Красная строка

– У всех смартфоны уже, а я видишь с чем хожу. – Ленка продемонстрировала старенький кнопочный телефон. – Классно было бы нормальный телефон купить.

Она еще раз игриво взглянула на Пашку, но двинуться навстречу не спешила.

– Дома будешь? – спросил Пашка покровительственным тоном супермена.

– Да вроде не собираюсь никуда…

* * *

Пашка зашел в салон сотовой связи и сразу направился к витрине, где черными экранчиками сияли айфоны, самсунги, китайцы. Крутяк!

– Вам подсказать? – снисходительно ухмыльнулся халдейской улыбочкой двухметровый худой консультант.

– Да. Вот этот. Что там есть? – развязно процедил Пашка, тиская в кармане две слипшиеся бумажки – тысячную и сотку.

Консультант долго рассказывал про гигабайты встроенной памяти, мегапиксели фотокамер, уникальный революционный дизайн, небьющийся экран, распознание владельца по отпечатку пальцев, а Пашка думал: «Четырнадцать пятьсот! Е-мое, больше чем ползарплаты! Может ну его нах!..» Затем, однако, вспомнил про теплые, бархатистые упругие мячики Ленкиной груди и захорохорился: «Да ладно, не больше денег! Разберемся!»

– В кредит оформляете?

– Кредит по паспорту с к. вской пропиской, но так как сегодня суббота, решение будет в па-не-де-ль-ник. – Консультант произнес последнее слово по слогам с интонацией «хрена ли ты приперся, ни-ще-бро-од?»

«Блин, в понедельник… Дрыщ долговязый, что ты изогнулся, как глиста, дать бы тебе ногой в трухло, перестал бы сразу лыбиться» – подумал Пашка, глянул в окно и увидел рекламный щит: «Деньги до зарплаты! Низкие проценты! Не отказывай себе, приходи в «Мгновенно деньги!»

Через пятнадцать минут девица в блузке с наглаженным воротничком тыкала пальцем в кнопку ксерокса, копировавшего Пашкин паспорт, и одновременно говорила:

– На каждой странице подпись и инициалы, а на последней фамилию имя и отчество полностью, паспортные данные, дату и подпись. По условию договора – один процент в день, займ выдается на один месяц, при досрочном погашении удерживается комиссия.

– А если не отдам? – осклабился Пашка.

– Будете платить пени за просрочку, ну и про коллекторов, наверно, слыхали, – сверля глазами Пашку, по-прокурорски проговорила девица.

– Да шучу я, Валентина! – улыбнулся Пашка, глянув на бэйджик, висевший на блузке.

– Рекомендую так не шутить, – девица положила стопочку купюр в Пашкин паспорт и протянула ему через конторку.

– Спаси-и-ибо! – хлопала в ладоши Ленка. – Пашечка, какой же ты классный!

Пашечка улыбался. Ленка подошла к нему, обняла левой рукой за шею, а правой полезла под ремень в глубину Пашкиных джинсов.

Через сорок минут половой борьбы и ещё десять «на покурить» Ленка вдруг приняла очень озабоченный вид.

– Пашечка, мне нужно к подружке съездить. Ну, понимаешь… Проблемы у нее. Ну, Пашечка, ну, ты же такой хороший, ну, не злись. Я завтра вернусь к вечеру, ну или в понедельник утром. – И она сделала капризную гримаску, с которой утром клянчила телефон, оттянула нижнюю губку и сморщила носик.

– А вот когда приеду… – и она подмигнула ему так, что он совершенно очевидно понял ее намек и снова вспомнил и негу, и сладость, и пьянящую дрему, заключенные в ее теле, коже и запахе.

Пашка вздохнул тяжело и вышел из Ленкиной комнаты. На прощание она почему-то его не поцеловала.

В воскресенье она не приехала.

Зато приехал Миха. Он ввалился в комнату со всем своим гамом, помноженным на запах свежей деревенской травы, бани, заваренного веника, всего того великолепия, с которым он всегда возвращался от родителей, с шумом и свистом, покрытыми полировкой из четырех банок пива, выпитых в электричке.

– Пашка, брат! Маманя пирожков послала с капустой, с рисом. Погнали, пивка купим, или, может, водочки. На дискач еще успеем. Пашка, ты чо такой серьезный?

– Да, так… – Пашке действительно было хреново, но Михин шум растормошил его – «говорила же, может, в понедельник приедет, подождем…» – Давай вмажем! Водки!

Через полчаса после того, как они с Михой открыли «пузырь» и выпили по первой и через небольшой перерывчик по второй, Пашка проговорил набитым пирожками ртом, поднимая небрежно рюмку:

– Ну, давай, за любовь!

– Гы! – поддержал Миха, и подмигнул заговорщицки. – Давай! Снимем сегодня!

– Да не, я сегодня не буду. Короче, познакомился тут с одной, нормальная такая телка!

Миха заинтересованно оживился:

– На дискаче что ли? Чпокнул? – и он сделал выразительное движение руками, как будто ехал на лыжах и с усилием отталкивался палками.

– Да пошел ты! Давай выпьем!

Миха опрокинул рюмку в рот, понюхал кусок домашнего копченого сала на ломтике хлеба, закусил и пробежался взглядом по столу и подоконнику, рядом с которым стоял стол. Его взгляд зацепился за клочок бумажки – кассовый чек. Он поднял его и стриганул по строчкам глазами:

– Мобильник купил? Не фига себе, четырнадцать косарей. Покажь!

– Дай сюда, что хватаешь! – Пашка выхватил чек из Михиных пальцев.

– Ты что, уже подарки такие делаешь нехилые, – раскусил Пашкино раздражение Миха. – Что за телка-то хоть?

– Да так, из общаги. Из восемьсот двенадцатой.

– Ленка, что ли?

– Ага!

– Паша, ты дурак? – Миха выразительно постучал себя костяшками пальцев по лбу.

Потом вдруг расхохотался раскатисто и издевательски:

– Капец, Пашка! Она же шмара!

– Что?! – побагровел лицом Пашка

– То! Дает за деньги, по вызову ездит. Ты что, не знал?

Пашка почувствовал внутри себя огромное, тягучее, тяжеленное и горькое горе.

– Ну, Павлик, ты даешь! – пьяно ржал ему в лицо Миха. Он ржал совершенно искренне, ему действительно было нестерпимо весело. Но в смехе его сквозила жалость к Пашкиному «пападосу». И чем дольше он ржал, брызгая изо рта крошками еды, тем сильнее и острее болело внутри Пашки. Пашка смотрел на него, не моргая и не чувствуя брызг и крошек, летящих из Михиного рта. Наконец он поднялся со стула и коротко и зло погрузил свой правый кулак в смеющийся Михин рот.

* * *

Пашка сидел на поддоне, которым кран поднимал арматуру до четвертого этажа строящегося дома. Сидел и курил. Он затягивался дымом, смотрел в горизонт на разбухающую над городом майскую зелень, на небо, щурился от солнца и иногда посасывал ранки, оставленные Михиными зубами на костяшках пальцев правой руки. Рядом лежал сварочный аппарат и баллоны.

«Надо бы вентиль затянуть, подтравливает…» – потянул воздух носом Пашка.

Вчерашняя душевная боль затянулась, как ранки на руке, хотя еще навязчиво саднила: «Ну как же так? Да не, не может быть… А что спросишь? Почем за час? Эх, блин, жалко, что вчера с Михой так вышло… Спросить бы, откуда знает, вызывал, что ли? Так в одной общаге живем, давно бы пацаны рассказали. Черт, почему всегда так? Невезуха…»

Пашка представил Ленку, и почему-то не ее тело, а ее лицо и улыбку, волосы и мурлыкающий голос.

Майский ветерок посвежел, Пашка поежился – чуть раньше он скинул спецовку и сидел в одних штанах, никак позагорать уже можно. Бригада спустилась вниз в бытовку обедать, а Пашка не пошел.

«Еще что ли покурить…»

Пашка натянул на себя куртку, все-таки прохладно, хоть и май. Закурил. Мысли в Пашкиной голове остановились, он смотрел в горизонт, ни о чем не думая, погрузившись в транс от созерцания молодой и бодрой листвы, которой играл ветер. Он закрыл глаза и представил, что он дома, во дворе двухквартирного барака, где он жил в детстве с родителями. Ему девять лет, май, утро, суббота. Он вышел на крыльцо, и майский ветер щекочет ему кожу на левой руке и боку, он смотрит на тропинку, протоптанную во дворе и траву, растущую на ее обочинах: подорожник и какие-то маленькие листочки, которые не растут, не увеличиваются все лето, а вот так бодро, по-физкультурному торчат. По ним хорошо пройтись босиком, ощутить пятками прохладную мягкость, а они как будто ждут этого: иди, Пашка, не бойся, не помнешь, мы тугие, крепкие, деревенские листочечки. На крыльцо выходит отец, треплет Пашку по голове и закуривает. Молчит. Пахнет потом и табаком, а ладони у него пластмассовые и шершавые, как напильник. «Забор надо поправить! – говорит он Пашке. – Тащи лопату, два столба нужно вкопать…»

Не скажет так больше никогда…

«Надо бы съездить, полгода почти не бывал…»

Мать иногда звонила Пашке, но он всегда старался пораньше закончить разговор: «Да нормально все, мам. Что хотела?», а если она начинала подробности расспрашивать, раздражался и не скрывал своего раздражения.

Последний разговор тоже не сложился, Пашка уже хотел отключится, но мать всхлипнула: «Приехал бы на пару дней, к отцу на могилу сходил, он скучает…»

Пашка вспомнил эти слова, разозлился чему-то, наверное, тоске своей и обиде, вскочил с поддона и швырнул окурок левой рукой в сторону.

Было не горячо, наоборот, как будто морозом обдало Пашке левую руку, ребра, плечо. Баллон полыхнул как-то буднично, нехотя: Пфхухх! Пашка не удивился и не испугался. Он с интересом смотрел, как пузырится нейлоновый рукав спецовки на его руке, скукоживается, обволакивает Пашкину плоть раскаленным жадным коконом, как полиэтилен вакуумной упаковки колбасу.

«Аааа!» – услышал со стороны Пашка свой вопль и провалился в черноту.

* * *

Как его привезли в больницу, как в операционной по миллиметру снимали с него запекшуюся спецовку, обнажая жареное Пашкино мясо, операции по пересадке кожи и реанимацию Пашка не помнил. Несколько раз блеснули в его глаза лампы, или может быть, лики ангелов, почему-то одетых в белые халаты, вот и все, что осталось в Пашкиных воспоминаниях о времени, когда его, затянутого в запекшийся нейлон, обнаружили работяги, услышавшие хлопок и прибежавшие суетливой, испуганной гурьбой туда, где они оставили Пашку, а потом еще стояли минут пять и не знали, что делать с корчившимся Пашкиным телом.

Заживал Пашка трудно, неохотно. Несколько раз приходил Миха, сидел рядом, улыбался, показывая шербину в зубах – одного переднего у него не было, второй был с отколотым уголком. Пашка устало слушал его, про пацанов, про то, что скоро сдадут объект и перейдут на следующий, про новую Михину подружку, с которой они уже три недели гоняют, что премию обещают нормальную. Про Ленку не разговаривали.

В октябре, когда Пашка уже самостоятельно передвигался и выходил на больничное крыльцо покурить и выдохнуть в свежий воздух больничного двора спертый смрад палаты, провонявшей неубранными утками и немытыми тушами мужиков-соседей, Миха сообщил:

– Слышь, Паха, хрень какая-то. Вчера два пацана заходили, серьезные, прокоповские походу. Говорят, ты денег должен. Ты что, Прокопу торчишь?

– Да ну их на фиг! – ответил Пашка и вспомнил Валентину, протягивающую ему паспорт с деньгами.

– Ты бы лучше отдал. На фиг такие приключения. Прокопа никто не кидает. Рыжий занял в «Мгновенно деньги!» десятку и решил слиться, это до тебя еще было, года два назад. Так его выцепили и так отоварили, что он кровью ходил потом две недели, а через полгода загнулся от кровоизлияния в мозгах – сосуд какой-то лопнул, видимо, в бубен ему крепко дали. Говорят, несчастный случай… Как же, несчастный, так я и поверил. Нахрен, Пашка, не связывайся! У Прокопа все схвачено.

– Разберемся!.. – хмуро отозвался Пашка и распахнул полы больничной пижамы с оторванными пуговицами, чтобы запахнуться поплотнее.

– Не фига себе, ты – копченый! – изумился Миха виду Пашкиного тела. Справа оно было гладкое и молодое, а слева кожа на груди и на ребрах была красная, как ошпаренная и видом напоминала скомканный лист бумаги и слегка небрежно расправленый – рубцы, волдыри, канавы и бугры, и во время движения все это разжималось и сжималось, ходило и прыгало, натягивалось и морщилось, и казалось, что эта вареная тонкая кожа сейчас лопнет и в дыру брызнет тягучая желтая Пашкина лимфа с темными тонкими прожилками и сгустками спекшейся крови.

– Фу-э-э! – брезгливо сморщился Миха. – Тебе щас только в темноте, или не раздеваясь!

– Ладно, вали! – гавкнул Пашка. – Через неделю, сказали, выпишут.

* * *

Ноябрь пришел с моросящим противным холодным дождем. Тучи законопатили небо серой тягучей слизью. Казалось, что они сделаны из смеси цемента и грязи, такими непроницаемыми и фундаментальными они были.

Пашка похмурел, осунулся, его улыбка спряталась внутрь его и лишь иногда, когда кто-нибудь из пацанов прыскал шуткой или анекдотом, уголки его рта дергались в стороны, но тут же, спохватившись, опускались вниз. Постепенно его перестали звать на посиделки и на перекуры, хмурость его и прогрессирующая нелюдимость вкупе с известием, что Пашка должен Прокопу («а вдруг в долг попросит?») оттолкнули от него прежних приятелей, и даже Миха стал общаться с ним как-то вскользь, кидая взгляд в сторону и суетливо ища повод, чтобы бросить второпях: «Ну, бывай!» – и отчалить. Пока Пашка был в больнице, Миха перебрался в другую комнату – а что, скучно же! – и возвращаться не захотел. Да и хорошо, Пашке так даже лучше было. Ленку он не видел ни разу. Кличка «Копченый» прилипла к нему, как рукав сгоревшей спецовки, и по-другому его уже не называли.

«Копченый, так Копченый, похрену!» – решил Пашка, услышав пару раз новое имя.

* * *

– Копченый! Подойди-ка!

Бритый наголо с кабаньими глазами и рассеченной шрамом верхней губой, из-под которой торчала сжеванная наполовину спичка, крепкий, приземистый, в короткой кожанке браток махнул призывно Пашке правой рукой с печаткой на среднем пальце.

– Короче, с тебя полтинник, ты в курсе?!

Пашка потупился и стал разглядывать асфальт. Ему хотелось дать по рту со спичкой кулаком, развернуться и уйти, но он вдруг почувствовал тяжесть внутри себя, как будто вместо легких внутрь него засунули чугунную гирю.

– Завтра срок! – продолжил браток. – И так ждали, когда ты оклемаешься. Завтра! Понял? Или капец тебе, петушара.

– Понял, – сквозь чугунные легкие выдохнул Пашка, повернулся и пошел к входу общаги.

– Принесешь, где брал, – услышал он вслед.

* * *

После разговора с бритым Пашкина апатия осыпалась с него, как сухая изболевшая короста. Он, к некоторому своему удивлению, воспрянул, подтянулся. Страха не было совершенно, вместо него внутри заклокотал прежний азарт, борзота.

«Завтра, говоришь? Щас подумаем, что завтра. Охренели что ли, брал четырнадцать, а отдавать полтинник. Отсосете!»

Пашка оглядел свою комнату, вытащил из-под кровати спортивную сумку, с которой после армии вселился в эту общагу, и стал неспешно собирать туда вещи: футболки, носки, трусы, еще одни джинсы, вытащил и встряхнул пуховик, достал из коробки под кроватью зимние ботинки и рассовал их по одному справа и слева от груды тряпок, которая образовалась в сумке. Взял с полки паспорт, засунул в боковой карман сумки. К бегству готов!

«Завтра в десять московский отходит, доеду на нем до К…ча, оттуда к матери на автобусе. Залягу, устроюсь работать, может, Герасим куда пристроит, надо по-хорошему все-таки с ним. Семья как-никак. Ищите, суки, искалка если большая. Из-за полтинника вряд ли будете такой кипеш поднимать.»

Пашка улыбнулся себе в зеркало во весь рот. Кураж его еще больше разгорался.

«А что? Пойду, побазарю, из-за нее же вся эта ботва приключилась!»

Пашка представил себе, как с понтом будет смотреть на Ленку, на ее рдеющие щеки и влажные от стыда глаза, и как снисходительно простит ее, а там уж глядишь и того… Виновата – отвечай. Вдруг ему стало жаль Ленку, зачем же так? Она ж не требовала, он сам повелся, сам все решил. А вдруг она не того, не «эта», как говорил Миха, да и скорей всего, нет! С чего он взял? Доказательства-то где? А может она и не знала про Пашку ничего, что он в больнице полгода проваландался. Может они снова. По-серьезному.

Трам-та-ра-рам! – колотнул Пашка в дверь Ленкиной комнаты. Тишина. Еще раз постучал. За дверью зашуршали по линолеуму тапки. С каждым шагом, отдающимся шорохом, Пашкино сердце сжималось и втискивалось куда-то под желудок, как испуганный котенок. Ближе-ближе… Шорк-шорк… Сердце выпрыгнуло и снова спряталось в свою норку. Клыкнул замок. Пашка не отрываясь смотрел на узкую скважину, из которой раздавался лязг. Он видел ее, как в зумме фотоаппарата, то приближающейся, то удаленной, и вместе с этим ощущалась сладость на языке и к горлу подкатывал ком предстоящего восторга.

– Кого тебе? – конопатая толстоватая девица заспанно смотрела на Пашку в полуоткрытую дверь.

– Лену можно? – у Пашки сделались чугунными руки и ноги, а в животе предательски засосало.

– Можно Лену, только не здесь! – зевнула конопатая.

– А где она?

– Да съехала она месяц назад. К азеру какому-то. Замуж за него собралась. Залетела. А ты кто?

– Никто, – развернулся Пашка и поплелся обратно.

Он прошел мимо своей комнаты, спустился вниз, зашел в магазин и купил бутылку водки.

* * *

«Черт, без пятнадцати десять! До вокзала бежать минут двенадцать, если ускориться – десять. Успею! Билета ж нет!.. С проводницей добазарюсь, ей заплачу, если что!»

Пашка вскочил с кровати, его еще мутило и подташнивало. Попал одной ногой в штанину, второй не попал, потерял равновесие, уселся на кровать. Так, вот футболка, кофта, куртка. Сумку на плечо и ходу.

«На фига я вчера весь пузырь выжрал?»

Ноябрьский дождь немного освежил. Пашка глянул на экран смартфона – оставалось семь минут. Пока смотрел, ступил правой ногой в лужу. Носок промок и прилип к ноге, кроссовка захлюпала в такт бегу.

Вот аптека. Пашка несся так, что в сердце его стучало не только в груди и висках, но и в локтях, и в коленях, и в пятках, и в животе.

«Вроде успеваю! Вот вокзал уже…»

9:59 – светили вокзальные часы зелеными цифрами

«Оп-пачки! Что это?»

Пашка тормознул, отступил два шага назад. На асфальтовом тротуаре у бордюрчика в луже лежал коричневый кошелек на кнопочке. Пашка поднял его, тряхнул, чтобы слетели грязные капли. Из утробы вокзала задорно донеслось: «Поезд А. ск—Москва отправляется с первого пути!»

Пашка сунул кошелек в карман куртки и рванул изо всех сил. На входе ремнем сумки зацепился за массивную ручку двери, и пока матерясь и путаясь высвобождался, поезд свистнул, мотнул кокетливо последним вагоном и стал набирать скорость, чтобы не опоздать в столицу.

Пашка посмотрел ему вслед, обозвал машиниста уродом и вернулся в зал ожидания. Уселся в кресло в углу, так, чтобы видно было весь зал.

«Так, следующий будет только к вечеру. Может быть на автобусе рвануть? До автовокзала минут семь-десять ходу… Покурить надо!»

Пашка сунул руку в карман куртки.

«О! Совсем же забыл, ну-ка посмотрим!»

Щелкнул кнопочкой кошелька.

«Вот так свезло! Ого!»

Пашка огляделся вокруг – в зале ожидания никого не было, все уехали. Вытащил пачку пятитысячных, перебрал. Пятьдесят, как по заказу. И еще три штуки тысячными. На пиво! Пашку бросило в озноб, голову повело, захотелось пить. Он встал, дошел до туалета и напился из крана, вернулся на место.

«Так, а что еще?»

Он вытащил из кошелька несколько бумажек, порезанных ножницами из листа А4.

«Визитки! Ну-ка, кто это у нас?»

На визитке было напечатано: Ирина Масалова. Дизайнер-модельер. Тел 8919*******. Инстаграм @iramasalova_design. Авторский пошив на заказ. Только актуальные модели.

«Масалова… Фамилия какая-то чмошная! То ли масло, то ли сало? Дезигн, е-мое! Ну ка глянем, что за Ирина Масалова?»

Пашка вынул смартфон. Аккаунт @iramasalova_design был открытым. Подписчиков всего-то 116. Не густо… Пашка лениво шевельнул пальцем, разглядывая стол аккаунта – маленькие квадратные превью фотографий, расположенные в сетку три в ширину и три в высоту. Все какие-то юбки, платья, шмотки короче. Ну понятно, дизайнер! Первая фотка в ленте – сэлфи. Пашка надавил на нее пальцем, фотография увеличилась на весь экран. Ну, ничего так! Челочка, кудряшки, только взгляд немного тревожный, олений, испуганный какой-то. А так ничего, даже очень – такие обычно шарахались от Пашки, когда он со всей своей фонтанирующей любезностью предлагал познакомиться. Смотрит прямо в камеру, в глаза, и скажет сейчас что-нибудь типа: я с незнакомыми не знакомлюсь. А вот такие-то в Пашке обычно и будили азарт, а точнее, сильную и влекущую симпатию. Ага, вот еще одна фоточка в череде юбок и костюмов, обложек журналов с нарядными красотками. Снято в прошлом году, летом, одна из первых в ленте. Стоит в сарафанчике босиком у забора. Такого же, какой правили Пашка с отцом. Пашка тогда обхватил своими девятилетними руками столбище и прижался к его разогретому солнцем деревянному боку щекой, не дышал, только иногда прерывисто вдыхал запах теплого дерева и снова замирал, боялся пошатнуть. А батя кричал: «Держи ровнее!» и утаптывал вокруг столба в яме рыхлую землю ногой, обутой в резиновую калошу, а потом еще трамбовал торцом штакетины, чтобы плотнее была земля, чтобы крепче стоял столб. До сих пор стоит…

Стал разглядывать Пашка девчоночку. Ладненькая и босичком стоит на такой же крепенькой маленькой травке, которая росла в Пашкином детстве во дворе у тропинки. Почувствовал Пашка промокшей ступней прохладу этой травы.

«Покурить нужно! Подумать. Может, и не отдавать этот полтинник. Что Прокопу этот полтинник? Пару раз сходит со своей бригадой и девками в ресторан. Может, в Москву рвануть? Работяги там нужны – строится Москва. На первое время хватит, а потом и зарабатывать буду. Подумать, короче, нужно… Покумекать…»

Перрон пустовал той пустотой провинциальных вокзалов, которая прерывалась два раза в день на полчаса, когда приходили проходящие поезда. Когда это случалось, топтались на нем немногочисленные пассажиры, опасающиеся не успеть на посадку, да выскакивали из вагонов очумевшие от дороги, тревожного потного сна и бесконечных вагонных разговоров, странники, ежась в своих пассажирских зябких одеяниях и переступая по холодному асфальту перрона резиновыми китайскими шлепанцами, курили суетливо, разминая кости, покупали у возникшей откуда-то тети, ну, допустим, тети Фроси, пирожки: «горяченькие, с яйцом и луком, с рисом, с мясом. Недорого, сынки, пятнадцать рублей всего!» и пиво – «местное, ребятки, нефильтрованное, берите все, со скидкой отдам по пятьдесят!»

А сейчас перрон был пустой. Пашка прикрыл ладонью от мороси огонек зажигалки, прикурил. «Эх, блин, опоздал. Ехал бы сейчас, в окно смотрел! Чертова дверь, ухватила, как капкан…» Пашка затянулся и осмотрелся вокруг, нет ли кого? Дождь моросил, не переставая. «Так, а это кто там?» Метрах в пятидесяти от Пашки маячила фигура в желтой куртке. Девчонка кажется. Пашка присмотрелся: шла медленно вдоль перрона, пристально разглядывая его асфальтовую шкуру.

* * *

Ирка изучила привокзальный и перонный ландшафт с усердием Шерлока Холмса, ищущего в каменных и шероховатых панцирях тротуаров и дорог следы злодея. Вообще-то, не до шуток было Ирке. Она была в отчаянии, в последней его стадии, когда хотелось сесть на корточки, там, где сейчас стоишь, схватить голову руками и завыть в голос. «Мамочка, родная ты моя! Как же сейчас! Три месяца копила… Обратный билет есть, доеду. А дальше что? К Сереге продавцом? Эх, житуха! Размечталась… Модельер, блин. Кира Пластинина, ага!» Ирка рассматривала перрон, уже не надеясь даже на чудо, даже на невообразимое, неожиданное, расчудесное чудо-чудушко. Она, как в забытьи, в тысячный раз разглядывала выступающие круглые отполированные ногами камни, торчащие из старого, растрескавшегося асфальта. «Да! Пойду к Сереги в девки по вызову, скажу, чтоб полтинник вперед выдал, и буду к нему по звонку ездить… Вон еще, этот выперся!» Ирка глядела на парня, вышедшего из дверей вокзала и закуривающего сигарету. «Щас знакомиться полезет, по роже видно! Пошлю к хренам!»

Пашка двинулся в сторону желтой куртки. Интересно же, кто тут бродит. Шел, курил, изображал равнодушие и сосредоточенность, как будто шел по великим и неотложным делам, но нехотя, вразвалочку. Проходя мимо, глянул невзначай в лицо. Так, стоп! Знакомая мордашка: челочка, кудряшки, вернее, то, что от них осталось после глубокой обработки ноябрьской моросью – две липкие волосяные сосульки, чуть волнистые, свисающие по обеим сторонам лица.

«О как! Ирина Масалова собственной персоной! Вот так встреча! Посеяла кошелек! Ищет щас!» – Пашка старался пробудить в себе злорадство, но у него не получалось, вместо него подступала из глубины его живота к горлу жалость.

Девчонка глянула на него испуганно и пошла в ту сторону, откуда он только что пришел. Проходя мимо, она двинула правым своим кулачком под правой своей бровью, стараясь, чтобы Пашка не увидел движение. Но Пашка увидел: слезку смахнула. Да еще потом шмыгнула носиком чуть громче, чем нужно, Пашки и это услышал.

Он остановился и достал новую сигарету. Прикурил и глянул на небо. Над его головой в серой смрадной туче вдруг прорезалась трещина, как будто солнце надавило изнутри ладонью. Туча треснула и выпустила к земле луч, который ударил Пашке в глаза. Точно так же как тогда, когда отпевали Пашкиного батю. Вот точно так же, из самого высокого окна в церкви, из-под самого купола блеснул луч на мгновение, блеснул Пашке в глаза, резанул и затух.