Год без тебя

Я знаю, что они из себя представляют, – кому, как не мне, разбираться в этом. Всего девять месяцев назад я была такой же. Есть что-то обнадеживающее в том, что даже в пяти тысячах миль от дома кое-что остается неизменным. Однако сейчас их чувство собственного превосходства и заносчивость вызывают у меня отвращение. Я знаю, как это работает: они ждут моей реакции, чтобы определить для меня место в здешней иерархии и понять, стоит ли заводить со мной дружбу.

Я перевожу взгляд на Рэн.

– Душа здесь нет?

Она качает головой.

– Хочешь, я покараулю у двери?

– Ну, если вы тут запретесь, нам будет о чем пошептаться, – говорит Джой и жестом подзывает вторую девицу. Проходя мимо, она кладет руку мне на плечо – полагаю, что в знак расположения. Я отстраняюсь и недовольно отряхиваюсь. Она пожимает плечами. – Хотя, может, тебе такое по вкусу…

Я поворачиваюсь к Рэн, ее шоколадно-карие глаза широко распахнуты, она нервно следит за дверью, которая со щелчком закрывается за девушками.

– Это была проверка, как ты отреагируешь, – тихо говорит она, – и ты проверку не прошла.

Я равнодушно пожимаю плечами.

– На мой счет можешь не переживать.

Я быстро принимаю ванну, пока Рэн, как и обещала, сидит ко мне спиной и читает книгу, подпирая ногами дверь, а затем мы идем спать. Когда в одиннадцать часов мадам Джеймс совершает обход, свет у нас в комнате уже погашен.

В темноте я накрываю ладонями лицо и гадаю, смогу ли наконец заплакать. Слез предсказуемо нет, но я почти задыхаюсь от тоски. Я крепко зажмуриваюсь в очередной попытке отключиться от всего, но вместо этого вслушиваюсь в дыхание Рэн, которое выравнивается и становится ритмичным, когда ее затягивает в царство сна. Я обещаю себе, что скоро тоже там окажусь. Еще немного, и меня окутает ничто, в котором нет боли. Однако сон так и не приходит; мозг кипит, голова забита вопросами. Как мне скрыть от здешних свою тоску? Как объяснить, зачем я явилась сюда в выпускной год? Что будет, если нам опять придется куда-то ехать на машине?

Я не могу. Не могу. Не могу.

Я сползаю с кровати по лесенке и тихонько роюсь в своей косметичке. Снотворного, которое прописал мне врач еще в Калифорнии, в ней нет; похоже, мама вынула таблетки уже после того, как я собрала вещи. Я борюсь с желанием закричать, а затем в ярости пытаюсь отыскать путь обратно в кровать.

В густой ночной тьме проступают размытые очертания предметов. Когда глаза привыкают к темноте, я насчитываю десять бирюзовых светящихся в темноте звезд, приклеенных к потолку над кроватью Рэн. Я пересчитываю их снова и снова, как в детстве считала воображаемых овец, успокаиваясь и засыпая от монотонности этого занятия.

После, кажется, нескольких часов, проведенных без сна, я наконец-то проваливаюсь в темноту.

3

Спится мне плохо: сон прерывистый и неглубокий. До приезда сюда я либо не могла сомкнуть глаз, либо спала как убитая. Чаще всего второе. Бывали дни, когда сразу после пробуждения, пока мир еще не обрел ясность, я чувствовала едва ли не умиротворение. Пока меня не накрывало волной осознания. Бывали дни и похуже. Дни, когда я просыпалась от кошмаров, в которых повторялась та самая ночь.

В те дни я вскакивала с криком.

Когда я вернулась домой из больницы, мне пришлось засыпать без обезболивающих, и я быстро поняла, что ни тот, ни другой вариант меня не устраивает. Я потратила солидное количество времени на попытки обойтись без сна – из-за страха вспомнить, из-за страха снова все это пережить. Но отсутствие сна не помогало: когда я бодрствовала слишком долго, весь мир вокруг искажался. Были моменты, когда мне казалось, что я тронулась умом – настолько, что маме приходилось везти меня в неотложку, где мне давали достаточно сильное снотворное, после которого я спала без сновидений. Через некоторое время это стало моим убежищем. В возможности ни о чем не помнить, не встречаться лицом к лицу со своей новой жизнью было нечто бесконечно прекрасное. Сон приносил мне утешение, несмотря даже на то, что мама стала сокращать количество таблеток.

Но сегодня, когда солнечный свет начинает просачиваться сквозь щель между занавесками, я отказываюсь от попыток задержаться во сне. Пробуждение оказывается легким. Может, дело в джетлаге или в тревоге от неизвестности? Единственное, что я знаю точно, – лежать мне здесь больше не хочется.

Я разглядываю свои голые руки, что лежат поверх белого одеяла, которое придавило к кровати. В тусклом свете мой шрам выглядит даже ярче обычного: зубчатая бордовая полоса от запястья до локтя, напоминание о том, что я здесь, но когда-то была там. Я сделаю все, чтобы никто его не заметил. Когда мы с Рэн вчера переодевались в пижамы, было темно, но мне надо быть осторожнее. Я смотрю, как безмятежно спит Рэн, и думаю о той доброте, с которой она вчера меня приняла. Мне нельзя расслабляться – ни рядом с ней, ни рядом с кем-либо еще, иначе весь этот мамин эксперимент окажется бессмысленным.

Еще рано, но я быстро одеваюсь и иду в ванную. Как и ожидалось, там ни души, я наконец-то одна по-настоящему, но меня тут же накрывает приступ клаустрофобии. Я приоткрываю окно и впускаю в комнату морозный воздух. Батарея под окном теплая, поэтому я сажусь на пол и прислоняюсь к ней спиной. И впервые с тех пор, как погрузилась в самолет, включаю телефон. Он жужжит целую минуту от уведомлений. Я безучастно пролистываю сообщения – все они от мамы. Само собой. Я давно не надеюсь, что мне может написать кто-то еще. Голосовые сообщения я удаляю, не прослушав, и открываю самую последнюю эсэмэску.

Я звонила в школу. Мне сообщили, что ты на месте, все в порядке. Было бы неплохо, если бы ты отвечала на мои сообщения, Кара. Я знаю, что ты там.

Я быстро набираю ответ, чтобы успокоить ее.

Как ты уже знаешь, я тут. Что еще ты хочешь от меня услышать?

Ей, как и мне, прекрасно известно, что обсуждать нам больше нечего.

Я нажимаю «отправить» прежде, чем успеваю передумать. Просматривая предыдущие сообщения, качаю головой – одно тревожнее другого.

Ты долетела?

Напиши, когда самолет сядет.

Милая! Где ты?

Я удаляю все до одного. Не забудь, что это ты меня сюда отправила, мамуля. Как твое беспокойство сочетается с тем фактом, что ты отослала единственную дочь за пять с лишним тысяч миль от дома?

Во входящих больше нет сообщений от мамы – осталась только одна цепочка. Последнее полученное мной сообщение датируется декабрем прошлого года.

Заеду за тобой в 8.

Я звоню ей. Сразу же включается автоответчик, звенит ее голос – одновременно смеющийся и стыдливый. Привет! Это Джи. Меня тут нет – это и так понятно, но вы знаете, что делать. Гудок. Я нажимаю отбой. Потом опять набираю ее. К десятому разу у меня так трясутся руки, что телефон приходится положить на пол. Я упираюсь лбом в колени и делаю долгие глубокие вдохи, как учили меня все мои психотерапевты. За последний год их я посетила множество. Мама, убежденная сторонница подхода «помоги себе сам», в конце концов уступила отчиму. Я слышала, как он упрашивал ее: «Она не поправится, если все время будет сидеть у себя в комнате. Она ведь даже ни разу не заплакала с тех пор, как это случилось, правда? Ей нужен кто-то – кто угодно, – с кем она могла бы поговорить, поскольку ни с тобой, ни со мной она разговаривать не станет». И так меня заставили провести невыносимо огромное количество часов с психотерапевтами, которые отчаянно хотели разузнать, что творится в моей голове, и пытались разрушить стену, которой я отгородилась от мира.

Сеансы с ними принесли мне несколько открытий. Первое – психотерапевты хотят видеть прогресс, а прогресс можно сымитировать. Второе – психотерапевты легко сменяемы, и, поскольку мама все равно в них не верит, ее легко убедить избавляться от тех, кто мне надоел. И наконец третье. Иногда – пусть и редко, но они дают дельные советы. Например: спрячь голову между коленями и дыши глубоко, пока не придешь в чувство.

Но чтобы не провалить первое и второе, третий пункт необходимо держать в секрете от самих психотерапевтов, дабы не спровоцировать очередную волну психоанализа. А психоанализа следует избегать любой ценой.

В коридоре какая-то суматоха. Я дотрагиваюсь до экрана телефона – тот вспыхивает. Уже семь тридцать утра – куда больше, чем я думала. Я неуверенно поднимаюсь на ноги, устремляюсь обратно в спальню и сталкиваюсь нос к носу с мадам Джеймс.

– Да ты ранняя пташка, – бодро приветствует она меня и стучит кулаком в двери спален. – Девочки, подъем! – Ее взгляд падает на телефон в моей руке. – Эх, боюсь, что это придется отдать мне. Надо было еще вчера его забрать. У нас здесь действует правило «никаких мобильных», но в общей комнате есть телефонная будка, откуда ты можешь звонить во внеурочные часы.

Я спокойно отдаю ей телефон. Часть меня даже ощущает облегчение.

– Может, тебе надо переписать себе какие-то номера, прежде чем я его заберу? – с удивлением спрашивает она. Большинство, наверное, сильнее противится этому правилу. Но у большинства, наверное, есть те, с кем им хочется поддерживать связь. Я мотаю головой. – Тогда ладно. Хорошего тебе первого дня!

Я гримасничаю, пытаясь скопировать ее воодушевление, а потом ухожу на поиски Рэн.

Я выросла в семье, где завтрак считался временем тишины. Это единственное время суток, когда моя мать, которая с удовольствием щебечет весь оставшийся день, не способна выдавить из себя ни слова. Так что я привыкла считать это временем уединения, временем, когда даже намек на начало беседы встречали убийственным взглядом. Здесь же подобного правила нет. В столовой шумно и людно, и, шагая мимо галдящих учеников за столами, я не поднимаю глаз и чувствую себя не в своей тарелке.

Мы подходим к пустующему столику на четверых, и я выбираю место, за которым буду сидеть лицом к окну и спиной ко всем остальным в столовой. Рэн показывает на стены в темных панелях, на которых за минувшую ночь появились украшения в виде гирлянд из миниатюрных французских флагов.

– Разве основной язык здесь не английский? – встревоженно спрашиваю я. Этот пункт был первым в списке условий, который я озвучила еще в Калифорнии. Я заявила маме, что никак не могу учиться в Швейцарии. Мне никогда не давались иностранные языки – неужели ей настолько наплевать на меня, что она готова отправить меня туда, где я никого не пойму?

– Английский, – спокойно отвечает Рэн, – но здесь учатся ребята из тридцати одной страны. Каждая неделя посвящена одной из них. Проводятся тематические занятия, и кухня тоже подстраивает меню. На этой неделе у нас Франция. – Она ликующе улыбается мне. – Лучшая из тем.

Я перевожу взгляд на стол: действительно, в самом центре стоит корзинка с круассанами и маленькими булочками-бриошь. Я пытаюсь понять, откуда они здесь взялись, но, как и накануне, не вижу ни буфетной стойки, ни подносов – вообще ничего хоть сколько-нибудь привычного. Женщина в голубом фартуке лавирует между столами, наполняя опустевшие корзинки выпечкой с серебряного подноса, который она придерживает бедром.

– У нас мало времени, – говорит Рэн, выкладывая на круассан щедрую порцию абрикосового джема. – В восемь пятнадцать нам нужно быть в актовом зале, так что я бы на твоем месте что-нибудь уже съела.

– А что будет в восемь пятнадцать? – опасливо интересуюсь я, наливая себе стакан сока, чтобы хоть чем-то занять руки.

Прежде чем ответить, она откусывает большой кусок круассана.

– Еженедельная встреча по понедельникам. Что-то вроде собрания: туда приходит вся школа, и директор рассказывает, что важного нас ждет на этой неделе. Очередной шанс для всей школы поглазеть на новенькую. – Рэн, видимо, замечает, как я меняюсь в лице, потому что добавляет: – Не переживай. Мы с тобой тихонько зайдем.

Верная своему слову, Рэн избегает любой возможности привлечь чужое внимание, когда мы выходим из столовой на улицу, минуем каменную арку во дворе и шагаем по дорожке, которую я заприметила еще вчера вечером. Мы подходим к спортзалу, неожиданно огибаем его и оказываемся перед еще одним современным зданием у самого обрыва горы. Как и спортзал, оно прячется в зарослях вечнозеленых деревьев, которые выглядят так, будто их присыпали сахарной пудрой. Меня посещает мысль, что два этих современных здания школы намеренно скрыты от глаз, чтобы не портить атмосферу старомодного замка.

Когда мы заходим внутрь, у меня захватывает дух. Актовый зал – полукруглое помещение с потолками высотой под три обычных этажа. Изогнутая стена – огромное окно с видом на ущелье и горы за ним – целиком сделана из стекла. Здесь немыслимо светло: солнечные лучи отражаются от мерцающих снежных шапок гор и попадают прямиком в окно. Я невольно прищуриваюсь, чтобы рассмотреть сцену перед окном.

Рэн показывает на многоярусную платформу с сидениями, которая смотрит на сцену:

– Давай на галерке сядем.

Кивнув, я поднимаюсь следом за ней по металлическим ступеням – наши шаги гулко отдаются в зале, возвещая о нашем прибытии. Я стараюсь шагать как можно быстрее, желая исчезнуть, просто слиться с фоном. Некоторое время мы сидим в тишине, наблюдая за тем, как заполняется актовый зал, пока на лестнице перед нами не возникает знакомая фигура.

– Ты чего на завтрак не пришел? – спрашивает Рэн у Гектора – парня, которого я видела вчера, когда тот останавливается у нашего ряда.

– Понедельники – сама же знаешь, – отвечает он с ноткой обреченности в голосе и садится на незанятое место рядом со мной. – Его величество просто так из постели не вытащишь.

Он показывает на Фреда – тот, громко топая, медленно поднимается к нам. Когда он подходит ближе, я замечаю, что глаза у него сонные, а его волос явно не касалась расческа. Он молча кивает нам и плюхается на сиденье рядом с Гектором.

Мое внимание привлекает шуршание. Гектор как ни в чем не бывало разворачивает на коленях салфетку из столовой, в которой лежат три круассана. Он поворачивается ко мне – я чувствую на себе взгляд его мутно-зеленых глаз. Он указывает на салфетку, а затем на меня.

– Pain au chocolat [1]? – предлагает он с вычурным французским акцентом. Я качаю головой. – Одно из немногих достойных блюд французской кухни, если хотите знать мое мнение.

Рэн подается вперед и смотрит на него удивленно и раздраженно одновременно.

– К счастью, никто твоего мнения не спрашивал.

Гектор поджимает губы, уголки их подергиваются – он явно что-то задумал, но в этот момент в зале устанавливается тишина.

Высокий худощавый мужчина с пепельными волосами и в очках с массивной черной оправой идет к сцене.

– Это мистер Кинг, директор школы, – шепотом поясняет Рэн.

Мистер Кинг поднимается на сцену и начинает говорить на французском – довольно примитивном, так что даже я могу разобрать его слова. Потом он с извиняющимся видом переходит на американский английский и рассказывает о событиях ближайшей недели. Упоминается турнир по петанку, который пройдет сегодня вечером, и показ французского фильма в четверг для всех желающих. Я поглядываю по сторонам: Рэн сидит прямо и прилежно слушает. С другой стороны Гектор – он куда больше заинтересован во французских булках, которые в итоге разделил с Фредом. Я перевожу взгляд на дальнюю точку где-то в горах за окном и сосредотачиваюсь на ней.

– Ну так что у тебя стряслось? – спрашивает Гектор, когда директор покидает сцену, и зал опять наполняется галдежом. Я снова чувствую, как он сверлит меня взглядом, пытаясь разгадать, что я такое.

– Стряслось? – переспрашиваю я, стараясь казаться равнодушной, и на секунду засматриваюсь на его лицо. До этого момента я не осознавала, до чего он хорош собой, раньше он мог бы произвести на меня впечатление. – Ничего особенного, нечего рассказывать.

Я заставляю себя посмотреть на него, когда произношу эти слова, и стараюсь сохранять бесстрастный и непроницаемый вид. Но не могу выдержать его взгляда. Много месяцев я провела в одиночестве, а в том, как он смотрит на меня, есть нечто странно интимное.

– Ясно, – протяжно говорит Гектор, и я понимаю, что мой ответ его не устроил. Когда мы начинаем спускаться по металлическим ступеням, он понижает голос так, что его слова слышны только мне: – Я вытащу из тебя правду, так и знай.

У меня внутри все сжимается, и я борюсь с желанием убежать.

– Не вытащишь, – огрызаюсь я с такой свирепостью, какой давно не испытывала.

Он бросает на меня мимолетный, пытливый взгляд, но я только мотаю головой. Не вытащишь, не надейся.

4

Мне каким-то образом удается дотянуть до конца первого учебного дня без потерь – в кои-то веки находится повод порадоваться тому, что мама заставила меня выбрать программу Международного бакалавриата [2], когда мы переехали в Штаты. Тогда она говорила, что это подстраховка на тот случай, если позже я захочу поступить в английский университет и переехать к папе, – разве могла она предвидеть, что эта затея оправдает себя на год раньше задуманного? Исключительно по этой причине ей удалось пристроить меня в школу Хоуп, хотя я, конечно, благодарна за то, что перевод сюда получился безболезненным. Учись я по американской школьной программе, перевестись на выпускной год в европейскую школу было бы почти нереально. Я бы все так же торчала в Калифорнии на домашнем обучении, выполняла задания и самостоятельно разбиралась в учебниках, чтобы числиться в школе, но при этом не сталкиваться ни с кем лицом к лицу. Но опять-таки снисходительное отношение учителей ко мне не могло длиться бесконечно, и меня заставили бы посещать уроки. В таком случае я бы бросила учебу, чего, вероятно, и опасалась моя мать.

«Чужое терпение небезгранично», – говорила она. Я привыкла считать, что она имеет в виду себя.

Рэн весь день прилежно провожала меня на уроки, и теперь, когда она приводит меня делать домашку, я начинаю волноваться, не иссякнет ли и ее терпение. Я-то уж точно не была бы такой терпеливой по отношению к тихоне вроде себя. И все же, когда она оставляет меня возле оранжереи и уходит в художественную мастерскую, обещая, что надолго там не задержится, вид у нее едва ли не виноватый.

В оранжерее уже полным-полно учеников, которые то тут, то там сидят за прямоугольными столами на всех трех ярусах. Изнутри это место выглядит еще внушительнее, чем снаружи: вдоль трех стен, образующих это помещение, толстой каймой тянутся балконы, к каждому из которых ведет винтовая деревянная лестница. Оранжерею заполняет теплый желтый свет настольных ламп, и я неловко мнусь возле той, у которой синий абажур с бахромой – кривой и помятый, словно эту лампу уже не раз роняли со стола.

Заинтересованных взглядов заметно поубавилось, в глазах учеников все меньше читался вопрос, что это за девица явилась в школу на неделю позже положенного. Через некоторое время я начинаю узнавать лица за соседними столами – кажется, это один из плюсов учебы в маленькой школе. Но я хорошо понимаю, что чем больше времени провожу у всех на виду, тем больше любопытства к себе вызываю.

– Иди к нам, – говорит кто-то.

Я озираюсь в поисках говорящего: за столом у окна сидят Джой и Ханна – девушки, с которыми я столкнулась вчера вечером в ванной. Вопреки голосу разума я направляюсь к ним. Уж лучше так, чем быть отщепенкой.

– Садись, – приказывает Джой.

Я повинуюсь, поскольку не могу придумать повода для отказа, но слабое чувство благодарности за то, что хоть кто-то позвал к себе, быстро меня покидает.

– Мы тут с Ханной обсудили кое-что, – продолжает она, пока я соображаю, что бы такое сказать.

Я перевожу взгляд на Ханну, которая кивает с уверенным, самодовольным видом.

– Мы решили, что тебе следует знать…

– Следует знать что? – спрашиваю я, ощущая, как внутри у меня все обрывается.

– Ну, – снова начинает Джой, – мы понимаем, что у тебя не было возможности выбрать себе соседку по спальне. Я о том, что никто не хочет делить спальню с Рэн. Это не твоя вина, что только в ее комнате нашлось свободное место.

Я внимательно наблюдаю за ними, с удивлением чувствуя, как в моей душе вспыхивает раздражение.

Джой наклоняется ко мне поближе с доверительным видом, будто делает мне одолжение, посвящая в свою тайну.

– Рэн… ну, у нее мало друзей… Девочки ее недолюбливают.

Намек в ее словах не проходит мимо моих ушей. В них, конечно, есть своя правда. Судя по тому, что я успела увидеть, Рэн тусуется только с Фредом и Гектором. Значит, Джой намекает, что Рэн – пацанка, так? Но, как по мне, что-то здесь не вяжется.

Я откидываюсь на спинку стула и разглядываю их. Меня начинает раздражать, что Ханна просто сидит, барабаня по столу пальчиками с безупречным маникюром, и позволяет Джой говорить за них обеих.

– Спасибо, но я, пожалуй, составлю свое мнение о Рэн.

Во взгляде Джой что-то мелькает, но она тут же приторно улыбается.

– О, ну конечно! Мы просто подумали, что тебе лучше знать… Так будет честно… У народа возникнут вопросы насчет тебя. Если ты понимаешь, о чем я.

Не успеваю я отреагировать, как между нами с размахом приземляется учебник – рядом внезапно возникает Гектор: он нависает над столом со странным выражением лица, значения которого я пока разгадать не могу.

– Добрый вечер, леди, – говорит он. Его галантный тон никак не совпадает с тем, что написано у него на лице.

Улыбка Джой испаряется.

– Чего тебе? – ледяным голосом спрашивает она.

Он смотрит на нее с прохладцей.

– Мне тут с Калифорнией нужно обсудить вопрос жизненной важности, она вам больше не нужна?

Я вздохнула с облегчением, тему мы сменили, но следовать за Гектором я тоже не тороплюсь. Если сейчас окажусь с ним один на один, не продолжит ли он то, что начал сегодня утром, – не попытается ли выведать, что я такое?

– Поверь мне, дело важное, – говорит он, заметив, что я сомневаюсь.

Я решаю рискнуть и встаю с места.

С губ Джой срывается злобное шипение, но тут вторая девица, Ханна, наконец подает голос и обращается напрямую ко мне:

– Не забудь о том, что мы сказали…

Я разворачиваюсь и иду за Гектором в другой конец зала, а потом поднимаюсь по винтовой лестнице.

– И что же они сказали? – спрашивает он, оглядываясь на меня.

– Ничего интересного.

Он прищуривается, а затем шагает дальше, поднимаясь на балкон второго этажа и направляясь к незанятому столу сбоку.

Я устраиваюсь на скамье напротив него и смотрю, как он деловито перебирает уже разложенные на столе книги. Отсюда прекрасно видно стол, за которым сидят Ханна и Джой. Интересно, долго ли он выжидал, прежде чем решил вмешаться?

– Так что такого важного?

Упершись локтями в раскрытый учебник, он наклоняется вперед – ко мне.

– Ой, вообще ничего. Просто у тебя был такой вид, будто тебе срочно нужна помощь.

– Что ж, спасибо, конечно, – цежу я сквозь зубы, – но у меня все было нормально.

– Не хотелось бросать тебя наедине с этими злобными клонами в первый же день…

Пару секунд я пристально его разглядываю.

– Одна из них тебя недолюбливает…

– Тонкое наблюдение, – отвечает он и переводит взгляд обратно на домашку по математике, которую задали нам обоим. Я молчу, и он снова поднимает лицо от учебника и рассматривает меня. – Мы с ней как-то мутили, – поясняет он. – Разошлись не очень хорошо.

– Ты с ней? – Сама не знаю, почему в моем голосе звенит изумление. Симпатичный парень и хорошенькая популярная девушка всегда сходятся, разве нет? Так бывает там, откуда я приехала.

Гектор откашливается.

– Я тогда несколько просчитался.

Мои брови ползут вверх.

– Да ладно…

Он, ухмыляясь, принимается щелкать ручкой по столу.

– Что ж, Калифорния, ты явно в хорошем настроении, поскольку твой первый день почти закончен и ты осталась жива. А еще ты комбо собрала.

– Что, прости?

– Ну, у нас с тобой совпали все уроки.

Еще раз взглянув на Джой и Ханну, склонившихся друг к другу, я достаю свою домашку и притворяюсь, что читаю первый вопрос. Гектор, конечно, прав: уроки и правда совпали. Но я и так весь день чувствовала на себе его любопытный взгляд, хотя последний раз мы общались на утреннем собрании.

Я изображаю безразличие. Благо этот навык у меня отточен до совершенства.

– И к чему ты это…

Он пожимает плечами.

– Замечательный первый день у тебя был, вот и все.

– Тебе виднее, – говорю я, стараясь не поднимать на него взгляд, чтобы не видеть его ухмылку. Теперь понятно, что в нем показалось мне знакомым – парней вроде него я уже встречала. Прежняя я захотела бы покорить его, но теперь подобных людей мне лучше избегать.

Через некоторое время я отодвигаю домашку в сторону. Невозможно сосредоточиться, когда со всех сторон, как в пещере, раздается эхо множества голосов. Кажется, здесь собралась почти вся школа, но я почему-то на миг ощущаю себя невидимкой. Нас тут слишком много, чтобы моя персона могла привлечь внимание. До меня доходит, что есть свои плюсы в том, чтобы быть незнакомкой, песчинкой в пустыне, – давно меня не посещало это чувство.