Украденный город

Мимо пандала прошли люди с факелами. Гаури испугалась идти дальше, так и уснула в нише. Рано утром слуги соседей, которые пришли помолиться, увидели черную Гаури. Слуги постучали в книжную лавку. Дядюшка Яшу, неловкий, в саронге и расшитых туфлях с загнутыми носами, понес племянницу домой на руках.

Из-за волнения и сквозняка в пандале у нее поднялась температура. В то жаркое лето никто не мог заставить себя коснуться раскаленной девочки. Воздух стоял мутный горячий, по комнатам текло влажное марево.

Тарик и Даниика

Тайные любовники, вы опускаетесь на разбитую мозаику парсала, чтоб поговорить. Речи ваши ласковые, счастливые. Давно ли сидела на узорах Гаури, с раскаленными сосками, каменным животом?

«Если кровь потечет, когда я зайду к жениху?» Все ее тряпочки, постиранные Белой Лилией, лежали в сундуке в девичьей спальне, а отходить наверх не стоило: Мамаджи поднимет крик.

Из-под штор выскользнула сестрица Даниика, не девушка, а небеса после утренней молитвы:

– Сейчас тебя позовут. Ты видела его? Видела? Такой красавец!

У нее все были красивые, даже жирный горбун, что растекался, как жаба, в резном кресле. Конечно, Даниика стала адвокатом холостяков, ведь ей не терпелось выйти замуж за братца Тарика. Она умирала от любви к нему, все знали. Все видели фотокарточки, которые проявил Тарик в каморке под красной лампой.

На этих черно-белых снимках сестрица стояла в образе наики[21] в царских украшениях Мамаджи: кулон на лбу, кольцо натх в носу, соединенное тонкой цепочкой с волосами. Тело закрывала шелковая ткань, но глаза смотрели на зрителя жадно и порочно.

Взгляда этого было достаточно, чтоб обвинить художника и натурщицу в бесстыдстве. Мамаджи сказала внукам:

– Ваши карточки подожгли дом, и мы горим в этом огне!

Их матери сказали так:

– Конец временам, а почтенный Пападжи еще сидит в своем кресле.

А у отцов случился разговор:

– Твой сын видел мою дочь в таком виде. Я должен убить тебя, но не убью только потому, что ты мой брат.

– Твоя дочь смотрела на моего сына, как девица с улицы Гарстин Бастион[22].

Это был уже второй скандал с фотографиями в доме. В первом скандале тоже участвовала эта парочка, да еще Гаури с кузиной. Теперь Тарик и Даниика обязаны были пожениться, но не могли, пока старшая сестра оставалась незамужней.

Тарик и Даниика полюбили друг друга, когда им было пять лет. Их любовь родилась через месяц после раскола Британского Раджа на Индию и Пакистан.

В ту страшную ночь девочек разбудил шелест. Гаури подумала, что джунгли отрастили ноги и бредут улицами Чандни Чоук. Сестры положили на себя покрывало и вышли на галерею. Взрослые не прогоняли их, а повторяли незнакомые слова:

– Пришли поезда из Лахора, поезда из Лахора.

Пятилетняя Даниика от страха невольно прижалась к сестре. Хотя до первого скандала с фотографиями и начала их дружбы были еще годы впереди.

На дне улицы шелестели рваные одежды сотен людей. Они текли молчаливой рекой, хромали, несли раненых и мертвецов и тех, кто не являлся ни тем ни другим. Гаури увидела человека без руки, старуху, привязанную тканью к палке, женщин, которые ступали так, словно им в животы натолкали камни, мужчин с головами, забинтованными ветошью. От реки колеблющихся лоскутов пахло ржавым.

Из ходячего тлена внезапно отделились мужчина и женщина. Они остановились у террасы-отлы, прямо под балконом, на котором стояла семья. Они подняли глаза и смотрели молча. На руках мужчины висел кудрявый ребенок.

– Это мой сын и внук, – сказала Мамаджи. – Пусть служанки встают и готовят ужин.

Но слуги и так проснулись от трагического шороха. Они заметались по хавели: растапливали чуллу, нагревали воду для купания, готовили постели. Неразбериха и путаница поднялась в доме, как пыль от старого половика. В ту ночь никто в семье не спал, и до детей не было дела. Река измученных текла мимо окон до утра. Тьма нестерпимо пахла ржавчиной.

Маленький Тарик глядел опьянелыми глазами. Он свернулся у ног Пападжи, а Даниика играла его кудрявыми волосами. Они плыли на черепашьем панцире по мутной реке и уже сильно любили друг друга.

Гаури кузен не понравился из-за ужасного запаха. Дети, которых она знала, пахли молоком козы, птицами и пылью. Новый братец пах вековой скорбью.

Поезда из Лахора

– У нас была дочь, а теперь ее нет, – сказала невестка Мамаджи, мать Тарика, которую все увидели в первый раз.

Сын Мамаджи встретил эту женщину в Лахоре и попросил разрешения на брак по почте. Фотокарточки у него не было, но он написал: «Вы бы одобрили, мама. Я выбрал ее, потому что только она похожа на вас в этом городе». Мамаджи сказала тогда: «У одного родился деготь, у другого умерла жена, третий умер сам, оставив вдову, и вот очередной неудачный брак». Однако возражать не стала, потому что не думала, что будет жить с невесткой под одной крышей, а редкие встречи они бы обе пережили.

Теперь невестка сидела посреди комнаты, как королева, говорила, выставляя слово за словом, как серебряные приборы, и все слушали не шевелясь:

– У нас было ружье. Отец когда-то научил меня стрелять, потому наш сын жив. У нас был квартал, но его больше нет. Кто-то пометил дома индусов знаком. Мы лежали на крыше много дней, наши рты потрескались от жажды. Еще тридцать человек прятались там, как преступники. Тайник нашли, мы впятером и еще трое слезли с крыши по приставной лестнице, пока мусульмане поднимались. Остальных облили бензином и сожгли. Мы пробирались на станцию, прятались, когда могли. Когда прятаться было негде, я стреляла из ружья в людей. Некоторых из них мы знали по прежнему Лахору, которого теперь нет. Вместе с тем городом исчезли и мы сами. Мы сами стали ничем, но шли к вокзалу. Вдоль дорог насиловали девушек, их ноги торчали вдоль обочины. У нас было ружье, но возле станции оно перестало стрелять.

Женщины замедлили дыхание, чтобы не перебить нелепым вздохом невестку из Лахора.

– Какие-то безродные псы потребовали деньги, чтоб пустить нас на станцию, – продолжала она. – Ваш сын отдал им кошелек, я сняла все украшения. Они сказали: «Этого слишком мало!» – и увели няню с нашей девочкой, а мы ушли на поезд, иначе они убили бы и сына. Как я должна теперь жить?

Она рассказывала неторопливо, отдыхала после каждого слова, будто ночь не имеет конца. Никто так и не заставил детей спать. Бабу Кунвар слушал сосредоточенно, не отрывая глаз от лица новой тетушки. Братец Гаури катался по полу и принимал немыслимые положения. Мать боялась сделать ему замечания – слишком властные правительницы собрались в комнате.

– Поезд уже тронулся. Мы взобрались на крышу, хотя раньше ездили только первым классом. – Невестка из Лахора вдруг засмеялась мелодично, как школьница, и дети завозились на полу.

– Мы ехали на крыше, это спасло нас, потому что ночью на поезд напали. А мы сразу увидели, как они бегут, и опять слезли на ходу. Едва не переломали ноги. Когда мы дошли до станции, там сказали, что в вагонах не осталось живых. Утром наш поезд приехал, а вагоны полны тел. От звона мух не слышно, как объявляют на вокзале. Не думаю, что они защищали веру. Никто не защищал, грабили сначала, а потом стали убивать. Надо было уезжать раньше, но мы не знали, не хотели терять его работу, – она кивнула на мужа, очень похожего на Пападжи, широкого, с квадратным лицом, фиолетовыми веками, чуть прикрытыми, как в медитации.

– Никто не знал, что будет, ходили слухи. Кто думал, что люди, которые жили за стеной, начнут убивать нас? Говорят, и те, кто успел уехать с вещами, потеряли добро. Носильщики помечали вагоны, где везли дорогие вещи, золото, шелк. А мы только и успели, что взять фляжку воды и немного золота. Правда, он взял альбом с фотокарточками и книги, – она кивнула на мужа. – Конечно, мы оставили их на той крыше. Так и так все стали нищими.

– В этом доме не будет нищих, – сказала Мамаджи строго. Невестка посмотрела на нее недоверчиво и холодно. Гаури показалось, что в кухне утекают вместе с водой в сток куски мяса.

– Потом мы много дней пробирались пешком. Пить было нечего, ручьи залило кровью. Трава покраснела, корни деревьев алкали кровь. Укусишь плод – из него течет. Мы такое видели, что чудом не ослепли. В одной деревне мужчины убивали своих женщин, бросали их в колодец, чтобы честь деревни не досталась врагам. Они стреляли в своих же дочерей, потому что хотели их спасти. В разрушенной гурудваре лежала девушка с нехорошей надписью на теле. Женщин, мусульманок, гнали голых по улице. Это все происходило уже на нашей стороне. Озверели и те, и другие. Не верю, что мы добрались.

– Нужно много воды, чтобы смыть это, – сказала Мамаджи. – Это ангрезы, уходя, устроили кровавый пир. Я жалею, что стала старой. А твой отец – мудрый человек, раз научил тебя стрелять.

– Отца, может быть, теперь нет на этой земле. Они жили в другой стороне города, мы не смогли узнать, что там случилось.

С той ночи Мамаджи превознесла невестку из Лахора. Ей доставались лучшие ткани и куски за обедом, королевские украшения. Свекровь подарила ей свой сурмедани[23] из слоновой кости. Мамаджи опасалась силы невестки, знала, кому перейдет ее престол, но не хотела, чтоб это случилось при жизни.

Пакистан приехал

Чандни Чоук стал меняться с тех дней. Прежде улицы лежали просторно, много света гуляло в них. Разносчики катили по сонным кварталам свои тележки. По праздникам с крыш люди смотрели на парад: английские солдаты в красных мундирах играли на флейтах и барабанах.

У птичьей больницы стояли разноцветные киоски торговцев цветами, парикмахерские, названные в честь богов. За ними – студии, где можно было сделать торжественный снимок семьи или фотографию на паспорт. В доме предвещали Тарику быть владельцем такого ателье, а он стал корреспондентом.

В переулке у хавели мусульмане держали лавочки воздушных змеев, конфет, самодельных игрушек. Дети обращались к хозяевам уважительно: сахиб. Много мусульман жило на улице Ахмада.

Вскоре после ночи, когда Даниика полюбила Тарика, лавочки разграбили. Дети смотрели с галереи и плакали по убитым игрушкам, чьи нарисованные глаза устремились в небо. Мамаджи запретила семье покидать дом в те дни. Мусульмане ушли во двор мечети Джама Масджид и спали внутри на древних камнях, ожидая поезда. Ворота мечети сторожили солдаты. Ходили слухи, что в Джама Масджид изготавливают бомбы.

Сыновья Пападжи дежурили на крыше, женщины готовили ведра с водой на случай пожара. Гаури прислушивалась к ночным скрипам, вою цикад. Она сомневалась, что торговцы конфетами могут сделать бомбу, но верила слухам. Потом мусульмане уехали в новую страну, Пакистан. А индуисты Пакистана текли и текли в Индию. В доме привыкли к шелесту одежд по ночам.

На улицах Чандни Чоук стало многолюдно. Школы заработали в три смены. Появились новые слова: «кэ хаал хай» – как дела, «тусу даса» – скажи-ка, «чанжа» – хорошо. Дети учились у приезжих детей и распространяли загадочный язык по лабиринту города. Торговцы затопили Чандни Чоук, негде стало ходить трамваям, рельсы убрали. Беженцы продолжали прибывать, они занимали опустевшие дома на улице Ахмада и других улицах. Селились на крышах барсати, строили поверх старинных особняков новые неказистые дома. Переселенцы стали последними завоевателями Дели. Стерлась элегантная медлительность, переполненный город засверкал, как фальшивое золото.

До сих пор остается загадкой, чего стоило неграмотной старой женщине отыскать хозяев в Дели и принести ребенка, которого все считали мертвым. Девочка была худой, она совсем не выросла за год. Кудрявые, коротко остриженные волосы пушились вокруг маленькой головы.

Няня одна из немногих приехала по программе возвращения. На кухне она объясняла слугам:

– Вот мои слова: государство не знает, что делает. Наши дочери не вернутся. Девочки боятся, что солдаты начнут в них стрелять за то, что они жили с мусульманскими мужчинами. Здесь у них нет еды, родня убита. А встречи с живыми наши дочери боятся сильней солдат: как они примут нечистых? Там в Лахоре наши девочки вышли замуж за мусульман, полюбили мужей, взяли другие имена, и никакого разговора нет об отъезде. Полиция приходит в такие дома, говорит, что идут соцработники. Мужья прячут жен. У них родились дети, но государство сказало, что такие дети чужие. Их оставят отцам. Беременным, которые едут в Индию, говорят очиститься.

Няня беспрерывно качала головой, туго обмотанной тканью. Из-за того, что была она старой, ее не тронули тогда у станции в Лахоре и не стали убивать. Женщину с девочкой отогнали на швейную фабрику, где она работала за рис и чай.

Мамаджи содрогнулась, когда увидела, как няня совершает молитву, определив направление с помощью тени от щепки. Мамаджи выгнала старуху, хотя сын робко просил оставить женщину, которая принесла им дочь через кровавое месиво раздела. Ей ничего не оставалось, как принять другую веру ради жизни девочки. Мамаджи положила ладонь на лоб, посмотрела вдаль, и сын замолчал.

Старая няня исчезла. А девочка по имени Соловей, Талика, быстро освоилась в ковчеге дома. Она ладила со всеми детьми: Гаури, Даниикой, их братцем, с серьезным Бабу Кунваром. Кудрявая, как ее брат Тарик, с красивым овальным лицом и фиолетовыми трепетными веками, она порхала по хавели, словно крошечная апсара[24].

Мать очень боялась за нее, не разрешала оставаться одной в чоуке. Если та играла без двоюродных сестер в комнате, мать говорила:

– Держи дверь закрытой. В доме мужчины.

Скоро случилось большое несчастье: братец Гаури упал с барсати и разбился. Полицейский из ближайшего участка прошелся по дому, зачем-то осматривая стены в узорах, поднялся на крышу. Опустившись на одно колено, записал несколько слов на бумаге. На этом расследование закончилось, полиция признала падение случайностью. В доме месяц не стихал женский крик.

Немая жена

Вторая жена патриарха была тихой и почти бесплотной. Вместе со слугами она участвовала в домашней работе, стряпала, шила и убирала. Каждое утро готовила свежую одежду для Пападжи. Молодой она ходила в его спальню по приказу сестры.

Роды детей приносили боль, которая не заживала, как у других женщин. Жизнь ее вечно болела, как ссадина. Старший сын сгорел от черной любовной лихорадки. Люди приходили прощаться и сочувствовали только Мамаджи, словно его родной матери.

Она привыкла к одиноким мыслям в своей немоте. Слова людей перестали иметь вес: все равно она не могла им ответить.

Немая махарани получила хорошее образование во дворце, умела читать и писать. Однажды она пришла в лавку к сыну Яшу, который только начинал свое дело, и жестами попросила книгу. Он, чтобы отвязаться от нее, как делали все по привычке, сунул ей книгу о восстании сипаев.

Немая махарани жила в просторной комнате во втором этаже, холодной, с окнами, открытыми зимним сквознякам. Потолок и стены украшала мозаика из битого стекла. От луны, пробегающей мимо окон, казалось, что в комнате мерцают свечи, хотя ниши для ламп пустовали.

Немая махарани боялась тратить электричество и читала возле выхода на галерею, поймав зеркалом луч звезды. В ту ночь ее трясло от страха за сипаев, восхищала их смелость. Боль причиняла жестокая казнь, которая называлась «дьявольским ветром». Мятежников привязывали к пушкам и стреляли одним порохом, тела разлетались и смешивались между собой. Слезы немой текли на мраморный пол и блестели, создавая еще один зыбкий источник света. Тонкое стекло сострадания резало сердце. Но больше других жалела она выжившего императора Шаха Зафара – серебряную куклу англичан.

Она попросила у сына Яшу тетрадь, разлинованную под бухгалтерские записи, нашла в лавке другие книги о восстании.

– Зачем вам, мама? – сказал он, жалея тетрадь и то, что она будет трогать тома на продажу.

Она ответила печальным внутренним сиянием, от которого Яшу вспомнил, что мать когда-то была махарани. Он отдал ей все, что было, и заказал новые исторические монографии по каталогу.

Каждую ночь немая махарани выписывала все сведения о последнем императоре моголов, беспомощном, не способном ни править, ни оставить трон. Она любила неумелого правителя и строки его газелей, оплакивающих потерю величия. Любила его скромный дворец и жемчужную мечеть, построенные из грусти по прошлому. События в доме перестали волновать ее, жизнь потекла в амбарной тетради. Даже гибель внучатого племянника не вывела ее из воображаемых покоев.

Она жалела Шаха Зафара, как жена, когда сипаи вторглись к нему, требуя возглавить восстание, говорили с ним грубо. Она хотела закрыть глаза императора ладонями, когда сипаи убивали чужеземцев перед дворцом, а император беспомощно просил остановиться. Его не слушали, и кровь летела на стены, как плевки пана, делая Шаха Зафара причастным к преступлению против английских властей.

У немой махарани не было любви с Пападжи. Он обожал только ее смелую сестру.

– Ну, иди, сходи к мужу в комнату, – говорила Мамаджи снисходительно. – Я заночую в другой спальне.

Такое случалось по средам. Так решила сестра, потому что утром в четверг белье отдавали прачкам-дхоби.

Немая махарани приходила, ложилась на кровать, не снимая одежды.

– Что стало с нашей цивилизацией, – вздыхал Пападжи, взбирался, открывал ткань и двигался тяжелыми толчками. Он высоко поднимал подбородок, чтоб не задеть ее бородой, и глядел в спинку кровати. Он никогда не смотрел на ее лицо и не знал, как с ней обращаться. Просто ей полагалось немного его мужской силы.

– Хочешь, ночуй здесь, – говорил он заботливо. – Ты жена, можешь здесь поспать. Можешь приходить в любой день.

Она знала, что он говорит так из вежливости, а сам думает о сестре, с которой у них всегда много увлекательных разговоров и бешеные ночи. С Мамаджи они еще подростками, только после свадьбы, бегали по хавели, хохотали, как сумасшедшие, неистово целовались по углам, а потом уносились на митинг. Она знала, что в сестре есть непохожесть на других, безумие, которое опьяняет мужчин.

Махарани кланялась мужу и ускользала в свою комнату, украшенную осколками стекла. А в немой глубине ожидала настоящей ласки от мужчины, который желал бы ее одну. Но откуда ему было взяться? Немая махарани даже не могла покинуть дом. Раз она собралась побродить по улице, но Мамаджи сказала:

– Сиди дома, не позорься перед соседями. У нас теперь есть слуги, чтоб ходить по делам. А ты, чего доброго, заблудишься, будешь там мычать, пугать прохожих. Что скажут о нашей семье?

От одиночества она полюбила последнего императора моголов, Шаха Зафара, которого почти сто лет не было на свете.

Таар

Вы нашли старый телефон, тайные влюбленные. Смахнули просаленную пыль газетой, увидели, что цвет аппарата красный. Покрутили диск:

– Намаскар, позовите моего короля!

Руки стали совсем грязными.

Целый переулок ходил звонить сюда. Все соседи в Чандни Чоук знали номер. Каждый день кто-нибудь из невесток кричал с галереи:

– Господин Балакришнан, господин Балакришнан, звонит ваш племянник из Газиобада!

– Госпожа Далал, вам звонят из муниципалитета, – нельзя же орать через улицу, что звонок от неизвестного мужчины.

Как вздрагивало налитое тело Гаури от пронзительной трели. А ведь она должна была привыкнуть к звукам прогресса. У себя на телеграфе Гаури безжалостно отстукивала каждый таар – телеграмму, соединяя блуждающие судьбы. Выбитые слова подхватывали почтальоны в форме цвета хаки и отвозили на велосипедах. Розовые бланки – для небогатых, с лотосами и колокольчиками – подороже, дешевые ночные телеграммы и дорогой экспресс разлетались в Бомбей, Кочин и родной сердцу Нилай, который переименовали после освобождения в Тирунелвели.

Но Гаури вздрагивала от звонка, словно в парсал ворвались совы. Телефон смолк и тут же с новой силой разверзся звоном. Это был Рави, он представился санитарной службой и спросил, не беспокоят ли крысы.

– Не беспокоят, не беспокоят, крысы почти не приходят, – зашептала Гаури в любовном припадке. Прижалась щекой к трубке, и кокосовое масло, которое натекло с волос госпожи Далал, испачкало ей лицо. – Когда ты придешь? Куда мне прийти?

Лихорадка, стирающая гордость! Так ли у вас, тайные возлюбленные? Конечно, так. Даже светлая любовь затмевает ум туманом.

Гаури встретила Рави на празднике касты. Они немного поговорили, пока остальных метала по шатру музыка. Рави сообщил, что ему нравятся люди юга (он не сказал «девушки»). Гаури помолчала, а потом сказала, что работает на телеграфе. Он ответил, что это повод для гордости. Потом кто-то вышел из шатра и закурил папиросу, Гаури стала смотреть из-за цветочной вазы, как танцуют. Знала – мама не захочет, чтоб она была на виду. Все начнут говорить: «И эта тоже ваша дочка?»

Через два дня Рави пришел на телеграф, выбрал ее окошко среди прочих, в которых принимали мужчины. Он отправил телеграмму в Нилай с одной цифрой «10». Гаури решила, что это судьба. Хотя прекрасно знала, что так просят родню выслать деньги.

Он подал таар и спросил:

– Вы смотрели «Полнолуние»?

Она сказала:

– Нет, бабушка не одобряет исламские картины.

Тогда он сказал:

– Это картина о любви.

Гаури снова решила – эти слова несут смысл. Все в ней требовало чувств, и она нашла их в углу, куда сметали залетевшие на телеграф листья.

Они посмотрели картину. Потом ходили на «Испытание», на «Великий могол» и на «Сын поневоле», на «Медовый месяц», «Ученицу колледжа» и «Любовь в Шимле». Каждый фильм усиливал любовную болезнь.

Рави называл кинозалы по-старому «биоскопы», наверное, так привык в семье. Он приходил перед закрытием телеграфа и ждал в стороне. Зыбкие огни дрожали над старым городом. Тонкие от недоедания бедняки с голыми ногами катили по вечерним улицам щиты с названием фильма и нарисованными героями – парочкой вроде вас.

– Пойдем в биоскоп, – говорил Рави, и Гаури шла, покорная, как раб.

Перед сеансом они пили апельсиновый «Голд спот», модный напиток, от которого щипало в носу. Теперь «Голд спот» навсегда исчез вместе с теми зыбкими вечерами, насыщенными жаркой влагой. Мировые гиганты раздавили эликсир, который звенел в стеклянных бутылках чистым счастьем. Он еще успел уколоть язык Агниджите, но не близнецам Нандине Чан и Чандине Нан.

Слон и лягушка

Вскоре выяснилось, что Рави помолвлен, а в Нилай он телеграфировал, чтоб уладить свадебные дела с помощью богатых родичей. Гаури металась и рыдала так, что сестрица и кузина держали ей руки. Она хотела облиться керосином и сгореть перед мечетью Джама Масджид на глазах у мира. Сестры гладили ее черные плечи, живот, беспокойные волосы. Волосы кололи им пальцы.

– Мы можем также смотреть картины, ничего такого, – сказал Рави на другой день. – Только нужно выбрать биоскоп подальше от дома.

Она хотела, чтоб он боролся, чтобы расторг помолвку. Каста у них была одна, он тоже был потомком раджпутов. Никаких препятствий, кроме глупой невесты!

– Она курица, дура, набитая пометом! – говорила Гаури сестрам.

Рави женился и сломал их жизни. Привычка ходить в биоскоп по пятницам осталась. Гаури продолжала путать слона с лягушкой, принимая Рави за великую судьбу. Она не думала, что жена его тоже хочет сходить в кино. Гаури считала, что только ей принадлежит этот человек. Только она вправе говорить о нем. Она одна знает Рави лучше его матери.

Виделись они всегда лишь в сумерках улицы, пока шли чуть поодаль. Во мраке кинотеатра, пахнущем влажным кирпичом и потом. Конечно, она придумала его полностью, как персонажа кинолент. Иногда пресная правда ударяла в голову, как пузырьки «Голд спота». Но ведь правда скучна. Мысли о придуманном человеке мгновенно глушили мысли о настоящем Рави.

От его звонка незамужняя Гаури забыла о том, что творится дома. Она положила красную трубку на рычаг, когда незнакомый голос из-за перелива штор произнес:

– Внешность не так важна, мамаджи, главное, чтоб ваша внучка была хорошим человеком.

Когда Гаури, пьяную голосом из трубки, позвали, наконец, в комнату, она не узнала людей и не поняла, о чем тут речь. Жених пришел с бабушкой, у них были одинаковые лица: маленькие глаза гор Уттаракханда и высокие щеки. Жених улыбнулся, и лицо его стало открытым и наивным. Никакой тайны не было в нем – вся незатейливая жизнь сияла в маленьких глазах. «Вот такие и бывают мужья», – подумала Гаури и вспомнила, что это в его объявлении было написано «Мужчина из Дехрадуна. Простой брак».

Сестры

Тихо в хавели, коврами пыли укрыты полы. Обезьяны пробегут по галерее и уходят дальше, за Чандни Чоук, туда, где растут деревья. Вы бродите по дому, любовники, оставляете следы в пыли. Толкнули двери в невзрачную комнатушку почти без воздуха. Грязные витражи, когда-то сине-зеленые, не дают света. Окно загородила стена чужого дома.

Тесно застроили кварталы, а прежде дорога хорошо была видна из спальни девочек. Они смотрели, кто идет по улице.