скачать книгу бесплатно
Планета Навь
Александра Нюренберг
Они уже не могут считать себя нибирийцами. Они – аннунаки, подвешенные в небесах.В колонии номер семь, получившей имя Далёкий Дом, – у семейства Ану столько дел!Чада и домочадцы и так запутались в своих сложных взаимоотношениях, а тут ещё дедушка Ану, очаровательный деспот, шутя попросил создать существо, которое не будет читать конституцию и сможет работать на шахтах, где добывают золото. Пока дети выясняют, кто кого любит – на Эриду сменяются века.
Планета Навь
Александра Нюренберг
Памяти Zecharia Sitchin
и Samuel Noah Kramer,
душеприказчиков Энки
Корректор Эстер
© Александра Нюренберг, 2022
ISBN 978-5-4485-5329-5
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
I ТУМАН
1
Нежный, как змеиное «с-с-с», плеск весла, выскользнувшего из тяжёлой ночной воды, сопровождал возникший в лоне ручья световой блик Фаты, самого крупного из трёх спутников планеты Номер Семь, сменившей ныне имя, как щенок, переданный из рук в руки.
В неглубоком русле ручья, одного из многих, медленно, будто раздумывая, двигалась тишь-тишина. Тише всего на свете, тише вращения синего эллипса во мраке пройденного Мира.
От самых Врат – так казалось в сей предутренний час – от чёрного котёнка Плуто, прижавшего замёрзшие ушки, следуя Аллеей Великой Прогулки, мимо огородной зелени и топких пустошей Двух Дружков, и далее в некогда непроглядной, а ныне освещаемой световыми башнями на фотонных цепях, тьме – тихо струился покой.
Но то был покой сладкого и неверного сна, час ожидания – ибо ведь и чёрное тучное поле ожидает всходов брошенных драконьих семян.
И то была мысль над водой, над всем запутанным-перезапутанным разветвлением речушек, набухших весенними венами по всему Большому Долу, от Залива до Колыбели.
Мысль протянулась в ласковом воздухе Первых Ночей и, колеблемая дыханием воды, заключалась в том, что лучше этих ночей не будет.
До Ночей Последних.
С паром дыхания, сопровождавшим всякий звук, запел голос.
И был это низкий и тёплый голос, и наполнил он Дол. Огромная, в три градуса – покажи пальцами, сколько в тебе плохого (или хорошего) – тускло-оранжевая щека Фаты пошла морщинами, как от усмешки.
Фонарь на носу лодки качался, лодка скрипела – настоящее дерево! – а далёкий, заслоняющий южный горизонт остов Посадки выглядел камешком на обочине.
Внезапно голос прервался, словно поющий что-то узрел, и возобновился через минуту.
И был ответ. Между припевом и основною частью текста (довольно легкомысленного содержания) охотно поселилась главная гостья Путников – тишина. В тишине же кто-то, улучив нужный момент, рассмеялся.
Поющий умолк, и сильный всплеск засвидетельствовал, что лодочник, озираясь, ухватился за мачту.
– Энки. – Сказал откуда-то с невидимого бережка голос, принадлежавший либо упрямой женщине, либо избалованному ребёнку. Словом, все четыре слова можно поменять местами.
Снова всё затихло. К востоку, из громадного низкого облака вылезла маленькая голубая Леля – пальцами не покажешь – и сразу заторопилась к горному гребню, шестипало раскрытому в блёклом беззвёздном небе.
Лодка замерла – ни скрипа, ни плеска, ни голоса.
– Это золото. – Вдруг с лодки ответил тот, чьё имя прозвучало в ночи, – тщетно отыскивая в занавесом спущенной тьме знакомую фигуру. – Золото, Нин.
Зато она-то, вместе с младшей из Лун, Лелей, увидела его лицо. Шлем он снял и бросил в лодку, в ящик с толстым рулоном карт и тощим свёртком бутербродов.
Ещё совсем молодое, но отмеченное иной мерой возраста – он принадлежал к поколению великих испытаний – пожалуй, топорное в стёсе лба и носа, лицо освещала теперь именно эта маленькая луна.
– Иди сюда. Иди же скорей сюда. – Молвил он, глядя наугад в темноту.
Она посмотрела под ноги, на протоптанную дерзкими ботиночками Иштар тропку. Поскольку Иштар всегда передвигается со свитой, тропка была вполне очевидна. Тянулась она в пустошь, в болота, на островки, одной Иштар ведомые. Даже Энки не всё знает на своей пристрастно любимой земле.
Чем они там занимаются в Девятый день, с известной долей раздражения взрослой женщины, спросила Нин себя. Кто хорошо работает – тот хорошо отдыхает, неизменно отвечала самодовольная девушка на подтрунивания дяди, а то и самого деда относительно траектории полёта пробок от шипучих напитков над болотами.
По-видимому, это «хорошо» было для Иштар мерой многого.
Днём Нин шагала смело, во всю длину стройных ног, и омерзительно тяжеловесная ткань зимнего обмундирования не умеряла ни шага её, ни прелести ног.
Нин, конечно, это знает. Как всякая красавица и во сне помнит, что она красива. Что и говорить, даже такие мелочи утешают в потерянной на четверть жизни, на долгом и унылом героическом пути. Стыдно подумать, они утешают и в воспоминаниях о потерях.
Особенно мучило Нин между вторым и третьим возрастом – по родному летоисчислению, – беловолосую и незлопамятную (будто лён её кос произрос из чистых мыслей) – что память хранит равно и любых и нелюбых.
По своим собственным топким следам, мгновенно заполняющимся почти косметической консистенции грязцой, Нин вернулась к обережью, которое при каждом трёхлунии слизывают новорождённые ручейки. Такое место. Такая земля. Вот такой он – новый далёкий дом.
– Уйти?.. – Произнесла она, удивившись звуку собственного голоса, будто это кто другой сказал… с такой усталостью и страхом. И престранное ощущение овладело её беленькой головой: непосильная тяжесть страшной вины, но чьей и перед кем? – она не знала… Вдобавок, она что-то увидела, но видение тотчас ускользнуло и, очевидно, это было к счастью – краю её сознания видение не понравилось. Вздор всё это, вот что значит задержаться после работы всего на несколько минут. Домой!
Энки не расслышал и заторопил её. Усилием воли, которая, вероятно, также сильна и прекрасна, как и её сильная прекрасная плоть, Нин избавилась от дурных мыслей. Она подошла к воде и, чувствуя, как волна, поднятая лодчонкой, заигрывает с её военной обувью, вовремя остановилась.
Его голос и его дыхание как будто принадлежали не ему, а всему долу, будто с ней заговорил, окликнув, гигантский полуостров, который так понравился им ещё с того первого раза, когда синяя игрушка выплыла из глубин памяти механического разведчика. Дружественный привет растрогал Нин.
Все эти кровеносные сосуды, вся эта упорядоченная путаница речек понесли к сердцу Нин бессмысленную вспышку счастья – клубок света в воде. Так бывает только в детстве.
Они приблизились друг к другу – он в лодке, поднявшись во весь рост в измызганном полевом комбинезоне – и Нин, всё же подмочившая ради него сапоги, ясно увидела, что в протянутой им ладони ничего нет.
И он заговорил, показывая двум лунам ладонь:
– Оно… видала?
Нин обменялась взглядом с младшей из лун.
– Глупец он.
– О?
– Это вода.
Он возразил:
– Милая Нин, этак вежливенько скажу, что глупец – это ты. В этой воде злато, и мы им позлатим нашу Родину, пока она к чертям не рассыпалась.
Он хотел употребить более грубый оборот, но удержал злые слова на потрескавшихся, очень приятных губах.
Учитывая, что слова песни, услышанной Нин на болотах, были мало приличны и вдобавок искусно соединяли обыкновенную непристойность с намеками на государственную (также) несостоятельность деда, достижение – похвальное.
Она объяснилась, зачем-то трогая свои прямые, как вода, волосы, скрутившиеся на кончиках от обилия влаги и чувств слабыми кольцами:
– Если ты веришь в дедушкин девятилетний план насчёт превращения Родины в золотую клетку, где мы будем кекуок танцевать, то и ты, и дедушка…
Она дословно повторила слова песни – последний растаявший в подступающем тумане куплет.
Он радостно рассмеялся. У него даже дыхание перехватило от удовольствия – утончённого удовольствия умного мужчины, когда он любуется чуть порочным проявлением Вечного Женственного. Его так заволновали гадкие слова на губах Нин, точно она прикоснулась к нему этими губами. В форме охотничьего лука были они, и ускользающая форма заранее придавала странную убедительность всему, что излетало из них.
И красоте Нин он заново умилился – а он-то был большой знаток. Конечно, дело было не в том, что он, как и каждый порядочный мужик поколения великих испытаний, хронически пребывал в равно унылом и перевозбуждённом состоянии чрезмерно препоясанных чресл. Нет. Энки вовсе не был порядочным – во всяком случае, в узко понятом смысле. В широком смысле – пожалуй, да. Хотя мама часто и говорила ему с братом в детстве:
– Энки не знает границы между добром и злом. Ты, Энлиль, должен всегда остерегать его, хоть ты и младше.
Однажды сводный брат в ответ сказал:
– Тётя Эри, я ведь не сторож.
Она рассмеялась и погладила наследника своего мужа по гладким густо-золотым волосам. Она понимала, что её собственный сын-первенец никогда не унаследует Абсолютной Власти Командора, и была этому не просто рада. Эри мистрис Ану ведала, что её рыжекудрому мальчику противопоказана всякая власть. Она знала это подобно тому, как тонкие пальцы её знали древнейшее искусство топографической съёмки любой сложности, Так редко бывает, чтобы мать не желала сыну самого высокого полёта. Но Эри была и умна, и справедлива, а главное – до безумия, как и положено, любила своего сына. Так она говорила:
– Знаете, в чём секрет, что этот мальчик ещё не поджёг школу? Я люблю его до безумия. До. Ровно «до».
Послушный смех был бы ей наградой в том случае, если бы собеседник и так не был по умолчанию очарован Эри. До чего хороша Эри – и сейчас. Она ведь на девять месяцев старше сына – по её уверению.
Нин, видать, что-то учуяла. Все бабы наблюдательны, как та крошка, что сидела в корзине у медведя и говорила:
– Высоко сижу, далеко гляжу!
Нин протянула маленькую ручку и помахала перчаточными пальчиками перед его носом.
– Вы, чего это, барин, так на меня глядите? – Молвила она, имитируя тау-диалект сезонных рабочих Остерлэнда – если бы только десятник осмелился обжигать их смущающими взглядами. Но на этот счёт профсоюзы имеют столь страшные предостережения, что у десятника никогда роза любви в груди не распустится.
Так он сказал. Она не рассмеялась, а принахмурилась. Туман приноровился и тихонько пополз меж ними – летел, как безобидное привидение какого-нибудь исторического интеллигента. Энки, не зная, что сказать и как вернуть своё симпатичное возбуждение, протянул к ней обе руки – чего бы никогда не сделал тот интеллигент.
Нин воззрилась – да простят меня боги литературы за такое глупое слово – на эти оглобли, будто он, как актриса, подавал ей себя на подносе. Нин дар немедленно и грубо отвергла. Она, глядя в тёмно-жёлтые радужки короля эльфов, сильно ударила его маленькими ладонями под этот самый гипотетический поднос.
Энки вытаращил глаза. Он обиделся. С радостью скажу – не на шутку. А так как обиду можно скрыть, только обнаружив её, он, немедленно скрыв обиду в глубине широкой груди, с обидой сказал:
– А ежли б я милостину просил?
– Это моё-то тело? – Спокойно отозвалась Нин. – Нет, так не пойдёт. Люби меня, как единомышленник, братец. Слыхал?
– Слыхал. – Уныло сказал он.
– Так даже интереснее. – Добавила она.
– Нет, – сразу загоревшись, возразил он. – Интереснее было бы, если бы ты добивалась меня, а я бы приплакивал и отворачивал голову.
– Когда это я…
Она оскалила хорошие зубы.
– Ну, ну, ну, ну. – Молвил он. – Ты – чистокровная нибирийская дева с льняными, тщательно промытыми волосами и бирюзовыми глазами, также промытыми полночными слезами по Родине, а твой лицевой угол дедушка – пусть живёт сто двадцать тысяч лет – собирался поместить на гербограмму нацдостояний. Клянусь Абу-Решитом, сам слышал.
Нин кивнула.
– А что он собирается сделать с гербограммой?
– В дальний космос отослать, в дальние дали, ну, ты понимаешь.
– Этак она в великую воронку упадёт.
– В самом деле. Это дедушка не подумал. Я ему скажу. – Взялся Энки. – Вот сразу и скажу.
Он приложил влажные от мифического золота ладони к истёртому нагруднику плёвого щит-костюма. Плечи так вольно, так широко расположились в тумане. Он чуть склонился к ней жёсткой подковой подбородка в твёрдых, пропущенных лезвием, волосках. Глаза, если и усталые, как у них у всех к концу перенасыщенного делами и делишками дня, были способны сиять в любом состоянии. Карий цвет светлел всё отчётливей по мере того, как взгляд его всё дольше удерживал её собственный. Обаяние Энки и в самом деле обладало нешуточной силой. Об этом с некоторой тревогой подумала Нин, сообразив, что с удовольствием теряет время на совершенно никчемные разговоры,
А ведь работёнка вся сделана и даже сверх. Вдобавок, и неделя прошла. Она с неудовольствием вспомнила, что вечеринка по случаю прибытия Эри мистрис Ану назначена на сегодня. Стало быть, придётся менять планы на вечер.
А ведь программа была намечена отменная, лучше и в Мегамире не найти. Вот извольте оценить, – очень горячая чашка с чаем… и к ней аспирину… потом вообще – горячая вода, много воды, целый потоп жарких до озноба струй из подтекающего крана – вот командор Энлиль всегда так завинчивает, что краны летят после него… Ну и? И с ворчаньем ожившего плюшевого медвежонка умная вымытая Нин забирается в постель. Тёплое тело Нин вертится в чистой постели. Скорость бега крови восстановлена. А? Абу-Решит! Молчите.
Желательно в таком порядке. Все эти размышления над алгоритмом радостей определились одной фразой, вымолвленной неожиданно капризно и кисло:
– Я хочу спать.
– А как же бал? А приложиться к ручке твоей второй мамы?
– Вот только из-за Эри и потащусь. Честно, совсем это не вовремя…
Глаза у Энки загорелись.
– Время детское.
– Время новое. – С досадой возразила она. И отступила, закидывая капюшон по самые брови, отгородилась от него опущенным взглядом.
Заметив, что пёрышки бровей сдвинуты, Энки с сочувствием сказал:
– Не привыкнешь…
Она сразу рассердилась.
– Прошу вас не беспокоить себя, уважаемый специалист по Эриду.
