Вскрой меня

Niktorina Milevskay

Вскрой меня

Пролог

1993 год. Конец осени.

Сон, сладкий и глубокий, как густой мед, начал растворяться. Он не оборвался резко, а поплыл, поплыл краями, уступая место липкому, неприятному чувству осознанности. Аня не открыла сразу глаза. Она лежала неподвижно, укутанная в одеяло с оленями, и слушала тишину. Вернее, не тишину, а тот особый, спящий звук, что наполняет дом глубокой ночью – невнятное посапывание отца за стеной, скрип натягивающейся деревянной балки, отдаленный гул ветра за окном.

И тут, сквозь этот привычный ночной хор, просочилось нечто иное.

Сначала это было похоже на шуршание мыши за плинтусом. Потом – на шелест переворачиваемых страниц. Но страниц невидимых, во тьме. Аня приоткрыла один глаз. Комната тонула в сизом, почти осязаемом мраке. Тень от высокого шкафа ложилась на пол гигантским гробом, и в этой тени что-то шевелилось.

Нет, не шевелилось. Шептало.

Звук доносился именно оттуда, из-за массивных створок шкафа, за которыми висели родительские пальто и пахло нафталином. Он был очень тихим, едва отличимым от звона в собственных ушах, но от этого не становился менее реальным. Наоборот. Он был настолько тихим, что к нему приходилось прислушиваться всем существом, затаив дыхание, и от этого каждый слог впивался в мозг острыми коготками.

Аня медленно, как преступник, села на кровати. Колени сами подтянулись к подбородку. Холодный ужас, липкий и необъяснимый, пополз по спине мурашками. Она знала этот шепот. Он приходил к ней и раньше, но всегда был невнятным, далеким, как радиопомехи из другой комнаты. Сегодня он был четче. Ближе.

– Анна… – прошелестело из-за шкафа.

Девочка вжалась в изголовье, схватившись за края подушки так, что костяшки пальцев побелели. Голос был не один. Их было много – тонких, шипящих, скрипучих, – но они сливались в один странный, мерзопакостный хор. Он был ласковым, как шипение змеи перед укусом.

– Анна… не бойся…

Она хотела закричать, позвать маму, но горло сжалось тугой пружиной, и воздух не поступал в легкие. Она могла только сидеть и слушать, завороженная, как кролик перед удавом.

– Мы видим тебя, девочка… Мы всегда видим…

Что-то щелкнуло за стенкой. Аня вздрогнула, впиваясь взглядом в щель между шкафом и стеной. Там была кромешная тьма, гуще, чем в остальной комнате. Казалось, эта тьма не просто отсутствовала свет, а была веществом, жидким и плотным.

– Ты слабая, Анна… Ты не сможешь… – шепот стал настойчивее, в нем проскользнула нотка разочарования, и от этого стало еще страшнее. – Но мы подождем… Мы умеем ждать…

По щекам у девочки покатились горячие слезы. Она сглотнула комок в горле, пытаясь найти хоть крупицу мужества.

– Кто… кто вы? – выдохнула она, и ее собственный голос показался ей писком испуганной мыши.

Из-за шкафа послышался тихий, скрипучий смешок, от которого кровь стыла в жилах.

– Мы – тень на стене… Мы – скрип половицы… Мы – шепот в тишине… Мы здесь живем. Давно.

Щель между шкафом и стеной будто бы пошевельнулась. Ане показалось, что тьма в ней заколыхалась, и на миг ей привиделись очертания – не лица, нет, а просто сгустки мрака, у каждого из которых была пара точек, крошечных, как булавочные головки, но невероятно древних и злых. Они смотрели на нее. Десятки глаз. Сотни.

– Скоро придет другая, – прошипел хор, и голоса слились в почти идеальную унисон, словно повторяя заученную мантру. – После тебя… Она будет сильнее. В ее жилах течет та же кровь… но гнева в ней больше. Гнева… и решимости.

Аня перестала дышать. Другая? Какая другая?

– Она нас освободит… – в шепоте прозвучала настоящая, неподдельная жажда, голод. – Она снимет печати… Она вскроет стену…

Одна из пар глаз в щели будто бы вспыхнула тусклым красноватым светом. Аня вскрикнула и отшатнулась, ударившись затылком о стену. Боль пронзила ее, резкая и ясная, вернувшая способность двигаться.

– Мама! – наконец вырвался у нее крик, слабый и сорванный. – Папа!

Она кубарем скатилась с кровати, споткнулась о мягкого плюшевого зайку, побежала к двери, не оглядываясь. Ее босые ноги шлепали по холодному линолеуму. Она дернула ручку, вылетела в темный коридор и, рыдая, бросилась к полоске света, пробивавшейся из-под родительской спальни.

– Мама! Папа!

Дверь распахнулась, и на пороге возникла ее мать, заспанная, с растрепанными волосами, в ночной рубашке.

– Анечка? Что такое? Опять плохой сон?

– Там… там кто-то есть! – всхлипывая, вцепилась девочка в мамину рубашку. – В моей комнате! За шкафом! Они со мной разговаривают!

Отец, могучий и надежный, уже шел по коридору, хмурый и серьезный.

– Опять эти фантазии, – устало проворчала мать, гладя Аню по голове.

– Никаких фантазий! Проверим, – отец решительно направился в детскую.

Аня шла за ним, вцепившись в мамину рубашку, чувствуя себя немного безопаснее под защитой такого большого и сильного папы. Он щелкнул выключателем. Яркий свет люстры больно ударил по глазам, разогнав все тени. Комната была обычной. Кровать с помятым одеялом, заяц на полу, книги на столе. Ничего странного.

Отец подошел к шкафу, с силой отодвинул его от стены. Пыльная паутина дрогнула. За шкафом были обычная стена с обоями в мелкий цветочек и плинтус.

– Видишь? Никого, – сказал он, обернувшись к дочери. – Мышь, может, шуршала. Или тебе приснилось.

– Но они говорили! – настаивала Аня, слезы снова подступали к глазам. – Они сказали, что придет другая! Сильнее! Что она их освободит!

– Другая что, мышка? – попытался пошутить отец, но шутка не удалась.

– Перестань, Аня, – голос матери стал строгим. – Ты уже большая девочка, хватит выдумывать монстров. Все, ложись спать. Завтра в школу.

Ее уложили. Выключили свет. Родители ушли, притворив дверь. Аня осталась одна вновь. Одна с тишиной. Но тишина эта была обманчивой. Она была натянутой, как струна, и звенела в ушах. Девочка не сводила глаз со щели за шкафом. Она знала. Они никуда не ушли. Они просто притаились.

И тогда, сквозь этот звенящий звон, пробился последний шепот. Он был таким тихим, что казался рожденным прямо у нее в голове, но таким четким, что каждое слово отпечаталось на подкорке, как раскаленной иглой.

– Вскрой меня.

Аня не шелохнулась. Она просто смотрела в щель. И в густой, бархатной тьме за шкафом ей снова почудилось движение. Все те же десятки крошечных, горящих точек-глаз. Они смотрели на нее без ненависти, без злобы. С холодным, терпеливым ожиданием. Они ждали. Ждали тридцать долгих лет.

Новый старый дом

Ключ был холодным и неудобным. Он лежал на ладони, тяжелый, чужой, словно отлитый не из латуни, а из льда. Рита сжала пальцы, ощущая, как шершавая металлическая бородка впивается в кожу. Казалось, этот холод проникал прямо в кровь, разнося по телу мелкую, необъяснимую дрожь.

«Ключ от новой жизни», – с горькой иронией подумала она, глядя на массивную дубовую дверь с номером 44. Новая жизнь. Какое пустое, бессмысленное выражение. Для нее сейчас не было ни «новой», ни «старой» жизни. Был лишь зияющий провал, образовавшийся после ухода Анны, и этот ключ, который болтался на брелке в виде смешного керамического кота, был единственным мостом через него.

Тетя Анна. Сестра матери. Вечная странница и чудачка, которая всегда пахла духами с ароматом пачули и старыми книгами. Она могла пропадать на месяцы, а потом появляться ни с того ни с сего с подарками из самых невероятных мест и с историями, от которых у маленькой Риты захватывало дух. А потом, три недели назад, она так же внезапно исчезла навсегда. Нашли ее здесь, в этой самой квартире. Официальная версия – самоубийство. Приняла слишком много таблеток. Но Рита, как и ее мать, отказывалась в это верить. Анна любила жизнь с какой-то жадной, ненасытной страстью. Она не могла так просто взять и уйти.

И вот теперь эта квартира переходила к ней. По закону. По какому-то дурацкому, несправедливому закону, который превращал боль утраты в право собственности. Мать не смогла даже приехать, подписывая бумаги у нотариуса – сдали нервы. У Риты же нервы были, казалось, сделаны из стальной проволоки. По крайней мере, она сама себе в этом постоянно повторяла.

«Просто дверь, – сурово сказала она себе вслух. – Просто старая квартира в старом доме. Ничего особенного».

Но это было не «просто». Дом, дореволюционной постройки, стоял в глубине двора-колодца, куда даже в ясный день солнце заглядывало лишь на пару часов. Он был из тех «питерских» домов, что дышат историей, но не парадными фасадами, а скрипом половиц, запахом капусты из подвала и тысячами чужих жизней, впитавшихся в штукатурку. Дом-тяжеловес, дом-могильщик.

Рита вздохнула, подняла ключ и вставила его в замочную скважину. Механизм скрипнул, нехотя, будто пробуждаясь от долгого сна, и щелчок прозвучал неестественно громко в гробовой тишине подъезда. Она нажала на ручку и толкнула дверь.

Первое, что ударило по senses, – запах. Не запах тления или смерти, как она подсознательно боялась. Это был тяжелый, сложный букет: пыль, стоящая нетронутой годами; сладковатый аромат засохших цветов в вазе; едва уловимая нота дорогих духов Анны, успевшая впитаться в обивку мебели; и под всем этим – влажный, затхлый дух старости, запах вещей, которые слишком долго хранят молчание.

Воздух в квартире был неподвижным, спертым и густым. Им было тяжело дышать, словно легкие наполнялись не кислородом, а какой-то тягучей субстанцией.

Рита переступила порог, и дверь с глухим стуком закрылась за ней, окончательно отрезав от внешнего мира. Она замерла на месте, пытаясь освоиться в полумраке. Шторы на единственном окне в прихожей были плотно задернуты, пропуская лишь несколько узких лучей света, в которых лениво кружились пылинки.

«Просто заброшенная квартира», – снова попыталась она успокоить себя, но внутренний голос, тот самый, что всегда трезво оценивал ситуацию, вдруг смолк, уступив место нарастающему, иррациональному беспокойству.

Она сделала шаг вперед, и старый паркет громко застонал у нее под ногами, нарушая давящую тишину. Рита вздрогнула. Сердце на мгновение замерло, а затем забилось с удвоенной силой, отдаваясь глухими ударами в висках.

«Что со мной?» – пронеслось в голове. Она не была трусихой. Она выросла в городе, одна возвращалась поздно вечером домой, ходила по темным переулкам и не боялась ни бомжей, ни пьяных компаний. Но этот страх, который сейчас подползал к ней по стенам, был другого свойства. Он был древним, первобытным. Страхом темноты в детской комнате, страхом не того, что ты видишь, а того, что может притаиться за спиной, в слепой зоне.

Она потянулась к выключателю. Люстра под потолком, стилизованная под старинную бронзовую паутину, мигнула раз, другой и зажглась тусклым, желтоватым светом, который не разгонял мрак, а лишь подчеркивал его, отбрасывая причудливые, вытянутые тени от громоздкой мебели.

Прихожая была маленькой, тесной. На вешалке все еще висело пальто Анны, темно-синее, с бархатным воротником. Рита невольно протянула руку и коснулась ткани. Пальто было холодным, безжизненным. Ей показалось, что от него пахнет не квартирой, а улицей – ветром, дождем, тем самым последним дождем, что шел в день смерти Анны.

Она отдёрнула руку, как обожженная, и двинулась дальше, в гостиную.

Комната была заставлена. Книжные стеллажи, доверху набитые фолиантами, тяжелый письменный секретер с множеством ящичков, буфет с потемневшим от времени стеклом, диван, обитый выцветшим бархатом. Все было в идеальном порядке, но в этом порядке чувствовалась какая-то натянутость, неестественность, словно кто-то тщательно все прибрал, стараясь скрыть следы хаоса. Или следы чего-то иного.

Рита подошла к окну и резко дернула шнур от штор. Свет, бледный и безрадостный, хлынул в комнату, и она увидела тот самый двор-колодец, застроенный такими же глухими, безликими стенами. Окна в соседних домах были темными, слепыми. Чувство изоляции, одиночества накрыло ее с новой силой. Она была здесь как в ловушке. Как в аквариуме.

Ее взгляд упал на письменный секретер. На его полированной поверхности лежал конверт. Белый, обычный. С ее именем. Узнаваемый изящный, летящий почерк Анны.

Сердце снова екнуло. Рита медленно подошла, взяла конверт. Он был не запечатан. Внутри лежал один-единственный листок.

«Рита, милая, – гласили строки. – Если ты читаешь это, значит, я уже ушла. Не горюй обо мне слишком сильно. Я сделала свой выбор. Квартира теперь твоя. В ней есть своя… атмосфера. Иногда стены могут шептать. Не бойся. Или бойся. Здравый страх – лучший советчик. Что бы ты ни услышала, что бы ни почувствовала – помни, это не твое воображение. Они настоящие. И они ждали тебя долго. Тетя Аня».

Рита опустила листок, чувствуя, как по спине бегут мурашки. «Они настоящие». Кто «они»? Призраки? Голоса? Что за театральную чушь написала тетя перед смертью? Было ли это проявлением начинающегося безумия? Или… предупреждением?

Она обвела взглядом комнату, и теперь ей показалось, что тени в углах стали гуще, плотнее. Что тишина стала звенящей, натянутой до предела, будто кто-то затаил дыхание и прислушивается к каждому ее шагу. Воздух стал еще тяжелее, им стало невозможно дышать, он давил на грудную клетку, на виски.

И тут ее взгляд упал на дверь в соседнюю комнату – спальню. Дверь была приоткрыта, и за ней лежала кромешная тьма. И в этой тьме ей почудилось движение. Легкое, едва уловимое, словно кто-то только что отшатнулся от дверного проема, испуганный ее приходом.

«Воображение, – отчаянно пыталась она взять себя в руки. – Усталость, стресс, письмо… Все это действует на нервы».

Но тело отказывалось слушать разум. Каждый нерв был натянут, как струна, каждый мускул напряжен. Древний инстинкт, тот самый, что заставлял первобытного человека бояться темноты, кричал ей одно: «Беги!»

Она сделала шаг назад, к выходу, и в этот момент услышала звук.

Тихий. Очень тихий. Похожий на шуршание сухих листьев. Но листьев за окном не было – стояла поздняя осень.

Звук доносился из спальни.

Рита замерла, вглядываясь в черный прямоугольник двери. Шуршание повторилось. Теперь оно было чуть громче. И в нем угадывалась структура. Словно кто-то перебирал пальцами по старой, шершавой бумаге. Или… шептал.

Шепот.

Он был таким тихим, что его можно было принять за шум в собственных ушах. Но он был. Нечленораздельный, сливающийся в один протяжный, шипящий звук. Он казался знакомым до боли, до тошноты, как забытое воспоминание из самого раннего детства.

Она не дышала, пытаясь разобрать слова, но не могла. Это был просто звук. Звук, полный тайны и зловещего ожидания.

И тогда она почувствовала это – пристальный, тяжелый взгляд. Ее рассматривали. Кто-то или что-то из той самой темноты в спальне смотрело на нее. Она не видела глаз, но ощущала их – холодных, безжалостных, изучающих.

Сердце бешено колотилось в груди, глотая воздух, которого не хватало. Ноги стали ватными. Страх, который она так старалась подавить, наконец вырвался на свободу, затопив ее с головой, леденящий, парализующий.

Это был не просто страх перед смертью тети, не страх перед незнакомым местом. Это был страх перед чем-то необъяснимым, иррациональным, тем, что лежало за гранью понимания. Тем, о чем предупреждала тетя Аня.

Шепот за дверью стих так же внезапно, как и появился. Но ощущение присутствия не исчезло. Оно наполнило собой всю квартиру, стало частью этого спертого воздуха, этих теней, этого давящего молчания.

Рита отшатнулась, задела ногой небольшой коврик и чуть не упала. Она больше не могла здесь находиться. Она повернулась и почти бегом бросилась к выходу, на ходу хватая свою сумку. Выскочила на лестничную площадку, захлопнув дверь с таким грохотом, что стекло в оконном проеме подъезда задребезжало.

Она прислонилась к холодной стене, пытаясь отдышаться, и с ужасом глядела на дверь с номером 44. Она была заперта. Ключ остался внутри.

Но это было не главное. Главное было то, что она знала наверняка, с абсолютной, неопровержимой уверенностью.

Она оставила там, в квартире, не просто свои ключи. Она оставила там частичку себя. А что-то, притаившееся в темноте, теперь держало эту частичку в своих ледяных, незримых руках.

И она знала, что ей придется вернуться.

Первое предсказание

Сон не приходил. Он обходил Риту стороной, будто сторонился того тяжелого, пропитанного страхом воздуха, что она принесла из квартиры тети Анны. Она лежала на своей старой кровати в съемной однушке на другом конце города, уставившись в потолок, где свет фонарей с улицы отбрасывал мерцающие узоры. Каждый раз, когда веки смыкались, перед ней вставал тот черный провал двери в спальню и слышался тот самый, едва уловимый шепот. Не слова, а сам его звук – сухой, шелестящий, как крылья ночной бабочки, бьющейся о стекло.

Она ворочалась, натягивала одеяло на голову, пыталась думать о чем-то рациональном, о работе, о неоплаченных счетах, о предстоящем разговоре с матерью о завещании. Но все мысли неизменно возвращались к тому листку бумаги с изящным почерком. «Они настоящие. И они ждали тебя долго».

Безумие. Чистейшей воды безумие. У тети Анны всегда была склонность к мистификациям, к театральным жестам. А тут еще эта странная смерть… Ее психика не выдержала, и она сочинила себе эту фантазию о «них», а в конце свела с ней счеты. Логично. Жестоко, но логично.

Рита села на кровати, включила ночник. Теплый желтый свет разлился по комнате, отгоняя тени в углы. Она глубоко вздохнула. Нужно было взять себя в руки. Она – Риta Миронова, инженер-проектировщик, человек, который верит в расчеты, формулы и неопровержимые факты. Не в призраков.

Она встала, прошлась по комнате, налила себе стакан воды. Руки слегка дрожали. «Просто нервное истощение, – говорила она себе, глядя на свое отражение в темном окне. – Смерть родственника, стресс от вступления в наследство. Ничего сверхъестественного».

Вернувшись в кровать, она снова выключила свет. Тишина в ее собственной квартире была другой – знакомой, безопасной. Она состояла из гула машин за окном, скрипа старых батарей и собственного ровного дыхания. Никаких посторонних звуков.

И именно в этот момент, когда она уже начала проваливаться в долгожданную дрему, шепот вернулся.

Он возник не извне, не из угла комнаты или-под кровати. Он родился прямо у нее в голове, ясный, четкий и леденяще чужой. Он не был шелестящим, как в квартире Анны. Он был низким, металлическим, безжизненным, как голос автоответчика, проговаривающий смертный приговор.

«Завтра. Пятнадцать часов двадцать четыре минуты. Твою мать собьет синий автомобиль.»

Рита вскочила как ужаленная. Сердце заколотилось в грудной клетке, выбивая сумасшедший ритм. Комната плыла перед глазами. Она схватилась за виски, будто пытаясь выковырять оттуда этот голос.

– Кто здесь? – выдохнула она в темноту, и ее собственный голос прозвучал хрипло и безумно.

В ответ – лишь тишина. Густая, абсолютная. Даже уличный шум словно бы стих, затаившись. Тот голос растворился так же внезапно, как и появился, не оставив после себя ничего, кроме леденящего ужаса и этих слов, врезавшихся в память, как раскаленная игла.

«Завтра. Пятнадцать часов двадцать четыре минуты. Твою мать собьет синий автомобиль.»

Она включила свет. Комната была пуста. Никого. Только она и ее отражение в окне – бледное, с перекошенным от страха лицом.

«Показалось, – отчаянно пыталась она убедить себя. – Сон наяву. Гипнагогические галлюцинации. Я читала об этом. Мозг перегружен, вот он и выкидывает такие фокусы».

Но та часть ее, что всегда была трезва и логична, молчала. Потому что та часть понимала – это было не похоже на сон. Это было слишком ясно, слишком реально. Каждое слово было отчеканено, лишено эмоций, оно несло в себе только голую, ужасающую информацию.

Она не сомкнула глаз до самого утра.

На следующий день Рита чувствовала себя разбитой. Мысли путались, веки наливались свинцом. Она пила кофе литрами, но он не помогал. Те слова звучали в ее голове снова и снова, как заевшая пластинка.

«Пятнадцать двадцать четыре. Синий автомобиль».

Она смотрела на часы. Было только десять утра. Впереди была вечность.

Мать. Елена Петровна. Хрупкая, как фарфоровая статуэтка, женщина, чье и без того подорванное здоровье не выдержало известия о смерти сестры. Она сейчас была дома, одна, в своей хрущевке. Она собиралась сегодня к врачу. Рита точно знала – в три часа.

«Просто совпадение, – твердила она себе, лихорадочно работая за компьютером. Чертежи на экране расплывались перед глазами. – Я сама себе это внушила. Эффект самовнушения. Сейчас позвонишь, все будет нормально».

Она дождалась половины третьего и набрала номер.

– Алло, Риточка? – голос матери звучал устало, но спокойно.

– Мам, привет. Ты как?

– Да ничего, собирaюсь к терапевту. Талоны эти, вечная очередь…

Рита почувствовала, как по спине пробежал холодный пот.

– Мам, слушай… Не ходи сегодня.

– Что? Почему? А как же прием? Я записывалась месяц назад.

– Да просто… Не ходи. Погода плохая. Голова болит. Перенеси.

– Рита, что с тобой? Ты странно говоришь. У меня все нормально. Я уже одеваюсь.

– Мама, пожалуйста! – в голосе Риты прозвучала настоящая паника, которую она не смогла скрыть. – Останься дома. Просто сегодня. Ради меня.

На том конце провода повисло недоуменное молчание.