу всегда и везде. А примета Кама – очень светлые волосы, делающие его похожим на альбиноса. Он единственный из моих знакомых с таким цветом волос.
Я понятия не имею, кто эта девушка с автопокрышкой под блузкой, и все время, пока смотрю, мне кажется, что Кам на самом деле ни на что подобное не решится. Он просто пытается заставить нас поверить, что способен на такое.
И вот он это делает. Кам обворачивается вокруг девушки, как целлофан, и сперва кажется, что, может, ей это и нравится, поскольку с ней в связке Дэйв Камински, но чем дольше он за нее держится, тем больше она нервничает, и похоже, начнет визжать или плакать или же все вместе.
Я встаю. Мне хочется сказать ему: прекрати. Глаза Сета прикованы к Дэйву и девушке, он разевает рот, а потом начинает бить себя по коленке со словами: «Вот черт, вот черт, вот черт». Вслед за тем он хохочет и говорит в мою сторону что-то типа: «Да ей же самой хочется». А я все время думаю: «Скажи хоть что-нибудь, придурок».
Но я молчу. И когда девушка готова сорваться, Кам отпускает ее. После чего начинает совершать по беговой дорожке круг почета.
– Пятнадцать секунд, – задыхаясь, произносит Сет. – Это же мировой рекорд, черт подери.
Либби
Либби Страут – жирная.
После школы я заперлась в туалете, и черный маркер скрипит по жуткой-жуткой стенке. На полу валяется неиспользованная прокладка, а в раковине лежит пустой тюбик из-под блеска для губ, хотя мусорная корзина буквально под носом. На двери одной и кабинок висит табличка «НЕ РАБОТАЕТ», потому что кто-то бросил (засунул) в унитаз учебник по математике. Помимо других ароматов здесь пахнет еще и освежителем воздуха вкупе с сигаретами. Как там в поговорке про девушек говорится: «Они из сахара и пряностей и всяких разных сладостей»? Не совсем верно. Чтобы в этом убедиться, нужно всего лишь посетить женский туалет на третьем этаже средней школы города Амоса, штат Индиана.
Кто-то колотит в дверь.
Я протягиваю вверх руку и пишу такими большими буквами, какие у меня только получаются, чтобы все увидели.
Либби Страут – жирная.
Жирная и страшная.
Ее никогда не трахнут.
Ее никто и никогда не полюбит.
Мельком замечаю свое отражение в зеркале – лицо у меня свекольного цвета. Мама называла свеклу вкусным овощем, хотя прекрасно знала, что ничего вкусного в ней нет. Мама всегда так поступала – представляла вещи «вкуснее», чем на самом деле.
Либби Страут – такая жирная, что пришлось ломать дом, чтобы вытащить ее оттуда.
Это слово в слово то, что я подслушала на физкультуре, когда Кэролайн Лашемп и Кендра Ву говорили обо мне, а другие девчонки стояли вокруг и слушали. И смеялись. Я добавляю одну-две строчки из самых гадких слов, какие только могу придумать, чтобы мне не пришлось их выслушивать от кого-то еще. Я пишу их, чтобы им не надо было раскрывать рот. Таким образом, они больше ничего не смогут сказать про меня такого, чего бы не сказала я сама.
Либби Страут – самая жирная девчонка в Америке.
Либби Страут врет.
Я делаю шаг назад.
Это правдивейшие слова из всех, и пока я их не увижу, со мной все хорошо. Но я смотрю на них, и, словно оскорбления написал кто-то другой, они заставляют меня затаить дыхание. Ты зашла слишком далеко, Либбс, думаю я.
Да, я толстая.
Да, мой дом пришлось частично разрушить.
Может, ни один парень меня не полюбит или никогда не захочет ко мне прикоснуться, даже в темноте, даже после светопреставления, когда всех стройных девушек на земле унесет какая-нибудь жуткая чума. Возможно, когда-нибудь я похудею, и у меня появится бойфренд, который меня полюбит, но я все равно останусь лгуньей. Я всегда буду лгуньей.
Потому что через три минуты я открою дверь, пойду по коридору и скажу себе: а что я ожидала, я знала, что это случится, иначе никогда и быть бы не могло, слова не имеют значения, школа не имеет значения, ничего из этого не имеет значения. Значимо лишь внутреннее содержание. Именно оно лежит за пределами всего этого. Все то, что любят тебе говорить. К тому же я давным-давно перестала что-то чувствовать.
Вот только это – тоже ложь.
Шестьдесят секунд спустя.
Я выхожу из туалета и тут же налетаю на девушку почти таких же габаритов, как и я. У нее такой жуткий взгляд, что мне инстинктивно хочется убраться у нее с дороги. Она спрашивает:
– Что ты там делала? Ты что, дверь заперла?
Вообще-то она выкрикивает эти слова.
– Ее, наверное, заклинило. Что с тобой? – Я говорю тихо и спокойно в надежде, что она последует моему примеру.
Девушка плачет, беспрестанно икает, и ей требуется минута, чтобы ответить:
– Вот ублюдки! – Это говорится чуть тише.
Мне не приходится спрашивать, что случилось, а только кто это сделал. По ее габаритам я могу представить, что произошло.
– Кто? – спрашиваю я, хотя у меня такое чувство, что я в этой школе никого не знаю.
– Дэйв Камински и его ублюдки-дружки.
Она протискивается мимо меня к раковине, наклоняется, ополаскивает лицо и смачивает волосы, завитые тугими черными колечками. На ней футболка с группой «Нирвана» и ожерелье из леденцов, которое можно потихоньку есть. Я хватаю бумажное полотенце и протягиваю ей.
– Спасибо. – Она промокает лицо. – Дэйв Камински схватил меня, а когда я попросила отпустить, он еще пуще вцепился.
Дэйв Камински, которого я когда-то знала, был костлявым двенадцатилетним мальчишкой с почти белыми волосами, который однажды стянул у своего папаши виски и притащил в школу.
– Где они?
– На трибунах. – Она по-прежнему икает, но уже не так сильно. Взгляд ее упирается в стену, и она начинает читать.
– Какого…
Мои глаза следуют за ее взглядом.
– Я знаю, верно? Думай о хорошем. По крайней мере на стене не твое имя.
Джек
Кам по-прежнему совершает круги почета, когда из здания школы выходят две девчонки. Одна из них чуть отстает, но другая шагает прямо через футбольное поле. Она бегло смотрит на нас, и наши взгляды встречаются. А потом она направляется прямиком к Каму.
Сначала он ее не замечает, что само по себе чудо, поскольку эта девушка совершенно громадных размеров. Но затем я понимаю, что он видит ее, прибавляет скорость, смеется и убегает прочь. Сет сидит очень прямо, словно пес, высматривающий белку, и бормочет:
– Какого черта?..
Как только девушка приближается к нему, Кам рвет вперед, словно на форсаже, а девчонка припускает за ним. Я вскакиваю на ноги, потому что это лучшее зрелище из всех, что я видел. В том смысле, что она летит.
Сет, как дурак, принимается хлопать в ладоши.
– Вот черт. – Он орет на Кама и ржет аж до синевы, топая ногами и пиная трибуны, а я все это время болею за девчонку.
– Беги! – реву я ей, хотя об этом никто не знает. – Давай! Нажимай! Напирай!
Наконец, Кам перелезает через забор и рвет по улице прочь от нас. Словно бешеная газель, девчонка вслед за ним преодолевает забор, и единственное, что мешает ей поймать Кама, – это грузовик, как раз в тот момент проносящийся по улице. Она стоит на тротуаре и пристально глядит вслед Каму, а потом идет, а не бежит обратно к школе. Она пересекает футбольное поле, и наши взгляды снова встречаются. Головы она не поворачивает, просто следит за мной глазами, и я с уверенностью говорю вам, что она жутко рассержена и раздосадована.
Шесть лет назад
Либби
10 лет
Я захожу на игровую площадку, и Мозес Хант кричит мне:
– Эй, а вот и толстомясая! Как дела, жирдяйка?
– Сам жирдяй, – отвечаю я, хотя он вовсе и не такой, но я ведь тоже не толстая.
Он искоса смотрит на столпившихся вокруг него мальчишек, которые все время ходят за ним по пятам и повторяют все его проделки, даже когда он пукает или выкрикивает ругательные слова, которым его научили старшие братья. Он снова переводит взгляд на меня и собирается что-то сказать. И я знаю, что бы он там ни выдал, мне не хочется это выслушивать, поскольку никто не может сказать ничего хорошего ртом, который, похоже, только что проглотил лимон с косточками и кожурой.
Он раскрывает свой надутый и перекошенный от лимона рот и произносит:
– Тебя никто никогда не полюбит. Потому что ты жирная.
Я смотрю на ноги и на живот. Развожу в стороны руки. Если я жирная, то это для меня новость. Возможно, пышечка. Немного пухленькая. Но я ведь всегда была такой. Я пристально гляжу на Мозеса и на других мальчишек и девчонок у качелей. Насколько мне известно, я не выгляжу намного полнее любого из них.
– А по-моему, нет.
– Ну, значит, ты не только жирная, а еще и тупая. – Мальчишки просто падают от смеха. Лицо Мозеса стремительно приближается ко мне, как кулак, и он раскрывает рот так широко, что, похоже, там смогли бы угнездиться все голуби Амоса. – Мотай домой, толстомясая. Солнце не светит, когда ты выходишь… – Он распевает это на мотив колыбельной песенки. – Ты такая здоровенная, что луну заслоняешь. Мотай домой, толстомясая, домой, к себе в комнату…
«Сам тупой», – думаю я. И шагаю мимо него. Я направляюсь к качелям, где вижу Бейли Бишоп и других девчонок. Мозес оказывается прямо передо мной.
– Мотай домой, толстомясая…
Я делаю шаг в другую сторону, но он снова преграждает мне дорогу. Теперь я двигаюсь в сторону лесенок для лазания и качания, где могу спокойно посидеть. Но он снова встревает:
– Я не пущу тебя туда. А вдруг ты их сломаешь.
– Не сломаю. Я уже лазала по ним.
– А вдруг сломаешь. Твоя туша уже, наверное, расшатала фундамент. А в следующий раз, когда ты туда залезешь, все просто рухнет, чтоб я сдох. Может, вместе с площадкой. Наверное, ты тут все расшатываешь, пока стоишь. И наверняка мамашу свою придушила, когда села на нее.
Мальчишки продолжают умирать со смеху. Один из них катится по земле, хохоча во все горло.
Ростом я ниже Мозеса, но пристально смотрю в его темные, бездушные глаза. И все, что мне приходит на ум, это – впервые в жизни я узнаю?, что значит, когда меня ненавидят. Я вижу ненависть, словно она выпирает у него из зрачков.
Остаток перемены я стою, прислонившись к стене на краю площадки, и гадаю, что же я такого сделала Мозесу Ханту, что он меня возненавидел, и понимаю: что бы там ни было, возврата назад не случится. Мое нутро твердит мне: «Ты никогда ему не понравишься, что бы ты ни сделала, как бы ни похудела, как бы ни старалась относиться к нему по-хорошему». Это жуткое чувство. Ощущение, как что-то навсегда меняется. Будто приближаешься к углу улицы, заходишь за него, а лежащая впереди улица темна и безлюдна или же кишит дикими псами, но назад пути нет, только вперед, прямо в центр стаи.
Я слышу визг, и моя подруга Бейли Бишоп на лету прыгает с качелей, ногами стремясь к земле, возносясь к небу волосами, ярко-золотистыми, как восход солнца.
Я машу ей, но она меня не видит. Неужели она не замечает, что меня нет рядом? Я снова машу рукой, но она слишком поглощена бегом. Я думаю: «Будь я Бейли Бишоп, я бы тоже бегала». У нее такие длинные ноги, как столбы. «Будь я на месте Бейли Бишоп, тоже не высматривала бы, куда же делась подруга. Я бы просто бежала, бежала и бежала».
Настоящее время
Либби
Девушку зовут Айрис Энгельбрехт. Вот что я узнала за последние пять минут: она с рождения страдает избыточным весом благодаря сочетанию гипотериоза и еще чего-то под названием «синдром Кушинга». Родители ее в разводе, у нее две старшие сестры, и все у них в семье страдают избыточным весом.
– Тебе нужно рассказать обо всем директору.
– Нет, – качает головой Айрис.
Мы возвращаемся в школу, вокруг никого нет. Я пытаюсь увести ее в сторону главного здания, где находится кабинет директора, но Айрис все как-то мешкает.
– Я пойду с тобой.
– Не хочу усугублять ситуацию.
– Усугубляет ситуацию то, что Дэйв Камински думает, что может с тобой такое творить.
– Я не такая, как ты. – На самом деле, она подразумевает: «Я не такая храбрая, как ты».
– Тогда я сама пойду, – отхожу от нее.
– Не надо – Айрис догоняет меня. – То есть спасибо, что погналась за ним, но я хочу, чтобы все это дело замялось, а так не случится, если я обо всем расскажу. Наоборот, оно раздуется. Раздуется до того, что мне придется все время о нем думать, а я не хочу. Сегодня же первый школьный день.
И снова я слышу то, о чем она молчит: «Мне не хочется, чтобы все это преследовало меня целый год, даже если у меня есть полное право врезать ему по зубам».
С моим психологом, Рейчел Мендес, мы встречаемся в парке. В течение двух из последних трех лет мы видимся с ней каждый день. Еще когда я лежала в больнице, она стала первым человеком, кроме папы, кто заговорил со мной как с нормальной девчонкой. Чуть позже она стала моей домашней учительницей и своего рода сиделкой, остававшейся со мной, пока отец был на работе. Теперь она моя лучшая подруга, и мы встречаемся здесь раз в неделю.
– Что случилось? – спрашивает она.
– Парни. Идиоты. Люди.
В центре парка раньше располагался зоосад, но его в 1986 году закрыли после того, как медведь попытался откусить одному из посетителей руку. От зоосада осталась широкая каменная плита, служившая основанием для медвежьей клетки. Мы сидим на ней и смотрим на площадку для гольфа, и я киплю от негодования, опасаясь, что у меня сейчас взорвется голова.
– Парень совершил гадость, а девушка, ставшая жертвой этой гадости, не хочет ничего рассказывать.
– А эта девушка в опасности?
– Нет. Парень, похоже, подумал, что это невинная шалость, но ему нельзя было так поступать, и это не должно сойти ему с рук.
– Мы не можем сражаться вместо других или вместе с другими в чужих битвах, как бы нам этого ни хотелось.
Но мы можем гоняться по улице за ублюдками, которые их терроризируют. Я думаю: как же проще была жизнь, когда я не могла выйти из дома. По телику целыми днями гоняли сериал «Сверхъестественное», и я читала, читала и читала плюс подглядывала в окно за соседскими мальчишками.
– Как твое чувство тревоги?
