ЯД

– Это будет вам дорого стоить.

Нарисовал на этой же бумажке цену.

– Я согласен.

– Но я всё равно могу не достать ряд компонентов.

Манфред дорисовал к сумме нолик.

– Сделаете?

– Да, берусь. Правда, результата не гарантирую. Но капли будут. Через две недели.

Две недели! Непроизвольно прикоснулся к бугорку на шее. Ладно, наберись терпения, Манффи. Быть человеком – крайне неудобно. Люди говорят: «если у вас что-то болит, значит вы живы». Надо терпеть.

Но Манффи пока ещё не умер. И даже доктору не показался. Хотя док Кингсли время от времени вежливо просил заглянуть на прием, получая пакет с сырными слойками через окошечко. И настаивал бросить курить, хотя по сравнению с прежними годами (Шварцеру оказалось трудно отыскать нужное слово, не получалось выразить по-человечески хрупкий магический мир) он, считай, бросил. Неизвестно, курил ли Манфред Шварцер, всю жизнь свою проживший в Швейцарии. Как он там, интересно? Заледенел, был залит водой, отданной карстом альпийского озера? Или его съели раки? А может, играя в лесу, его откопали скауты под копной прошлогодней листвы – почерневшую безгубую мумию? Опознали ли его? Ищет ли его полиция? «Манфред Шварцер, парам-парам, пропал без вести, парам-парам… всякий, что-либо знающий о его местонахождении…»

Вот какие мысли грызли его ночами. Помимо них – еще рой других, глубоких и вяжущих. Набрякшие веки, горячие, как булочки с кунжутом, накрывали зрачки. Мир погружался в прах, тлетворный и медлительный. Яд. Море яда. Баснословное Прошлое. Невозвратимые, слизнутые песками годы. Было двадцать – стало пятьдесят. Бац – и волшебство кончилось.

Глава 6

Вот год прошёл – а Манффи не умер.

Полиция сверилась с мятым ксероксом – одно лицо – и стала медленно приближаться. Хлоп-хлоп по карманам: паспорт оставил в другой куртке. Вежливо козырнули. Классические каски с ремешком под подбородком и кислотно-жёлтые куртки. Почему они, во всем мире, везде, ходили по двое? Почему они всегда ходят по двое – коротышка и долговязый? Как ни смена, как ни обход – всегда и везде одно и то же: коротышка и долговязый заступают на дежурство вместе?

– Мы… нас… вас… вы задержаны.

«По какому праву?!» – взвился бы прежний Манффи на дыбы. Этот Манффи только поморщился и сдался. По запросу из Берна. Странно и смутно всё это. Они ничего не спрашивали про Манфреда Шварцера у Манфреда Шварцера. Не нашли?

В маленьких городках, ещё Пруст что-то упоминал, каждая старушка издали вычленит чужака. Она может отличить не то что человека, а даже незнакомую собаку. И это доставит ей беспокойство. Она начнет думать. Следить. Звонить, куда следует. Это был ключевой момент, почему Манфред переехал «сразу после» в Лондон. Малозаметные расхождения в привычках или манерах, голосе, распорядке дня – и он сгорел бы. Конечно, самый серьёзный шанс из всех был – загреметь в сумасшедший дом. При самом худшем развитии сюжета. Но здесь, в Англии…

– Что не так-то? Меня в чём-то обвиняют? – осторожно поинтересовался Шварцер у скучающего дежурного, который уже закончил стучать по клавишам, вбивая сведения в картотеку.

– Пока нет. Только подозревают.

– Меня посадят в тюрьму?

– Нет. Вы будете заключены на время, пока мы будем устанавливать подробности.

Пальчики нигде не числились. Чист. Сразу отлегло на сердце. Стало даже не в меру весело – вот будет игра, славное приключение!

В камеру, где были телик, постель, туалет, душ и стол, часа два спустя зашёл высокий мужчина с продолговатым лицом.

– Здрасьте, – улыбнулся, кивнул головой. На глаз никак не удавалось определить, сколько ему лет. Лицо мальчика, очень стеснительного, недоверчивого, никакого порядка в прическе. Больше двадцати – меньше сорока. В руках папочка. Ладони крупные, кожа бледная. Двигался, сгибая ноги в коленях, сгорбив спину, но при том – откинувшись слегка назад. Чорный шерстяной костюм, великоват в плечах, краска смылась, серые шерстинки как клочки сена торчат из швов. Они искрятся в свете лампы. И здоровые очки.

– Вы следователь?

– Нет, – человек без возраста поправил очки, прищурился. Он улыбался. Губы кривились настороженно.

– Вы психиатр?

– Друг доктора Кингсли, клинический психолог Дерек О’Лири, – не переставая улыбаться, кивнул врач. – Вы поделитесь наболевшим, выскажите, и вам полегчает. Не смущайтесь.

– Докторрр, меня ничто не радует. Наверное, это психастения?

– Ну почему же? Возможны еще неврастения, мании и другие навязчивые состояния. Всего их четыре группы… Ну, же, расскажите о себе.

– Я родился 9 июля 1955 года в землях Граубюнден, на берегу Заднего Рейна, в городке Роттенбрунен, там же и проживал до позапрошлого года… – забубнил Манффи, глядя на носки. Такие отчётливо серые трикотажные носки с хлопком и лайкрой. В резиночку. Остановился. – Мне нечего рассказывать. Всё пустота, всё безысходность. Что вы пытаетесь узнать, доктор?

– Я только хочу помочь.

– Мне? Бесполезно.

– И всё же я попытаюсь. Давайте вернёмся к вашей биографии. Скажите, а что вы делали, к примеру, в 2007 году? – Дерек морщился и мял в руках папку. Пальцы оставляли влажные следы. Улыбающийся Дерек снял очки, отчего его глаза уменьшились втрое. – Да, именно: ЧТО вы делали.

– Я? Работал. Да, я работал. Там же, где и последние годы. В баре у Хёхлига. И ещё чинил лыжные крепления. Обычная осень. Всё то же, что и всегда. Леса такие красивые. Красные. И озера, вода тихая-тихая. И солнце низко над горами. Иногда идёт снег.

– Но вы уехали из Швейцарии зимой 2007-ого. Вы продали дом, вы не взяли с собой никаких вещей.

– Я сколотил небольшое состояние. Я откладывал деньги. Я решил начать всё с начала, всё с нуля. Зачем же мне тащить груз старого? Доктор, я очень хотел забыть что-то. И у меня получилось. Так зачем же пытаться вытянуть это на поверхность снова? Я что-то натворил? Я – преступник? Скажите, доктор, это так?

О’Лири не ответил. Он помассировал край ладони, покусал нижнюю губу. Расстегнул кожаную папку, положил на стол вынутую оттуда фотографию.

– Ваш велосипед?

– Да. Я его здесь купил. Почти сразу, как приехал.

– Раньше у вас был велосипед?

Дерек положил поверх фотографии бланк из медицинской карточки.

– Да! Да! Я именно в этой больнице лежал! Я потом долго не мог ходить… – Манффи осёкся. Рука задрожала. Он почти прошептал: – Доктор, а ведь у меня была кошка в Швейцарии.

Шварцер сидел, облокотившись о стол, пальцами держась за виски. Он изо всех сил изображал усердие и тщетность что-либо припомнить. Потом резко вскинул голову и пристально, и просительно смотря прямо в глаза О’Лири, пригнувшись, тихо спросил:

– Доктор… а у вас есть ещё фотографии?

– Есть, – так же вполголоса ответил Дерек, склоняясь ему навстречу.

– Тогда не показывайте их мне, прошу. Тссс, доктор! Эти годы, что вы называете… они безликие, они – всего лишь волокна, скрученные в нити, свитые в верёвки, сплетенные в канаты.

О’Лири непродолжительное время стучал карандашом по блокноту.

– О, да! Вы талантливы! – Дерек улыбнулся и протянул Манфреду чистый лист бумаги. Он оживился, заёрзал. Дымчатая тень. Бровь, серьёзный глаз, на носу след от очков. Мягкие губы. Мягкие. Консистенции свежей, тёплой карамели. Живая плоть, а внутри – немножко древнего моря. На подбородке кожа повреждена бритвой, расширенные поры, уже виднеются волоски, словно медная проволока. А на голове – темно-русые, и на руках – тоже. А радужка серая, к центру – зеленоватая.

– Что ж, на сегодня довольно. Я приду завтра. И мы ещё раз поговорим. Я буду приходить каждый день.

Прозвучало неподдельной угрозой. Слова как дротики ударялись о черепную коробку, безумными птицами стучались в сердце. Такое маленькое, влажное, мясистое. Хоть бы сдохнуть! Загнул брючину, прикоснулся к вздувшимся узлам вен на икрах. Господи, какая паника его охватила! Счастье, что… Голые колдуньи будут смеяться и выть, и подпрыгивать, пытаясь ущипнуть за пятки танцующих в воздухе.

Глава 7

– Что это? – с любопытством разглядывая стену, вопросительно улыбнулся О’Лири, входя. – Это звёзды? Дааа, Вы талантливы, – Дерек слепо улыбался, протирая стекла очков. – У меня неплохие новости. С вас снимают все подозрения. Завтра можете возвращаться домой.

– Уже? Так быстро?

– Да. Дело продвинулось. Не здесь. В Швейцарии. Так что вы свободны.

– Очень… мило.

Бывают же такие неудачные дни. Всё из рук вон плохо.

– Я бы вас всё же попросил, если можно, я бы хотел продолжить беседовать с вами. Я всё ещё думаю, что мне есть чем вам помочь. Разрешите?

Дерек улыбался. Лампы сверкнули в его очках дальним светом фар. Губы консистенции свежей карамели.

– Медицина… я не хочу вас обидеть, доктор, но я её презираю. Работа врача – сделать себе имя. А Кингсли за заботу передайте спасибо. Или я сам скажу, уже завтра.

Эти горожане – ужасные сплетники. Все про всех всё знают. Надо было остаться в Роттенбрунене? O’Нелли сказал Кингсли, Кингсли сказал O’Лири… а O’Лири – клинический психолог. Давление скакнуло, в ушах зашумело, и картинка начала тускнеть и пропадать. Так, батенька, опять в кому? Зачастили что-то вы, нехорошо. Гордость? Вот она, подставила плечо. Чёртовы ирландцы! Интересно, как тело O’Лири выглядит без одежды, в таком болезненном свете ламп? Незабываемое. Манфред заткнул пробкой слив и набрал воды в раковину.

– Вы неправы! Мы даруем людям жизнь! Мы лечим и ставим на ноги! – и все эти громкие слова с мягчайшей улыбкой, спокойным, убаюкивающим тоном.

– Да-да. Ja.

Манффи отвернулся к стенке и, обмакивая губку в воду, начал смывать рисунки.

– Вы одиноки, вам очень трудно освоиться на новом месте, среди незнакомых людей… вы испытываете дискомфорт, терзаетесь страхами… со своей стороны, я буду рад облегчить вам вхождение в социум…

От рубашки пахло лекарствами. Сухой кожей, марлей в сукровице. Манфред боялся рентгена. У него было чувство, что или печень занимает всю правую половину тела, или почки с желудком болтаются и перекатываются где-то в тазу. А сейчас зверски заболел левый висок.

– Ну, что скажете?

Когда Шварцер обернулся, Дерек… да, он улыбался. Вспомнилось Прошлое. Тот, прежний, избегал дотрагиваться до людей. Они такие тёплые и вкусные… Шварцер смело пожал психологу руку. Крепко-крепко. Липкую от пота лапищу.

– Заходите ко мне на чай с булочками.

– Обязательно.

– А от профилактики – избавьте.

Назавтра вышел, как и обещали.

Воздух холодный, чайки причитают, пронзительные ведьмы. Голова всё ещё немного болела и кружилась. Заново учился ходить. Слушал сердце, главного советника. Велосипед, пробежки – здорово, но надо что-то ещё. На витаминах и каплях доктора Джаваланакары долго не протянешь. Небо затянуто сизой пеленой. Тучи слоятся тусклым асфальтом. Сколько ни торчи под душем – коросточки в волосах. Красная бейсболка с драконом теперь вечный спутник.

Крюк настенный, крюк настенный, одеяло, товарных строк три, спасибо за покупку. Тринадцать ноль одна. Тринадцать ноль две. Тринадцать ноль три. Пришел фанат слоек с джемом. Да, мистер? Сколько, мистер? О’кей. Да, выпустили. Нет, пустяки, какая-то ошибка.

Пока стоял за прилавком, взвешивал не только пирожки. Открыточные виды. Панорамы. Лесные массивы. Разрушенные и вновь отстроенные для туристов крепости. Безумие, безумие. О чем он думал, зачем беспокоил чужие кости? О, маята! К грузу своих проблем приторочил комок ноосферных узлов. И вот, теперь, опять без биографии, с новым лицом и легендой в кармане. Я лишь хотел повидать мир. Я хотел лишь уйти от извечного человеческого бремени – болезней и смерти. Я хотел быть свободным и беспристрастным. Ты хотел… бессмысленный лепет! Ты – бездна мрака, ты – пасть М87, ты – вечное проклятье!

У Манфреда Шварцера было преимущество перед всеми предшественниками. Он всерьёз верил, что скоро его жизнь прервётся и назад пути не будет. Не буду разочаровывать читателя: так оно и есть.

Глава 8

Манффи уже изучил Ричмонд, вдоль и поперёк изъездил на велике. Летом народу было мало. Он даже привык к толпе, не выискивал безлюдных маршрутов, не прятался по нехоженым тропкам. Втянулся, включился, пообвык. Почти не вызывали никаких эмоций чьё-нибудь мелькнувшее лицо, чья-то походка. Декоративные цветы кивали головками, когда он проезжал мимо. Не было брошенных собак. Не было задавленных голубей, со следами протекторов покрышек на архангельских крыльях. Не было «вечных» луж. А дожди и сумерки – регулярно. И лисы следовали вечерними дорогами, вдоль шоссе, к помойным бакам.

Осенью миссис Смит умерла при загадочных обстоятельствах. Во всяком случае, именно в таких выражениях рассказывали о её смерти ричмондцы. Она прилегла на диван и смотрела телевизор. Задремала. И где-то в старой проводке произошло короткое замыкание. Всё было выжжено. Старый телевизор взорвался. А старушка задохнулась во сне. Её тельце не тронул пожар, кольцом опоясавший комнату на первом этаже. Сигнализация сработала, но приехавшие пожарные констатировали только незначительное задымление, да язычки пламени ещё играли на обугленном паркете. В булочной шушукались про шаровые молнии и прочие необъяснимые природные феномены.

O’Нелли очень сокрушался. Пока позволяло здоровье, ходил к ней на могилку. У миссис Смит постоянно жили кошки, и теперь заботой ветерана было пристроить их в хорошие руки. Задрав хвосты и подёргивая лапами, они выходили строем встречать пенсионера. Полосатые и пятнистые, подняв мордочки, бежали навстречу.

Недалёкая соседка, Вивьен, взяла себе двух. Другие соседи её не любили. Но, ох уж эта английская вежливость! «Улыбаемся и машем». Вивьен жила одна, питалась хот-догами и обожала пиво. Когда-то она была хороша собой, ныне опустилась, располнела и даже на улицу выходила в драной куртке поверх ночной сорочки и тапках. Чего она терпеть не могла – так это детей. Она об этом говорила всем. Так и заявляла: «ненавижу детей!» Но в свои тридцать пять уже сделала не поддающееся подсчёту число абортов. В последний раз её выскребли более основательно, так что, по идее, лишили способности к зачатию. Однако, её жизнь по-прежнему служила основой для кривотолков.

– Не понимаю, чем Вивьен думает, когда сношается с мужчинами! Не знаю, хоть бы элементарно предохранялась! Ведь трубит на каждом углу, что не выносит детей, пеленок и ссанья, и почти каждый новый её брюхатит!

– Да, не то слово, она ведь далеко не дура, неужто не понимает, сколько жизней загубила? Это же страшно представить, сколько невинных душ она лишила жизни!

Тут обычно на горизонте маячила Вивьен, и сплетницы начинали «улыбаться и махать».

Она приходила к Манффи после двух, покупала четыре хот-дога, удостоив только «здрасьте» и «спасибо».

– Как ваши кошечки, прижились? – спросил он однажды.

Около полугода назад Шварцер поставил в кафешке магнитолу, теперь тут всегда наигрывала музычка, которую он подбирал по своему вкусу. Вот сейчас звучало «Мальчик живет в колодце».

– Неплохо, – отчеканила Вивьен, убирая лезущую в глаз прядь волос. На голове страшный беспорядок. Возможно, она только встала.

Они часто встречались в пабе. Вивьен была заядлой курильщицей, и каждый вечер Манффи видел её там, то с одним мужчиной, то с другим. Был грешок – «стрелял» сигаретку у дамы.

«Придите, слёзы, придите, стекайте по щекам и несите меня словно сквозь чудо к дневному свету. Если плотины сломаются, обрушатся все стены, тогда кончатся все преграды, все границы. Если плотины сломаются, мы ворвёмся в поток; мы будем счастливы как рыбы на пути к нашим мечтам!»

Лицо у Вивьен мятое. Кто знает, может она убивается, плачет в подушку? Задушенное горе, лишь бы не остаться одной, совсем одной.

– У меня тут скоро одна котят принесет. Возьмёте?

– Ну, если только одного.

– Тогда через неделю приходите, выберете по душе себе какого-нибудь.

Глава 9

И наступало утро. У кого-то пел петух. Половина стакана воды. Зелень и куриные наггетсы. «Привет вам, мистер О’Нелли, как спалось? Что-нибудь купить в супермаркете? Да-да, я вам принесу булочек, конечно, что за вопрос. Лекарства? Я попрошу медсестру Дейзи прийти завтра – пусть проверит, как там у вас с давлением, возьмёт анализы. О’кей, да, мистер О’Нелли».

Дед О’Нелли, у которого поселился мой герой, доставлял хлопот. Ветеран войны, худенький и подвижный, с ясным умом, но со слабым сердцем и еще более слабой памятью. Бдительный сверх меры, капризный и вздорный старичок. Шварцеру пришлось повозиться, чтобы оформить гражданство и опекунство над одиноким солдатом. ВВС или Флот – Шварцера не интересовало, но за ужином приходилось выслушивать многочисленные истории о прошлом, какое оно было красивое и великое. А в новостях показывали войну. В голове О’Нелли, видимо, всерьёз перепутались времена холодной войны и нынешние. А Манфред сидел в углу в кресле, и чем дальше смотрел прямые включения с места боевых действий, тем поганее на сердце становилось. Сердце… оно билось редко, с монотонностью тикающего будильника. Ключи к воплощению были ключами времени. Они истрачены. Других нет.

Раз или два в месяц Манфред ставил себе капельницы с витаминами и растворами солей. Для сердца и обмена веществ. Только не в кому, эй, куда? Назад, милый друг. Игра по правилам – кто же против? Потому – никакого спасительного препарата под рукой. Никакой поддержки со стороны закрытых лабораторий, секретных изобретений. Улыбнулся себе в темноте, нащупал выключатель ночника. Чужие – новые – поношенные плечи, изъязвленная плоть. Нагловатая улыбка играла в складках кожи у рта. Свет. Зубами затянул резиновый жгут, поплевался – тальк, ввел в вену катетер. Понеслась. Кап-кап-кап-капельница.

Дремлют камни. Спит земля. А где-то, теперь уже полностью мифическая, клипсидра меряет время. Кап-кап-капают и когда-то иссякнут. Не забыть – имя его. Имя его Манфред Шварцер, гражданин Швейцарии, английский пекарь, опекун ветерана О’Нелли. Скороговоркой должно от зубов отлетать. От таких круглых, гладеньких зубов с желтоватым налетом от дурной воды и курения. Потрогал языком. Вдохнул глубоко, прикрыл глаза. Выключил телевизор. Душ и кровать. И новое утро.

Присыпать деревянную лопату мукой, хлебы в печь, заслонку прикрыть, выставить режим. Нет там открытого огня. Только нагревательные элементы. Верная, непривередливая техника. Можно и присесть, поболтать с клиентами. Опять подорожает бензин. Манфред с усмешкой предложил всем брать пример с себя и пересесть на велосипеды. Народ покивал и заулыбался в ответ. А метро к нам так и не протянут ни в этом году, ни в следующем. Королева больна. А погода завтра опять перемениться, промозглый ветер и кратковременные дожди. Вы, Манффи, правда, бывали в России? И как там? А скажите что-нибудь по-русски, это такой забавный язык. Тут недавно были выставка и концерт, моя дочь в восторге от всего нового. А вот и пирожки… Эти ваши новомодные, Манффи, которые, как же…? О, йе, о’кей. Можно обойтись всего пятью десятками слов. В быту так удобно. «Нарушен мертвых сон… Могу ли спать? Труба зовёт – ей вторит сердце».

Дождь начался. Народу набилось в тёплое помещение. Не галдят. Вполголоса перекидываются фразами. На, лови. Это тебе, ещё не остыло. Капли льются по стеклу. Завтра надо будет помыть витрину – иначе потёки засохнут, впитают пыль с дороги. Исхоженный мир. Такой неповоротливый и влажный. Пересечённая местность горных районов. Может, поэтому откликаются на новости нервы, задние корешки, словно корни деревьев, продирающиеся сквозь мясо, прочь от позвоночного столба? Потому что они стары. И нечем их больше питать, нечем убаюкивать. Интересно, вот когда он умрёт, кто-нибудь будет держать его череп в ладонях? Посмотрит в пустые глазницы, замерит линейкой нужные расстояния. Положит в коробку. Узнает ли? Ведь есть же методики… Впрочем, у него теперь новое лицо. Лицо Манфреда Шварцера, гражданина Швейцарии.

Глава 10

Пересадил разросшиеся петунии в просторный деревянный ящик. Ополоснул водой и вытер резиновые перчатки, снял с взмокших ладоней. Заболел позвоночник, но это ничего, пройдёт. Выставил петуньи за окно, ветер пригибал их к самому бортику ящика. К ногам прокралась кошка, муркнула, всем телом подалась – уронит.

Кошка была дикой расцветки – ж0лто-рыжая, с ч0рными пятнами, будто кугуар, с тяжёлым пушистым хвостом и стоячими огромными ушами. Взял за загривок, подержал на весу. Кошка повисла в кулаке четырьмя лапами вниз, хвостом мотает из стороны в сторону. Долго гляделся в её зрачки, громадные. Яспис и малахит, янтарь и гагат. Отпустил.

– Какая ты… инопланетянка… – будто кошка могла понять людскую речь.

Лёг на кровать, не раздеваясь. А, память. Ядом вспыхнули лица и действа. Вцепился бы сам себе в глотку. Кошка метнулась, барсом кинулась на грудь, потопталась и легла, грея мохнатым боком.

– Ну, куда ж ты, маленькая… – ласково отпихнул зверя.

Кошку звали Май медсин вэ кьюэ куин валериана. Так было написано жестяными буквами на ошейнике. Дома Манффи называл ее Валерьянка или Валька-кис-кис-кис. Королева котят из песни. Ветеран О’Нелли не уважал Вальку. Она его гипнотизировала прозрачными, здоровенными глазищами, стоя где-нибудь на углу, караулила, растянувшись во весь рост наверху лестницы. «Детские забавы» и «шерстяное недоразумение» – это были её имена, подбавленные от старика Питера.

Чувствовал О’Нелли себя плохо. Еле ходил по дому, подволакивая ноги. Доктор Кингсли (недвусмысленно сопя и метая из-под бровей молнии в Манфреда) сказал, что не избежать инфаркта и советовал старику больше лежать, прописал какие-то таблетки. За минувший год Питер сильно сдал, порой бессмысленно лепетал слова, звуки. Днём спал в кресле или даже за столом, ночью ползал по дому.

У Манфреда улучшений тоже не наблюдалось. Язвочки зарубцевались, а вот узелки гроздьями проступали под мышками и в паху. Горьковатая слабость одолевала его то и дело. А так – всё тоже. Куриное мясо и овощи на завтрак, пробежка, душ, булочки, велосипедная прогулка, душ. Ну, ещё цветы и кошка. Распускалось что-то губоцветное, с волосатыми алыми лепестками. Шварцер не знал названия. По стеклу бодро пробиралась божья коровка.

Манфред готов был поклясться – у его Лекарства есть музыкальный слух. Вечерами они подмурлыкивали вдвоём, кошка и человек.

Валька не визжала и не билась, когда её везли к ветеринару стерилизовать. Вся сжалась и молчала. Больше не пела, только презрительно фыркала. Чихать она на всех хотела.

О’Нелли умер в холодный август. Просил пить в семь, а в девять уже был мёртв. Шварцер привык прислушиваться к его легкому дыханию, а не только к своему податливому сердцу. Приокрыт рот, голова запрокинута. Глаза закрыты не до конца. В узкую полоску смотрят выцветшие голубые очи. Безусловно, это так.

Хоронить пришли пяток ветеранов Флота Её Величества. Памятник изготовили по завещанию О’Нелли из ч0рного гранита, целую, неотесанную глыбу. Она была похожа на замороженную волну северной Атлантики. Мелкие золоченые буквы рассказывали о времени и местах службы бравого моряка. Потихоньку накрапывал дождик. Старики попрощались и разошлись.

Старое английское кладбище. Такое правильное, такое элегантное, на склоне холма, укрытого ровным зелёным газоном. Нашел себе скамейку, поросшую мхом. Расстелил пластиковый пакет, сел. Воздух был свеж и чист. Ни одна птица не вскрикнула. Раньше… опять это слово! Он избегал кладбищ. Если только не было прямой, неотвратимой необходимости. Сейчас уже свыкся, что где-то здесь будет и его могила. В далекой и чужой земле. Стал думать, где же его исконная родина, какие края он мог бы назвать в завещании, в смертной воле, местом упокоения. Губы перебирали названия. А что же осталось у него своего?

Сердце сжалось и заколотилось. Встрепенулся и затих. Обыскался уже. Слишком далеко он зашел тогда, попрал все законы. Отдал себя целиком, отнял себя самого у себя самого. Поддерживал в себе жизнь ч0рной волей, вызовом всей Вселенной. А теперь нет больше ни воли, ни здоровья. Последняя надежда – на честь. Вытащить её, помятую, искалеченную на свет божий, постирать, выгладить. И предъявить миру как белый флаг. Свить последнюю верёвку, за неё уцепиться. Он завещает похоронить себя у какой-нибудь просёлочной дороги, в лесу. Без памятника и креста. Под деревом. Ja.

Откинул голову как можно дальше назад. Потрогал волосы. Надо будет стричься. Парикмахеру прибыток. В высоком, безвкусно лазурном небе бродили стадами овцы-облака, неспешно паслись, теряя очертанья. Вдруг что-то щёлкнуло в левом боку. Боль, как выстрел, и тишина. Овеваемые ветром, деревья шевелят листьями, качаются ветки. Что там, внутри, стряслось? Сустав? Или лопнула какая-то тугая киста, мешочек гноя на селезёнке? А сердце, чуть замерев, опять качает кровь. Бьётся, бьётся, неостановимо. Зарешёченная глотка. И капельки доктора Джаваланакара, вышедшие ограниченным тиражом. Остаётся перебирать белые и черные горошины воспоминаний, сидя на лавке английского кладбища. Море яда. Вот закончишь жить, помрёшь, и на выходе увидишь надпись: «Спасибо, что приняли участие в нашей акции! Жизнь – это было здорово! (регистред трейд марк)»