Четырнадцать дней

Дочка Меренгеро оглядела нас, собравшихся на крыше. Потрясенные, мы тоже молчали. Даже Кислятина. Я потянулась к телефону, подумав, что история закончилась. Прямо сейчас мне больше всего на свете хотелось снова позвонить отцу.

– Ева просто сказала: «Да, вот такая у меня жизнь. Я пережила двойную трагедию». – Дочка Меренгеро покачала головой. – Я вытерла нос рукавом и спросила: «Как же вы с ней справились?» – «Никак, – ответила Ева. – Вы первые, кому я рассказала. Все случилось двадцать лет назад, и я никому не говорила. Я похоронила останки мужа и сына. Заперла квартиру в Нью-Йорке. И переехала в Доминиканскую Республику. Там никто не знает, кто я и через что мне пришлось пройти. И вам я больше ничего про себя не расскажу, поскольку не хочу, чтобы вы могли меня найти». Ева посмотрела прямо на меня, и я кивнула, давая понять, что не выдам ее. Она оглядела женщин, собравшихся вокруг нас в парикмахерской, с вызовом: «Мне наплевать, что вы думаете. A mí no me importa el qué dirán[9]. Меня не волнует, что кто-то там думает про мою жизнь, или мои решения, или про то, как я справилась с двойной трагедией. Y así fue, y así es la vida[10], – добавила Ева и повернулась к своему мастеру. – Termina mi peinado, por favor»[11]. Когда мастер закончила, эта семидесятилетняя женщина оставила ей двадцать пять долларов чаевых и ушла. Даже не знаю, в чем мораль истории.

Слушатели на крыше не проронили ни слова. Дочка Меренгеро помолчала, словно в ожидании ответа, а потом пожала плечами:

– Отрицание. По факту, ей помогло отрицание. Она настолько вытеснила часть своей жизни, что просто сказала себе: «Я больше не стану про это думать». Позднее я выяснила, что Ева в самом деле начала новую жизнь в Доминикане. Она не вышла замуж, но у нее множество ухажеров, которые захаживают к ней и обращаются с ней как с королевой. Так что мужского внимания у нее сколько угодно. Ну и каков же вывод для нас? Некоторые переживают многочисленные трагедии: люди теряют близких, работу, дом, карьеру, а порой и всю семью. Многие уходят в отрицание. Но именно от них нас тошнит, и меня от них тоже выворачивает наизнанку. Я думаю, здоровая доза отрицания полезна, но уходить в него слишком глубоко не стоит. Y colorín colorado, este cuento se ha acabado[12].

* * *

Дочка Меренгеро повернулась к Евровидению:

– Чувак, поставь меренге. Мне нужно вытанцевать из себя эту двойную трагедию. Поставь «Ojalà Que Llueva Café»[13].

– Я? – удивился застигнутый врасплох Евровидение.

– Так ведь ты единственный, у кого есть колонки.

– А, ну да, ну да! – Евровидение стремительно выпрямился на стуле, доставая телефон. – Хм, как пишется название? Я не силен в испанском.

Она продиктовала по буквам. Он потыкал в экран и встал.

– Дамы и господа, позвольте представить Хуана Луиса Герру с песней «Ojalà Que Llueva Café»!

Я ее никогда не слышала. Музыка оказалась мягкой и тягучей, совсем не тот пульсирующий ритм, которого я ожидала. Когда она закончилась, повисло молчание.

– Как по мне, совсем не похоже на меренге, – сказала Кислятина.

– Потому что это не меренге, а бачата, – ответила Флорида.

– Бачата – это разновидность меренге! – вспыхнула Дочка Меренгеро.

– Я просто к сведению.

– А можете перевести? – спросил Евровидение.

– Ay hombre[14], эту песню поют в Доминикане во время сбора урожая. Молитва такая. Выражение надежды, что урожай будет хорошим и фермерам не придется страдать. Но смысла в ней куда больше. Она про простую жизнь, про мечты и любовь к земле – про нашу истинную сущность.

Закрыв глаза, она замурлыкала мелодию, а потом, слегка покачиваясь, запела громче, переводя на английский:

Хоть бы пошел дождь из кофе в полях,Пусть прольется ливень из маниоки и чая…

Закончив песню, Дочка Меренгеро открыла глаза.

– С ума сойти! – нарушила молчание Хелло-Китти. – Они погибли двенадцатого, потому что не хотели лететь одиннадцатого. Прямо проклятие какое-то!

– Проклятие? Они ничего плохого не сделали, – возразила Дама с кольцами. – Подобные трагедии происходят случайно, с кем угодно такое может быть.

– Все проклятия в голове, – заявила Мозгоправша. – Утверждения, что меня прокляли, что мне не везет или я стал жертвой, для некоторых – способ справиться с напастью вроде нынешней пандемии. Я на своих пациентах вижу. Люди даже сами себя проклинают – из чувства стыда или вины.

– А вы снимаете с них проклятие? – поинтересовался Евровидение.

– Можно и так сказать.

– Мне бы тоже проклятие снять.

– Моя А-По, бабушка по матери, была большим специалистом по проклятиям, – ответила Мозгоправша. – Все про них знала. И использовала уникальную систему, чтобы с ними справляться.

– Какую систему?

* * *

– Ну, моя мама – китаянка, рожденная в Америке, как и я, но бабуля родилась в крохотной деревне в Гуандуне. Я там никогда не была, но однажды видела фотографию: серый домишко из камня черт знает в какой глухомани, прямо посреди рисовых полей. Дедушка часто ловил рыбу в реке на ужин. Прямо перед началом войны они переехали в Сан-Франциско, обосновались в районе Сансет и ни разу не возвращались на родину. Понятия не имею, стоит ли еще тот домишко, или во время революции его разрушили – тогда много чего уничтожили. В общем, когда я родилась, дедушка умер, и А-По переехала жить к нам и присматривала за мной и сестрами, пока родители работали. Она часто давала нам поиграть с ее нефритовым браслетом на руке. Он был такой крошечный: она носила его с детства, ее рука выросла, и браслет уже не снимался. Мама носила точно такой же. Он весь покрывался мыльными хлопьями, когда она мыла посуду, а когда работала в саду – пачкался землей. Каждой из нас, троих девчонок, бабуля подарила такой браслет, когда мы были маленькие, и пыталась заставить нас их носить, но я терпеть его не могла. Такое ощущение, что на руке наручники. Кажется, у Мины и Кортни еще остались их браслеты, а мой куда-то пропал.

Росточком А-По не вышла, футов пять максимум, и с каждым годом становилась все ниже. Она носила те самые стеганые жилетки в цветочек, и у нее был горбик, как у всех китайских старушек, – если вы бывали в Чайна-тауне, то наверняка их видели. Мы с сестрами называли ее Квазимодо, пока мама не услышала нас однажды и не выбила из нас эту дурь. Как я узнала позже, бабуля страдала остеопорозом из-за недостатка кальция в детстве. В позвоночнике образуются крошечные переломы, которые заживают и снова появляются, как чашка, которую склеили со слишком большим количеством клея. По крайней мере, так нам объясняли в колледже.

Хотя бабуля выглядела милой маленькой старушкой, я бы не советовала вам с ней связываться. Однажды на Грант-авеню какой-то парень попытался выхватить у нее сумку. А-По вцепилась в нее и дернула так, что нападавший растянулся на асфальте. Тогда она вылила на него поток отменных ругательств так громко, что он просто лежал там, словно его из пожарного шланга окатили. Когда бабуля высказалась, все торговцы застыли в дверях своих магазинов, наблюдая за происходящим, а парень кое-как поднялся и дал деру. Помню, я замерла на месте, держа в руках розовый пластиковый пакет с рыбой и пучок бок-чоя, купленные на ужин, а бабуля повернулась ко мне и как ни в чем не бывало сказала: «Ну что, внучка, пойдем домой».

Уехав учиться в колледж, мы с сестрами повзрослели, стали вечно заняты; мы работали и встречались с парнями и редко звонили домой. А-По, как и все бабушки, принялась пилить нас за то, что не выходим замуж, ворчала, что надо бы поторопиться и найти уже себе кого-нибудь. «Разве тебе не одиноко? – говорила она по телефону. – Без семьи ради чего ты живешь?» В ответ я предположила, что с ее стороны это проекция: теперь, когда мы все разъехались, ей просто заняться нечем. «Вот еще! – сказала она. – Даже не пытайся пробовать на мне свои психи-логические штучки. На китайцах они не работают, только для квейло[15] годятся».

К тому времени я перешла с подготовительного медицинского на психологический, и только бабуля не доставала меня придирками. Родители, разумеется, не считали психологию медициной и хотели, чтобы я стала настоящим врачом. Думаю, они до сих пор на это надеются. Они разделяют общепринятые взгляды, но на то есть причина: им ведь пришлось через многое пройти, чтобы добраться туда, где они сейчас. Они думают про бабулю, которая выросла посреди рисовых полей, и про долгие годы, когда они на всем экономили, откладывая нам на учебу, а теперь все псу под хвост, мы пойдем к своей мечте? Станем поэтами, будем танцевать интерпретативный постмодерн или еще что-нибудь в этом роде? Они вложились в нас, как в инвестиции, оплаченные их страданиями, и, черт побери, желают получить свою прибыль! Короче, А-По не давала мне житья, требуя найти себе парня. «Что стряслось с Алексом? – спрашивала она. – Я думала, у вас все хорошо складывается». – «Алекс недавно бросил меня ради моей подруги – теперь уже бывшей подруги, а кроме того, он мне все еще должен девятьсот баксов, которые я давала ему в долг, но я почти уверена, что про них можно забыть». Услышав такое, бабуля зацокала: «Ладно, вот что я тебе скажу, внуча. Я его прокляну».

А-По, как и все китайцы, была очень суеверна – а может быть, как все люди. Не переворачивай рыбу на тарелке, иначе твоя лодка перевернется. Не клади кошелек на землю, а то обеднеешь. Не дари ножницы и ножи, или порежешь дружбу пополам. Не произноси «четыре»[16]. В детстве мы не могли повернуться назад, не споткнувшись о что-нибудь, что принесло бы нам несчастье. Однако я никогда не слышала, чтобы в Китае традиционно применялись проклятия.

«В каком смысле проклянешь?» – спросила я.

Оказывается, бабуля научилась этому от своей подруги Марси, с которой познакомилась, играя в соседней церкви в бинго утром по вторникам.

«Я думала, ты считаешь бинго скучной игрой», – удивилась я.

«Так и есть, – ответила А-По. – Впрочем, Марси со мной согласна, поэтому я научила ее маджонгу, и теперь мы каждую неделю в него играем. А еще ходим в казино по четвергам, в день скидок для пенсионеров».

«Погоди, а в казино-то ты что делаешь?»

«Играю на автоматах, – слегка удивилась бабуля, словно ответ был очевиден. – А иногда и в блек-джек».

У Марси был ритуал: если кто-то ее обидел, она писала его полное имя на бумажке, скручивала ее в трубочку и замораживала в кубике льда. И оставляла в морозилке. Навсегда.

«Это действительно работает! – уверяла А-По. – Один мастер содрал с Марси лишнего за ремонт крыши, она написала его имя и заморозила бумажку. Через две недели городские власти предъявили ему иск за неоплаченную лицензию. Скажи мне полное имя этого твоего Алекса. У меня есть бумажка под рукой».

Я подумала, что терять мне все равно нечего, да и спорить с бабулей бесполезно, поэтому назвала полное имя Алекса – имя, среднее имя, фамилию и даже порядковый номер, «Третий». Она все записала и сказала, что сунет листочек в лоток для льда, как только повесит трубку.

И что вы думаете? Через месяц до меня дошли слухи, что моя бывшая подруга изменила Алексу с его сестрой – и теперь у них все серьезно, а через неделю или около того я увидела в «Фейсбуке»[17] фотографии ее обручального кольца в три карата.

С тех пор мы с сестрами принялись звонить А-По каждый раз, когда нас обижали, а мы не могли добиться справедливости обычными способами, без проклятий. Когда Мину назначили дублером в постановке, бабуля заморозила актрису, исполнявшую ведущую партию, и несколько дней спустя та сломала ногу, а Мина заняла ее место. Когда к Кортни принялся приставать ее начальник, бабуля записала его имя, и позднее его поймали на фальсификации улик и лишили лицензии адвоката. Когда сосед моих родителей вывесил в доме напротив плакат с надписью «Трамп», поверх которого накорябал: «Выслать их обратно», бабуля записала и его имя. Мама говорила, что, по последним сведениям, сосед подхватил опоясывающий лишай и вынужден месяцами не выходить из дома. Мы звонили бабуле каждый раз, когда доходили новости об очередном несчастье в качестве возмездия. «Представляешь», – говорили мы и добавляли новую порцию злорадства.

А-По относилась к делу серьезно. Она хранила все кубики льда с проклятиями в большом пакете-струне в самой глубине морозилки, за мороженым и остатками индейки. Однажды, когда я все еще жила в районе залива Сан-Франциско, бабуля мне позвонила.

«У нас света нет», – сказала она.

«А-По, с тобой все в порядке? – заволновалась я. – Тебе чем-то помочь?»

«Да что со мной станется! – поцокала языком бабуля. – Я не боюсь темноты. Но, внуча, послушай, твоей мамы нет дома, и мне нужно, чтобы ты кое-что сделала».

Она хотела, чтобы я приехала и привезла ей полную термосумку льда.

«Ну бабуля, я только что вернулась домой», – заныла я.

Тогда я жила в Окленде, и мне не хотелось тащиться через мост третий, а потом и четвертый раз за день.

«Ай-ай! Я столько для тебя старалась все эти годы, а ты не хочешь сделать ради меня такую малость?»

Когда через сорок пять минут я приехала к ней и приволокла большой красно-белый термоконтейнер «Коулман», которым пользовалась в походах, бабуля встретила меня на лестнице, держа в руках пакет, полный проклятий.

«Молодец!» Она откинула крышку контейнера, положила пакет на лед и снова закрыла его, звякнув нефритовым браслетом. «Ну вот, теперь должны продержаться, пока снова свет не дадут».

Так и вышло, и утром, когда я позвонила ей, она мне первым делом сообщила, что кубики снова лежат в морозилке. Ни один не растаял.

А-По умерла прошлой осенью, в почтенном возрасте девяноста шести лет – ниже ростом и энергичнее, чем когда-либо. Она до последнего ходила в казино с Марси в своем неизменном большом козырьке от солнца. По многим причинам я рада, что бабуля ушла прежде, чем все это началось. Уж поверьте мне, она нашла бы, что сказать про ковид и прочее. Не позавидовала бы я бедняге, ляпнувшему про «китайский вирус» в ее присутствии.

В общем, я вернулась домой в феврале, как раз накануне карантина, чтобы помочь маме разобраться с бабушкиными вещами. В последнюю ночь перед отъездом, когда все в доме спали, я подошла к холодильнику. Проклятия лежали на своем месте: маленькие кубики льда с белеющими внутри бумажками. Мне захотелось узнать, насколько сильно мы злились. Захотелось выложить их все перед собой и посмотреть на них, на всех тех людей, которые обидели нас за столько лет. Кого моя А-По записала для себя лично? Кто ее обижал?

Я разложила кубики на столе и смотрела, как они медленно тают. На кухне было холодно, и ждать пришлось долго. В конце концов свернутые в маленькие трубочки бумажки освободились из ледовых объятий и, промокшие насквозь, лежали в растекающейся луже. Я принялась их разворачивать.

И что вы думаете? Они оказались чистыми! Все до одной. Просто листочки бумаги, свернутые в трубочку и замороженные в кубиках льда. Я до сих пор в полном недоумении. «Психи-логия», – сказала бы бабуля.

* * *

Мозгоправша замолчала, и, если бы не вой очередной сирены, на крыше «Фернсби армс» воцарилась бы мертвая тишина.

– Ничего себе, – пробормотала Хелло-Китти.

– Возможно, это такая психотерапия, – предположила Кислятина. – Она не собиралась проклинать других, просто выплескивала собственные эмоции.

– Или ее проклятия были слишком ужасны, чтобы записывать их словами, и она лишь наговаривала их на бумагу, – сказала Дама с кольцами.

Мозгоправша воздержалась от объяснений. Все замолчали. Было уже поздно, на город опустилась темнота. Небоскребы в центре города, непривычные без освещения, казались гигантскими вертикальными китами в море. Где-то далеко зазвонили церковные колокола, отдаваясь эхом на пустынных улицах. Восемь часов вечера. Притихшие после рассказов и не зная, чем еще заняться, в конце концов все принялись собирать вещи и расходиться по домам. Я с невинным видом взяла телефон и, засовывая его в карман, нажала на кнопку остановки записи. Наслушавшись историй, я вспомнила про отца, сидящего взаперти, в одиночестве в доме престарелых, отрезанного от всего мира и изолированного от контактов с людьми, и меня окатила волна тошноты.

Вернувшись к себе, я долго сидела за ободранным письменным столом прежнего управдома, глядя на толстенную папку с его записями и размышляя обо всем. Усталости я не чувствовала. Истории все еще звенели в голове. Я взяла пожеванную ручку и раскрыла папку, а точнее «Библию», на чистых страницах с заголовком «Заметки и наблюдения». Вытащила из кармана телефон и прослушала аудио, вместе со всей болтовней и разговорчиками в промежутках. Останавливая и снова запуская воспроизведение, я тщательно записывала все без сокращений, добавляла собственные комментарии и связывала заметки воедино.

Управилась за пару часов. Закончив, я откинулась на спинку скрипучего стула и уставилась на неровный потолок в пятнах. Похоже, я отношусь к тем людям, которые, по словам Мозгоправши, сами себя проклинают. Вся моя жизнь – длинная цепочка самопроклятий. Однако, вывалив случившееся за вечер на бумагу, я почувствовала что-то вроде очищения. После хорошего приступа рвоты всегда чувствуешь себя гораздо лучше.

И тут я услышала тихие шаги в пустой квартире наверху – в 2А. Я знала, что в ней никто не живет, потому что Уилбур рассказал в «Библии» историю предыдущего жильца. Он сошел с ума, и, когда в конце концов дверь взломали, чтобы отвезти его в больницу, обнаружили тысячи долларов в двадцатках, свернутых и смятых, засунутых во все углы. На вопрос полицейских, зачем он это сделал, тот псих ответил, что так он отпугивал тараканов и злых духов.

Завтра надо бы проверить ту квартирку на предмет нелегальных жильцов.

День второй

1 апреля 2020 года

Поднявшись вечером на крышу, я обнаружила, что еще несколько человек пришли поорать, постучать кастрюлями и насладиться закатом: должно быть, по дому расползлись слухи. Один из жильцов в буквальном смысле пользовался свежим воздухом, накачивая надувную кушетку для бассейна. Я все еще не запомнила всех обитателей, номера квартир, прозвища и прочие детали. Обычно я мало интересуюсь людьми, но после вчерашнего вечера во мне зашевелилось любопытство. Я принесла с собой «Библию» Уилбура и листала страницы в попытках понять, кто есть кто, стараясь не привлекать внимания. Впрочем, до меня никому и дела не было: большинство тоже пришли с блокнотами или с ноутбуками. Закрывая «Библию», я положила ее на кушетку рядом с собой и прикрыла одеялом.

Сегодня все принесли закуски и напитки: бутылку вина, упаковку пива, термос, печенье, крекеры, сыр. Казалось, бунт вскружил людям голову: словно, посылая к черту правила, установленные домовладельцем, они могли заодно послать к черту и пандемию.

Оперативные данные оптимизма не внушали. В штате Нью-Йорк насчитали 83 712 заболевших и 1941 умершего. В «Нью-Йорк таймс» написали, что город стал эпицентром кризиса ковида-19 в Соединенных Штатах. Тем временем в других частях страны жизнь текла своим чередом, как ни в чем не бывало. Говорили, что это болезнь «синих штатов»[18], даже называли болезнью Нью-Йорка, – а им вроде как ничего не грозит. Не знаю, почему все остальные думают, будто до них ковид не доберется. Куомо каждый вечер не вылезает из телевизора, трещит без умолку, в отличие от старого Рыжего Клоуна из Белого дома, который упорно настаивает, что все само собой рассосется.

Появился Евровидение, разодетый в клетчатый пиджак с галстуком-бабочкой, в узких брюках и в туфлях с декоративными застежками. Вечер выдался холодный, но я втайне от окружающих хорошенько утеплилась с помощью термоса, на сей раз с коктейлем «Алабазам», который намешала, порывшись в коллекции Уилбура: коньяк, ликер «Трипл-сек», биттеры и сок лайма. Видит бог, я в нем нуждалась! Днем я уже провела не один час на крыше, пытаясь дозвониться до «Тошнотно-зеленого замка», а потом еще много часов обзванивала различные органы и отделы здравоохранения. Мне не удалось найти никого, кто ответил бы хоть что-то. До меня постоянно доходили слухи о массовых вспышках в домах престарелых, но Куомо не озвучивал статистику. Возможно, у них и нет никакой статистики. Мне отчаянно хотелось заглушить свою панику, несмотря на ненависть отца к выпивке. Впрочем, он и не узнает.

В семь часов вечера мы принялись орать, свистеть и колотить в кастрюли. Все, кроме Кислятины, которая продолжала читать томик поэзии. Когда шум и гам достигли максимума, я внезапно вспомнила братьев Уикершем: я все еще слышу голос отца, читающего мне в детстве книжку Доктора Сьюза. Над головой мне привиделись те самые братья Уикершем: волосатые обезьяньи морды, взирающие на нас сверху, пока мы пытаемся хорошенько пошуметь в доказательство собственного существования. Иначе нас сварят заживо в бузятном масле[19].

Когда гвалт затих, мы снова перестали замечать друг друга. Евровидение включил музыку – потихоньку. Хелло-Китти тыкала в телефон. Кислятина читала. Я пила.

– Извините, – сказала квартирантка из 4D, захлопывая книгу и поворачиваясь к Евровидению, – возможно ли учесть пожелания тех присутствующих, кто пришел на крышу в поисках тишины и спокойствия? У вас что, наушников нет?

Согласно «Библии Фернсби», она работала библиотекарем в Уитни. Замужем за врачом. Мне уже как-то довелось с ней пообщаться. В «Библии» она упоминалась как самый щедрый податель чаевых во всем доме: не меньше двадцати долларов за визит. Я отчаянно нуждалась в деньгах и совершила нечто ужасное. Она вызвала меня для прочистки раковины в ванной, и я заработала двадцатку. Потом, воспользовавшись отсутствием хозяйки, я вернулась и вытащила резиновую прокладку из кухонного крана – получила еще двадцатку. Я знала, что от такого отец пришел бы в ужас, но без этих двадцаток мне буквально не на что было купить еды или ухватить последнюю упаковку туалетной бумаги на сайте «Инстакарт».

– Простите, – ответил Евровидение. – Я включил музыку для всеобщего удовольствия.

– Спасибо, но, честно говоря, мне она удовольствия не доставляет.

– Ладно, я понял. – Он не стал возражать и полез в карман за наушниками.

– Лично мне не доставляет удовольствия то, что мы все тут прячемся каждый в своем пузыре, – внезапно подала голос Кислятина. – Сжались в комочек каждый на собственном острове, повернувшись друг к другу спиной. Мы ведь не в метро, мы не можем сойти на станции и вернуться каждый к своей жизни. Мы тут застряли черт знает на сколько. Может, стоило бы познакомиться поближе?

– Я бы предпочла тишину. – В голосе Уитни прорезались нотки раздражения.

– В вашей квартире тишины предостаточно, если она вам так нужна, – парировала Кислятина и махнула рукой на пустые улицы. – Или вот там тоже полная тишина.

Уитни снова открыла книгу и сделала вид, будто читает. Ее лицо вспыхнуло, но уходить она не стала.

В дискуссию вмешался новоприбывший жилец. Я решила, что это Месье Рэмбоз из квартиры 6А, хотя не была уверена, поскольку понятия не имела, почему Уилбур дал ему такое прозвище: он явно не француз и совсем не похож на Рэмбо – тщедушный старик с седыми волосами в потрепанной одежде. «Библия» называла его «коммунистом с билетом».

– Я согласен. Думаю, нам следует разговаривать друг с другом, – проблеял он. – Мир изменился. Он уже не станет таким, как раньше, – по крайней мере, еще несколько месяцев. А мы тут сидим и ковыряемся в телефонах, словно Нерон во время пожара в Риме.

– Вот уж не знала, что у Нерона имелся смартфон! – фыркнула Флорида.

– Ха-ха три раза, – откликнулась Кислятина.

– Мне позволено высказаться? – вмешалась Дама с кольцами, потрясая рукой. – Как владелица художественной галереи, я почти всю жизнь только и делаю, что слушаю людей. И вы не поверите, какую чушь они порой несут! Так что с меня довольно. Я тоже предпочла бы тишину и спокойствие на крыше.

– Владелица художественной галереи? – переспросила Кислятина.

– Да. – Дама с кольцами расправила плечи. – Я выставляла работы кое-кого из самых выдающихся черных художников в стране, включая Алексу Шимер.

Она произнесла это имя так, словно рассчитывала нас впечатлить, но я впервые слышала про Алексу Шимер, и, судя по недоумению на лицах остальных, они тоже понятия не имели, о ком речь.

– Сожалею, что вы вынуждены опускаться до нас, обычных людей на крыше, – ответила Кислятина.

Дама, раздраженно звякая кольцами, поправила шелковый дизайнерский платок «Эрмес» вокруг шеи.

– Ну что тут скажешь, вы вполне оправдываете свое прозвище!

На это Кислятина подобралась, и мне стало интересно, что будет дальше. Похоже, она не из тех, кто пропустит подобное замечание мимо ушей. Кислятина прокашлялась и медленно огляделась, посмотрев прямо в глаза каждому из нас.

* * *

– Я знаю, как вы называете меня за моей спиной – Кислятиной. Мисс Штучка из 4С придумала мне прозвище, а еще распустила некоторые слухи про мою семью, к чему я вернусь позднее. Но я сразу хочу сказать, что важно не то имя, которым тебя называют, а то, на которое ты откликаешься. Как меня только не называли с тех пор, как я приземлилась в роддоме на этой планете. По словам мамы, сразу после рождения я выглядела, как мускусная крыса, только сморщенная и покрытая складками и немного озорная, словно уже бывала здесь раньше. Моя тетя поднимала руки в притворном извинении: «Ты больше походила на бульдога, но с возрастом твое лицо изменилось. Теперь ты хорошенькая. Лет с десяти, после того, как тебе поставили брекеты».