Моя Наша жизнь

Стало быть, надо подавать документы в Станкин, Станко-инструментальный институт, где учат холодной обработке резанием, чтобы получить деталь нужной конфигурации из исходной круглой или квадратной заготовки, что в течение многих лет прочерчивала с папой. Если про трудность пройти двери отдельных вузов было широко известно заранее, то в остальных она часто зависела от конкретного расклада: состава комиссии, проводящей собеседование, свежей статьи в «Правде», стечения настроений и обстоятельств. (Впоследствии с 1977-го более 30 лет ректором Станкина был Ю. М. Соломинцев, сын известного политдеятеля М. С. Соломинцева с весьма известными преференциями обоих).

Собеседование назначили на шестнадцатое июля. Нарочно не придумаешь, но передо мной проходила собеседование маленькая аккуратная девочка по фамилии Иванова. Когда ее пригласили на собеседование, она отсутствовала не более пяти минут и вышла счастливая. Все кинулись к ней:

– Что спрашивали?

– Только, почему я решила поступать именно в этот институт. И сразу поздравили с приемом.

Я слушала ее ответы, уже двигаясь к заветной аудитории, потому что следующей вызвали меня.

В моем случае специальных обстоятельств было несколько. Во-первых, накануне во всех газетах было опубликовано сообщение о фракционной деятельности Маленкова, Молотова, Кагановича и зачем-то примкнувшего к ним Шепилова. Во-вторых, я была в новом, подаренном тетей Софой розовом платье. Платье было из довольно толстой ткани, и дырка от прокалывания каких-либо значков осталась бы в нем навсегда.

С этого и началось мое собеседование:

– Ты комсомолка. А почему мы не видим твоего комсомольского значка?

– Вчера было опубликовано постановление ЦК о фракционной деятельности… А ты знаешь, что Ленин писал о единстве партии?

– Что обсуждалось на июньском Пленуме ЦК ВЛКСМ?.

Я видела, что сидевшие человек двенадцать-пятнадцать немолодых человек различаются выражением лица, с которым воспринимают мои попытки ответить.

Я что-то успела прочитать накануне и соответственно сказать про важность единства партии;

относительно июньского Пленума наобум сказала, что там обсуждалась целина. Что-то бормотала и про отсутствие значка.

Кто-то из членов комиссии безуспешно пытался перевести собеседование в русло школьной программы:

– Что такое изотоп? – Я счастливо ответила.

– А как найти площадь…? – То же самое.

Кто-то все-таки спросил, почему я решила поступать в Станкин. Я засияла и рассказала и про папу и про то, что с детства помогала делать деталировки.

Однако дядя, сидевший во главе стола и возможно председательствующий, все время возвращался к фракционной деятельности в партии и моему общественному лицу.

Валя, которая пришла со мной, сказала потом, что я отсутствовала более тридцати минут. После серии вопросов-ответов меня попросили выйти в коридор, чтобы комиссия посовещалась.

Когда снова позвали, председательствующий дядя сказал:

– Мы посовещались и решили, что ты не соответствуешь нашим требованиям, поэтому мы рекомендуем тебе взять документы.

Я тут же возразила:

– Я буду сдавать экзамены с серебряными медалистами.

И тут на всю оставшуюся жизнь прозвучало откровенное:

– Мы не советуем тебе этого делать. – Все им было известно заранее. И мне теперь тоже: меня здесь не хотели.

Мы вошли в метро, и люди на встречном эскалаторе с удивлением и сочувствием смотрели на меня, плачущую так глубоко, что слезы стекали по лицу на заветное платье. Я ревела от обиды и несправедливости. Валя (папино воспитание) утешала по-своему:

– Надо было лучше готовиться, а не читать «Джен Эйр».

Я, правда, читала еще и «Сагу о Форсайтах», пряча толстый том под учебником Перельмана, из которого должна была решать задачки по физике, но продолжала плакать еще сильнее.

Помня хорошие отзывы о Цветмете, мы поехали на Калужскую. Там в приемной комиссии милые люди заахали:

– Ну где же вы были раньше? Мы закончили прием документов золотых медалистов вчера (15-го июля). Поспешите в Институт стали, там принимают до 23-го.

Мы обошли метро с Крымского вала на Ленинский проспект и сдали документы, охотно возвращенные Станкином.

В Московском институте стали процедура собеседования была стандартизована, поэтому результаты выглядели более справедливыми. После собеседования с председателем комиссии профессором Б. Г. Лебедевым все абитуриенты должны были пройти индивидуальные собеседования по физике, химии и математике. Химию экзаменовала красавица Анна Александровна Грановская, доцент кафедры химии, которая впоследствии читала нашему потоку лекции по химии и периодически выступала с концертами, поскольку окончила еще и консерваторию по классу пения. Со мной на этот раз пришел «болеть» брат Эдик, который что-то спросил у Анны Александровны, вышедшей в коридор, пояснив:

– Мы волнуемся.

– Я тоже. Сегодня проходит собеседование и мой сын.

Впоследствии Женя Грановский более двадцати пяти лет работал вместе с Юрой во ВНИИЭМе, и мы иногда встречаемся, переписываемся и поддерживаем контакты до сих пор.

Пересказывая все детали тете Софе, в ответ на ее расспросы, Эдик признался, что во время разговора с Грановской обнимал меня за плечи (он чувствовал себя много старше, а меня – естественно нуждающейся в опеке). Тетя Софа заохала:

– Что ты наделал! Теперь Нину не примут. Скажут, что безнравственная девочка, уже есть парень и обнималась с ним, даже придя на собеседование.

Наверно, это как-то снизило мой победный настрой. Результаты стали известны через два дня: я оказалась студенткой Московского института стали.

Выбор специальности

Про то, как я выбрала специальность при подаче заявления в МИС, можно рассказывать анекдоты.

Я ничего заранее про Институт стали не знала, кроме того, что папа (его уже два года не было с нами) как-то говорил:

– У нас есть молодые девушки после Института стали, очень хорошая специальность для девочек: смотрят в микроскоп, ходят в белых халатах.

Нам с Валей нужно было понять, какая из специальностей подразумевает эту возможность. Стали изучать весь перечень. Металловедение и термообработка, Наверно, это. Валя возразила:

– Нет, термообработка – значит, жарко, не подходит.

Именно из-за нашей темноты мне предстояло всю оставшуюся жизнь работать не по той специальности, по какой училась и получала диплом.

Список был во многом непонятный: обработка металлов давлением, электрометаллургия. И вдруг знакомое: литейное производство.

Только что все с увлечением читали «Битву в пути» Галины Николаевой. Романтические отношения героев окрашивали в розовый цвет даже земледелку, цех по приготовлению формовочных смесей, который мне вскоре предстояло увидеть вживую и из которого нельзя было выйти без почерневших ноздрей. Это показалось нам тем, что нужно, тем более, что стипендия была на сто рублей выше, чем на потенциально привлекательной «физике металлов».

Председатель приемной комиссии Б. Г. Лебедев был деканом физхима, где училась и группа МФ – физики металлов. Он меня почему-то выделил на собеседовании и при общем представлении абитуриентов ректору, прочтя мою фамилию, ошибся:

– Группа МФ.

И. Н. Кидин, тогдашний ректор института, ошибки не пропустил, жестко исправил: «литейное производство».

Через год я уже понимала, где мое место, и записалась на прием к ректору с просьбой о переводе на другой факультет. Кидин посмотрел мою зачетку: я сдала обе сессии на все пятерки, и сказал.

– Приходите через год. Если опять сдадите на все пятерки, мы вас переведем.

Через год я сдала все опять на все пятерки, но уже ждала Мишу. Лебедев перед приемом ректора сказал:

– Все очень хорошо. Пойдете опять на второй курс, много курсов перезачтут и будет время растить малыша.

Кидин вел прием студентов вместе с деканами. Увидел мой слегка выдвинувшийся живот:

– Вы ждете ребенка, вам будет тяжело догонять и сдавать недостающие предметы.

Лебедев промолчал про его вариант облегчения моей жизни. Я привычно выпятила грудь:

– Я трудностей не боюсь.

Чтобы не вступать со мной в полемику, Кидин отрезал:

– И вообще нет смысла никуда переходить. Мы весь институт приблизим к физхиму, все будут изучать физику металлов.

Впоследствии для меня было загадкой, что он имел в виду, кроме желания закрыть навсегда вопрос о моем переходе на другую специальность, но тогда все звучало убедительно. Лебедев опять промолчал и никогда потом со мной не заговаривал.

И кто бы тогда мог подумать? Диссертацию я защищала на соискание степени кандидата физико-математических наук по специальности «Физика твердого тела».

Я выхожу замуж

Когда я шутя говорю, что я вышла за забор и замуж одновременно, в этом нет большого преувеличения.

Мы жили на территории фабрики, из двух окон нашей комнаты весь двор просматривался насквозь. С одной стороны двор соседствовал с мужской школой (она оставалась такой до моего 8-го класса), с другой – с огромным скопищем общежитий, принадлежащих предприятиям НКВД (предвестником КГБ). Мама не работала, нарушить ее запрета не выходить за калитку, где «опасно», возможности не представлялось. Меня отпускали в школу, на кружки, все – со строгим учетом времени на дорогу. Мама была не слишком гостеприимна, потому что в доме учитывалась каждая тарелка супа, поэтому ко мне мало кто попадал в гости, да и я мало к кому ходила (вроде и не приглашали).

Основными друзьями были дворовые мальчишки (девочек во дворе не было), с которыми я играла в футбол, а также, конечно, книги и то, что писала сама.

Когда поступила в институт, воли немного прибавилось, но если я не укладывалась в обещанный график возвращения, мама выходила за калитку, задолго начинала показывать кулак и громко выговаривала мне, в том числе при возможном провожатом.

Надо сознаться, что провожатых было немного. Еще в старших классах мои контакты с одноклассниками сводились к ответам на вопросы, по каким учебникам я готовлюсь в институт, куда собираюсь поступать.

Примерно то же было и в институте. И при этом, как я теперь понимаю, я очень спешила выйти замуж. Сейчас я нахожу этому несколько объяснений. Во-первых, я считала себя еще менее красивой, чем это было на самом деле. Стало быть, предстояло думать и волноваться, выйду ли вообще замуж, что будет отвлекать от учебы. С другой стороны, при всей любви к маме (ее самоотверженность не могла вызывать других чувств) интуитивно хотелось немного смягчить жесткость рамок, почувствовать независимость.

Я пережила сильную первую любовь на первом курсе, но мне не хватило терпенья ждать, и все оборвалось с горечью непонимания. В английском есть не имеющее строгого перевода выражение “rebound”, что-то вроде отскока в другую сторону. Душа ждала какого-то повода воспрянуть, подняться духом.

Как показали прожитые годы, Юра, который был результатом этого rebound, был моей самой большой жизненной удачей. Мы учились на одном курсе, но на разных потоках и друг друга практически не знали. В августе весь курс послали в подшефный колхоз на сенокос. В нашей группе было четыре девушки, а в Юриной только одна (девицы предполагались кухарками, которых нужно было по две на группу), поэтому на какой-то из остановок ко мне подошли мои друзья (на всю оставшуюся жизнь считавшие себя нашими сватами) Валера Харчевников и Ося Вертлиб с предложением пересесть в их грузовик и поехать с ними. Я за что-то обиделась на свою группу и без колебаний пересела в грузовик с обозначением конечного пункта «Перещапово».

Села во второй ряд и весь долгий путь разглядывала ровно загорелую широкую спину сидевшего передо мной парня с копной выгоревших до белизны волос. Когда спрыгнули с кузова, парень оказался Юрой Рабиновичем, загорелым дочерна, потому что вчера вернулся из Одессы, а сегодня, тридцать первого июля, был его день рожденья, исполнялось ровно восемнадцать.

С тех пор с марта по июль я старше Юры на год, а в июле наш возраст сравнивается. Был теплый вечер, мы пили какое-то вино, разливаемое в эмалированные кружки, бродили по незнакомому поселку с обалденным сенным запахом.

Назавтра начались будни. Нам с Риммой выдали полуслепую клячу Майку, на которой надо было по очереди ехать в поле, выкапывать и привозить картошку, нарезать кочаны капусты. Нам выдавали по 150 г мяса в день на человека, меню и рецепты были наши, помощь с верчением ухватов в печке обеспечивала за трудодни баба Уля.

Ребята приходили обедать и сваливались на пару часов спать до следующего подвига в поле. Только Юра приходил на кухню, помогал мыть посуду, чистить картошку (готовить на 25 человек работы хватало) и когда все было сделано, присоединялся к проснувшимся ребятам.

В мои обязанности входило также приносить с молочной фермы по утрам два ведра молока. Вскакиваю по будильнику – баба Уля показывает успокаивающе: Юра уже принес.

По вечерам мы гуляли по лесу, и Юра голосом, похожим на папин, пел мне:

– Три года ты мне снилась, а встретилась вчера…

Наверно, это сидело во мне, но Юра услышал и очень вскоре произнес «Давай поженимся». Не было ни одной мысли про то, как мало мы к этому готовы: жилья нет, материальная основа никакая, но очень хотелось быть вместе.

Отцов у нас не было. Как выяснилось, не сговариваясь, мы писали мамам про «судьбоносную» встречу, готовя их к возможным критическим шагам. Мама с Валей, зная про мои предыдущие переживания, стремительно ответили, советуя не спешить с решениями. Юрина мама предостерегала его против очевидной «стервы», которая решила его окрутить. Мы, посмеиваясь, читали друг другу эти ответы.

Вскоре после приезда моя бдительная мама спрятала мой паспорт. Юра приходил к нам каждый день, и постепенно я выплакала возможность решать нашу судьбу самим. Как часто бывало в моей жизни, когда вроде бы уже и ничего не мешало, я заколебалась, а действительно ли нужна эта спешка? И как это потом было тоже не раз, все решил Юра, по-своему истолковав мои колебания: «Или сейчас, или без меня», и мы пошли сдавать заявления в ЗАГС. Совершенно по-буднему, после последней лекции, прихватив в качестве будущих свидетелей Оську Вертлиба с его будущей женой Люсей Медведовской, долго выбирая время окончательной регистрации (через 10 дней, 15-го сентября, в 3 часа), чтобы не пропускать лекции.

И в этом была вся мама: как бы против она ни была вплоть до последней минуты, свадьбу нам организовали по максимуму наших материальных возможностей. В комнате площадью семнадцать квадратных метров уместились все родственники, человек за давдцать пять. Пришли все двоюродные Фонштейны, существенно старше и, кроме Зони, до сих пор неженатые, смотреть на сопляков, которые ищут приключений на свою… голову. Из хулиганства все анекдоты, известные как приписываемые Абрамовичу или Хаймовичу, переделывали на Рабиновича. Юра немного ерзал в срочно купленном первом в его жизни костюме и терпеливо улыбался. Все внимательно осматривали мою фигуру, пытаясь найти простое объяснение спешки. Ан не вышло. Миша родился через год после свадьбы и то только потому, что квартирный вопрос в числе многих прочих замучил и нашу семью.

Сначала мы уехали жить в девятиметровую комнату, где Юра жил с мамой, перегородив комнату вдоль простыней. До института добирались трамваем, по дороге у меня, независимо от погоды, чесался нос, чтобы всем было видно мое обручальное кольцо.

Телефонов не было ни у Юриной мамы, ни у нас, навещали мы маму с Валей изредка, наслаждаясь независимостью и свободой. Вдруг в декабре приехала мама, что бывало чрезвычайно редко, и вызвала меня в коридор, чтобы поговорить один на один.

Оказалось, что фабрика, на территории которой мы жили, решила, наконец, отселить жильцов. Уже выделен и дом на Окружном проезде. Если нас будет пять человек (мама, Валя и мы втроем с ребенком), то наверняка дадут две комнаты или даже отдельную квартиру. Маме было сорок восемь, и она обещала помочь растить ребенка, чтобы не потребовалось прерывать учебу. Мы не оспаривали маминых доводов, и так появился Миша.

Иван Тарасенко и фракционная деятельность

Про Ваню Тарасенко стоит порассказать отдельно.

В нашей группе было всего четыре девочки, все сразу после школы, а половина ребят пришли после армии, некоторые из них после детдомов, как и Ваня. Уже на предварительном собрании он выступил с какими-то правильными рассуждениями, призывно и четко.

Мне еще было не дано отличать демагогию от искреннего внутреннего зова. Его стремление к лидерству было заметно уже с первых дней учебы. Когда дошло время до комсомольского собрания всего курса, я созрела для (искренней) горячей речи, в которой призывала весь курс (восемь групп разных металлургических специальностей металлургического факультета, метфака) избрать Ивана комсоргом курса. Меня поддержали, и с этой подачи началась Ванина карьера.

На третьем курсе в марте я пригласила почти всю группу и, конечно, Ваню на мой день рожденья (праздновали мое двадцатилетие, я уже была не только замужем, но и мамой полугодовалого Миши). Мы с Ваней опять-таки казались (мне) близкими друзьями.

Через неделю-две после сильных снегопадов наступила оттепель, потом заморозки, Москва заледенела, было опасно ходить по асфальту. Студентов послали колоть лед. Несчастно совпало, что я была насквозь простужена и ходила сипатая и сопливая, у Фени Абдюхановой был талон к зубному, у Галки Коньковой были женские проблемы, а у Инны Фроловой приехала (проехала через Москву) всего на день родственница из Волгограда. Мы сказали о своих проблемах старосте (Мише Абрамову) и колоть лед не пошли, пообещав отработать по следующему призыву.

На следующий день сначала по одной, а потом всех вместе вызвали на комсомольское бюро курса, которое шло под председательством Вани Тарасенко. После моего дня рожденья с тостами о дружбе и любви прошло не больше двух недель, и я никогда не забуду холодно-чужих глаз Тарасенко и его обращения на «Вы»:

– Почему Вы, Нина, бойкотировали общественное мероприятие? Это Вы возглавили фракционную деятельность…?.

Почему-то про обвинение во фракционной деятельности стало известно на кафедре марксизма-ленинизма (шел 1960-й, еще свежи были дела более знаменитой фракции). После этого заседания бюро не только прежней дружбы как не было, но Иван практически никогда со мной не заговаривал.

Жизнь заставила нас встретиться опять уже в 79-м году совсем по другому поводу. Миша, как и мы, женился в восемнадцать лет, Юрина мама, как старый большевик, к 50-летию ее пребывания в рядах получила отдельную квартиру. Мы решили, что пора ей в её семьдесят пять лет переехать к нам, а Мишу переселить в ее квартиру.

В то время эти простые и понятные движения требовали решения райисполкома или суда. Придя в райисполком, я поняла, что моя судьба попасть на прием к заместителю председателя райисполкома Ивану Тарасенко. Я подготовила заявление и вошла в кабинет. Иван понял проблему, «вошел в положение» и пообещал помочь, а через две недели мы получили официальный отказ за его подписью. Спустя пару месяцев хлопот мы получили разрешение на обмен через суд.

Марк Львович Бернштейн

Я не прерывала учебу, но мама с Мишей справлялась с трудом, поэтому я оформила свободное посещение и сдавала все на пятерки (было две четверки за пять лет) исключительно благодаря подробнейшим Юриным конспектам. Он подрабатывал по вечерам и ночам на заводе кислородного машиностроения, но на лекции ходил регулярно.

Я ходила на лекции выборочно, в зависимости от моего интереса к предмету или преподавателю.

Одним из лучших преподавателей был, разумеется, Марк Львович Бернштейн. К тому же он читал нам основы металловедения, которое я хотела видеть моей специальностью. Ему было чуть больше сорока, он ходил в коротком пальто и кепке и, как я теперь понимаю, пижонил перед обожавшей его аудиторией.

Когда мы были на пятом курсе, он защитил докторскую диссертацию, где многое объяснялось ролью дислокаций, достаточно нового тогда параметра. Известна анекдотическая быль, что в пятидесятые годы, после первых трактовок открытий Тейлора, объяснявших реальную прочность и поведение металла при деформации наличием в нем внутренних дефектов – дислокаций, в «Ленинградской правде» вышла серьезная статья под громким заголовком: «Советский металл не может быть дефектным».

Теорию дислокаций как нечто оспоримое Бернштейн читал нам как факультативный курс после плановых лекций. Еще много лет спустя профессор Шмаков, заведующий кафедрой металловедения МИЭМА, на заседании ученого совета МИСиС попросил диссертанта:

– А теперь объясните ваши результаты без этих, без дислокаций.

Всем запомнилась последняя в семестре лекция Марка Львовича и ее окончание, приготовленное под аплодисменты. У него спросили, как он принимает экзамены и чем руководствуется при конкретных оценках. М. Л. ответил притчей, которую, в свою очередь, слышал от профессора Гудцова, руководителя кафедры в его бытность студентом:

– Сдает студент экзамен. Все говорит вроде правильно, но не твердо. Профессор задает дополнительный вопрос – ошибка. Еще один – правильно, но не твердо. Еще один – ошибка. Тогда, чтобы подготовить студента, профессор спрашивает: «Допустим, вы едете в трамвае, билет стоит 15 копеек, а у вас четырнадцать. Разве даст вам кондуктор билет?». На что студент ответил не задумываясь: «Если не сволочь – даст!».

С этими словами Марк Львович артистично вышел из аудитории под наши восторги.

Так оно и было по жизни. Он был очень широким человеком, не запрещал пользоваться учебниками на экзамене, различая выученное или только сейчас прочитанное от понятого.

Особой его чертой была душевная щедрость. Никогда не подсчитывал, повлияет ли его ходатайство о ком-то или обращение к кому-то на возможность потом попросить что-то для себя. Брался за трубку телефона, чтобы помочь, не дожидаясь прямой просьбы.

Поскольку он был еще и обаятельным относительно молодым мужчиной, я пялилась на него, почти не отрываясь. Девочек в нашем потоке было немного, и мое внимание не осталось незамеченным. Чтобы не оставлять маму с Мишей на целый день, мы обычно сдавали экзамены с Юрой в разные половины дня. Была зима, я сдала экзамен, получила пятерку, побежала в Серпуховской универмаг, купила Мише деревянную лопатку и стояла под дверью, поджидая сдававшего экзамен Юру, чтобы вместе пораньше бежать домой.

Марк Львович несколько раз выходил из аудитории, с интересом рассматривал лопатку, которую я покручивала. Потом получил пятерку и Юра, вышел в коридор, взял у меня лопатку. Опять вышел Марк Львович, задумался, спросил (фамилии у нас с Юрой были разные):

– Это у вас общая лопатка?

Наверно, осудил меня, что строила глазки, но мы сохраняли контакт и после окончания института. Я часто приходила к ним в церковь на Софийской набережной рядом с расположенным тогда посольством Великобритании, которую Бернштейну удалось как-то выбить под лабораторию. Марк Львович шутил:

– Лишили нас возможности говорить: здесь не в церкви, вас не обманут.

Я общалась с ним, с Володей Займовским, Люсей Капуткиной, наверстывала неполное свое образование по выбранной в итоге специальности.

Марк Львович был очень любим сотрудниками, вырастил четырех докторов наук, ему нисколько не мешало, что они как бы сравниваются с ним, искренне гордился ими.

Об антисемитизме «не антисемитов»

Выработанная годами привычка воспринимать проблемы, связанные с моей фамилией, без избытка эмоций, помогала. Ну не предложили мне остаться в аспирантуре, несмотря на диплом с отличием, так я и не очень любила свою изначальную специальность литейщика и планировала развиваться как металловед.

Немного больнее воспринимались неудачи Юры, фамилия которого была как красная тряпка для быка. Ничего не светило и, когда нашлась вакансия как бы строго под него, его не утвердил отдел кадров ВИАМа.

Спустя шесть месяцев после первой встречи с Юрой, когда выяснилось, что альтернативы нет, Сергеев (будущий Юрин начальник) свел Юру с кадристами его института. На счастье заведующий кадрами ВНИЭМа оказался бывшим военпредом «Компрессора», на котором Юра работал более трех лет после института, и получился разговор «за жизнь», что и помогло Юре начать новую карьеру металловеда магнитотвердых материалов. Тут ничье вмешательство, кроме счастливого случая, помочь не могло.

Однако совершенно откровенная несправедливость с моим племянником подвигла меня на попытки борьбы, что закончилось не просто большим ничем, но и новым взглядом на ситуацию и на некоторых близких мне людей, которых антисемитами никогда не считала и которые, скорее всего, ими и не были.