скачать книгу бесплатно
– Я не знаю, какой порядок, – серьезно ответил сын. – Если принято, надо подавать. Надо, чтобы все было по-хорошему, как следует. И главное – скупиться не надо!
Но на поминках сын не присутствовал.
После похорон он весь день бродил по городу и вернулся домой только вечером, когда поминки уже закончились.
На кухне, при лампе, мыли посуду две женщины, и отец помогал им.
Виктор Матвеевич неслышно прошел в комнату, разделся и лег спать.
Дни стояли не по-весеннему жаркие, томительные.
На другой день после похорон сын проснулся очень рано и до завтрака пошел купаться на Волгу.
Волга была такая же, какой он знал ее в детстве. И берег был такой же. Трава, песок, камни.
Виктору Матвеевичу здесь были известны все глубокие и мелкие места. Он разделся, погладил грудь, бедра. Потом забрался на бревенчатый помост, приспособленный, вероятно, для полосканья белья, и спрыгнул в воду. Вода вскипела вокруг него.
Волков вынырнул и, далеко выбрасывая сильные руки, поплыл на середину реки. Он плавал так же хорошо и неутомимо, как в детстве, как в ранней молодости. И с берега так же, как в детстве, смотрели на него мальчишки, может быть, сыновья тех мальчишек, которые купались с ним в детстве.
Волков вышел из реки и, одеваясь, стал разговаривать с ребятами. Он спрашивал, как их фамилии, как звать их отцов, матерей. И удивлялся, услышав знакомые фамилии, знакомые имена. «Вон что, – думал он, разглядывая веснушчатого мальчишку, – это, значит, Васьки Пахомова сын. И лоб такой, как у отца».
За этот лоб Ваську Пахомова дразнили «тыквой». А Витьку Волкова?.. Позвольте, как же дразнили Витьку Волкова? Ах, да! «Волком». Так просто и дразнили.
Виктор Матвеевич вдруг вспомнил, как он подрался однажды в детстве с Васькой Пахомовым. Вспомнились все подробности драки. Овраг, поросший крапивой, холодный ручей на дне оврага. Забылась только причина драки.
– А отец твой где? – спросил он у мальчика Пахомова.
– Как где? – удивился мальчик. – На базе.
– На какой базе?
– Ну, на базе… на овощной…
И мальчик сурово, осуждающе посмотрел на взрослого дядю, который не знает, что в городе есть база, овощная база!..
Виктор Матвеевич понял этот взгляд, улыбнулся и стал неторопливо одеваться.
До города надо было идти по песчаной дороге. Ноги вязли в песке, и нагретый солнцем горячий песок, попадая в сандалии, обутые на босую ногу, чем-то тоже напоминал детство, рыбную ловлю в детстве и покойную мать. Было грустно, и в то же время приятно было идти по этой горячей дороге.
Незаметно Волков дошел до города и побрел по тихим улицам. На одной улице прочел вывеску: «Почта и телеграф». Зашел.
Веселая курчавая девица выдала ему четыре телеграммы из Москвы. Директор треста прочел их и сейчас же, нахмурившись, написал четыре ответа.
Лирическое настроение его моментально прошло.
В Москве, в тресте, дела шли не блестяще – провалилась важная смета. И Волков не мог больше думать о старых своих друзьях, о детстве, о приятных прогулках по Сызрани. Он думал о Москве. И все больше и больше мрачнел.
Хмурый, он вышел из здания почты и пошел домой.
Матвей Кузьмич в длинной, выцветшей рубахе без пояса возился на дворе. Руки его были вымазаны в саже, лицо раскраснелось от напряжения. Увидев сына, он закричал:
– Завтракать, Витенька! Чай пить! Я тебя уже давно жду.
Здесь же, во дворе, у самодельного умывальника, прибитого к столбу, он вымыл руки, расстелил холстинную скатерть на столе под единственным чахлым кустиком, во дворе же моментально подогрел самовар, и они сели пить чай.
Матвей Кузьмич говорил:
– Вот видишь, Витенька, у меня тут как на даче. Я хотел еще пару кустиков посадить. Да и цветов бы еще надо. Но все некогда было, мамаша болела. Эти вон цветочки она сама посадила.
И он показал рукой на крошечную клумбу, окруженную побеленными кирпичами и защищенную от козы и кур проволочным заграждением.
Виктору Матвеевичу показалось, что отец раздумал ехать, тем более что настроение у старика было уже не такое унылое, как два дня назад. Он выглядел возбужденным и как-то особенно любовался своим хозяйством.
Сын сказал:
– Ты знаешь, папа, мне уже ехать надо. Меня в Москве ждут. Ты как, собираешься?
– А как же, Витенька! Я уже домик почти продал. Я вот хотел только с тобой посоветоваться…
Виктор Матвеевич не смог дать совета.
Но Матвей Кузьмич как будто и не нуждался в этом. Он все, что надо было ему, уже сделал и советовался с сыном только для «законности», как он любил говорить.
– За домик я теперь не беспокоюсь, – сказал он. – Покупатель у меня хороший, надежный. Помнишь, на похороны приходил старичок, рыженький? Пузырев ему фамилия. Андрей Андреич. Вот он и покупает. Сегодня пойдем с ним уделывать все дело по закону. Мебель я тоже продал Вавилову. Он уже деньги отдал. Теперь бы мне еще козочку продать и курей. Куда, для чего я их повезу?
В сенях сын увидел запакованные тючки, мешки, набитые, чем-то. Видимо, отец торопился.
Виктор Матвеевич прошел в комнату, открыл свой чемодан и, вынув из него портфель, сел к столу. На том самом столе, где лежала еще вчера его мать-покойница, он разложил бумаги, повесил на спинку стула пиджак и начал писать.
За стеной возился отец. Он отдирал что-то клещами и кряхтел.
Виктор Матвеевич встал из-за стола и пошел помочь ему.
– Ну-ка, папа, дай я попробую!
– Не надо, ничего не надо! – почти закричал на него отец. – Я тут сам. Занимайся своими делами, Витенька! Я вот полочку хочу отодрать. Жалко все-таки отдавать чужим людям.
Виктор Матвеевич ушел и опять занялся бумагами. Отец продолжал возиться за стеной. Он отдирал полку, что-то передвигал. Потом кто-то позвал его со двора, и он вышел.
На дворе его ждали покупатели. Он показал им козу, кур и двух кроликов. Покупательница, высокая старуха с сердитым лицом, трогала козу за вымя и, потрогав, брезгливо поджимала губы.
Все это Виктор Матвеевич видел в окно. Он видел, как покупатели подошли к его окну и сели на лавочку, чтобы поторговаться.
– А это кто же у вас в дому-то? – спросила старуха отца. – Квартирант?
– Зачем… – сказал отец. – Это сын мой, из Москвы. Вот я к нему и еду. Приглашает.
– Он что ж, на службе там, что ли?
– Директор, – сказал отец почему-то шепотом. – Директор треста, конторы…
Виктор Матвеевич, услышав это, улыбнулся.
Однорогую козу увела старуха. Кроликов и кур, усадив в бельевую корзину, унес молодой человек в майке. Потом во двор вкатилась двухколесная тележка, и два парня стали укладывать на нее купленную мебель.
Матвей Кузьмич вошел в комнату, где сидел сын, и сказал:
– Я этот столик, Витенька, тоже продал. Все продал. Продал все, что наживал… – И в голосе его послышались слезы.
– Быстро ты, – сказал Виктор Матвеевич и, собрав свои бумаги в портфель, встал.
Два здоровых парня подхватили стол и понесли к дверям.
Дом, обжитой, любовно оклеенный пестрыми обоями, фотографиями знакомых и незнакомых людей, олеографиями битв и курортных видов, обставленный небогатой, но любимой мебелью, сейчас лишенный всего этого, лишенный полочек и этажерок, фарфоровых петушков и глиняных зайчиков, возвышавшихся на подоконниках, цветочных вазонов, икон и занавесок, выглядел жалким и чужим.
На полу валялись смятые бумажки, рваные подметки от давно изношенных ботинок, яичная скорлупа, сушившаяся для того, чтобы кормить ею кур.
Матвей Кузьмич ходил среди этого мусора и вздыхал.
В сенях стояли два окованных жестью сундука. Он складывал в них свою одежду, обувь и даже ведра, кастрюли и сковородки. Он замыкал это все тяжелыми висячими замками.
Он уезжал отсюда, где страшно было оставаться одному, чтобы жить на новом месте так же самостоятельно и хозяйственно. Он умирать не собирался. Он собирался жить.
Через день отец и сын уже ехали в поезде. Отец был в сапогах, начищенных до блеска, в черном длинном пиджаке и в такой же черной суконной фуражке с суконным козырьком. Сын был в шляпе, в сером фланелевом костюме и в широконосых американских штиблетах.
Они ехали в мягком вагоне. Сын лежал на верхней полке, отец – на нижней. И изредка они разговаривали. Сын односложно отвечал на вопросы отца и больше молчал, занятый своими мыслями.
А отец, неожиданно забыв все горести, радовался, как мальчик, и тому, что едут они, и тому, что вагон мягкий, и тому, что на станциях продают всевозможные харчи по недорогой цене. И всячески хотел угодить сыну.
– Витя, – кричал он, – жареных поросят продают! Купим?
– Купи, – говорил равнодушным голосом сын и протягивал ему десять рублей.
– Да не надо… Господи… – говорил отец. – У меня своих дай Бог всякому!
И охотно объяснял соседям по вагону:
– В Сызрани домик продал. Еду вот сейчас в Москву. К сыну еду, собственно говоря…
В голосе его звучала гордость.
Обычно молчаливый, на старости лет он внезапно стал словоохотливым до смешного. И это произошло с ним в вагоне. Он лез теперь к людям с разговорами и, о чем бы речь ни заходила, все сводил к сыну, директору треста, и к собственному домику в Сызрани. О жене-покойнице он как будто и не думал.
Виктор смотрел на него и не узнавал отца. «Что случилось со стариком? Уж не рехнулся ли он?»
На одной большой станции они вместе вышли из вагона, чтобы погулять по перрону. И опять отец говорил, а сын молчал.
– Витя, – говорил отец, – ты бы взял к себе мои деньжонки-то. Все-таки они тебе нужнее. Дашь мне там какую-нибудь тройку. Мне по-стариковски хорошо будет. Куда мне…
Это тоже было не похоже на отца. Прижимистый человек, он никогда не проявлял подобного великодушия и, казалось, не способен был на это, а тут вдруг расчувствовался.
– Ты положи их на книжку, – посоветовал сын. – Когда надо, будешь брать.
– А для чего мне они? – сказал отец. – Ну, для чего?
Виктор Матвеевич молча прошелся по перрону. Потом сказал некстати:
– Ты смотри, пиджак-то как испачкал! Где это ты так?
Они снова вошли в вагон.
И ехали дальше как малознакомые пассажиры. Отец обиделся на сына. А сыну вообще не хотелось разговаривать. Не хотелось разрушать какое-то странное, почти торжественное настроение. Все разговоры отца, его вопросы, замечания казались мелкими, нелепыми, не стоящими внимания по сравнению с тем, что произошло в эти дни.
Виктор Матвеевич то возвращался мысленно ко гробу матери, то вспоминал ее молодой и себя ребенком, то начинал тревожно думать о делах в тресте, о срочных и важных делах, которые надо было улаживать, решать немедленно.
Мысли о матери мешали думать о трестовских делах, а неотложные, всегда неотложные трестовские дела не позволяли погрузиться целиком в область воспоминаний.
И в этом разномыслии, разночувствовании лежал источник глухого раздражения, которое трудно было, невозможно было подавить.
Виктор Матвеевич нервничал.
А Матвей Кузьмич облюбовал какого-то нового собеседника – старичка, пил с ним чай и пространно рассказывал, какой у него был замечательный домик в городе Сызрани.
– …Почти у самой Волги. Может, бывали? Может, слышали?
Виктор Матвеевич лежал на верхней полке, и голос отца, идущий снизу, невольно проникал в его уши и раздражал его еще более. Казалось, что отец нарочно ведет эти разговоры, желая подчеркнуть свою независимость от смерти жены и свое равнодушие к этой смерти. Сын возмущался. Но молчал.
В Москву они приехали вечером.
На вокзал им подали автомобиль. Виктор Матвеевич сел рядом с шофером. Матвей Кузьмич уселся позади. Опять его охватило радостное волнение. Он зачем-то ощупал руками плюшевый коврик в ногах, потрогал блестящую ручку дверцы и, огладив пиджак, сделав строгое лицо, откинулся на кожаную спинку.
В таком состоянии он пробыл минуты две. Потом привстал, протянул руку, потрогал сына за плечо и спросил:
– Это что же, Витенька, машина-то у тебя своя али казенная?
– Казенная, – сухо сказал сын.
Шофер улыбнулся. И, заметив эту улыбку, сын сконфузился.
– Еще вопросы будут? – спросил он насмешливо.
Но отец смотрел в окно и молчал.
На улицах было светло, как в театре. Народу было много, как на демонстрации.
«Это куда же я еду, Господи? – думал старик. – Шум-то какой, грохот…»
Наконец автомобиль остановился около большого дома.
