Цена свободы (2 часть)

Niktorina Milevskay

Цена свободы (2 часть)

Весточка с того света

Ледяное дыхание забвения витало в воздухе. Оно было густым, как кисель, и влажным, как испарения от древней гробницы. Это место не было Норвегией; норвежский холод был свежим, морским, с солеными брызгами на губах. Этот же холод был другим – затхлым, спертым, пропитанным вековой пылью, окислившимся металлом и тихой, всепоглощающей скорбью рухнувших империй. Он впитывал в себя звуки, свет и саму надежду, оставляя после себя лишь вакуум, в котором пульсировала одна-единственная, навязчивая мысль: все, что здесь было, – мертво.

Подземный бункер, вырубленный в гранитной породе где-то в безымянных предгорьях, был последним пристанищем для секретов, которые сами себя изжили. Стальные балки, некогда гордый скелет могучей организации, теперь прогнулись под тяжестью времени и каменной толщей над ними. По стенам, покрытым серой, облупившейся штукатуркой, струились темные подтеки влаги, словно слезы самого бетона.

И в этом царстве тлена и тишины двигалась одна-единственная фигура.

Он был похож на призрака, на воплощение самой этой тьмы. Длинное пальто из черной, грубой шерсти почти сливалось с окружающим мраком. Его движения были лишены суеты, они были экономичными, точными, выверенными до миллиметра, словно он не человек, а механизм, запрограммированный на одну цель. Лицо его скрывал глубокий капюшон, отбрасывающий на черты тень настолько густую, что в ней тонули любые попытки разглядеть что-либо, кроме смутного контура скулы и резко очерченного подбородка. Лишь изредка, когда луч его фонаря выхватывал из тьмы очередной объект, на мгновение вспыхивал отблеск в глубоко посаженных глазах – холодный, безжизненный, как у акулы.

Его звали по-разному в тех немногих кругах, что еще помнили о его существовании. Но сейчас он был никто. Он был Воплощенным Мщением. Он был Тенью из прошлого.

Его цель покоилась в дальнем углу зала – монолитный сейф системы «Кронверк». Не «Энигма». «Энигма» была их западным, вычурным соперником, игравшим в шифры и коды. «Кронверк» был восточным гением – простым, грубым, неумолимым. Цилиндр из закаленной хромованадиевой стали, весом под тонну, с механическим замком, который не боялся ни ЭМИ, ни времени, ни глупых человеческих ошибок. На его матовой поверхности, несмотря на толстый слой пыли и паутины, все еще красовался герб – стилизованный шестеренчатый венец, обрамлявший аббревиатуру «КВ». Шестеренки, которые когда-то перемалывали судьбы целых народов.

Человек в капюшоне приблизился к сейфу. Он не стал изучать его, не стал искать слабые места. Он и так знал их все. Его пальцы в тонких, обтягивающих кожанных перчатках коснулись холодного металла, провели по нему, будто по щеке старого врага. Память, острая и ядовитая, как жало скорпиона, пронзила его. Воспоминания о днях, проведенных в застенках «Кронверка», о днях предательства и боли.

Он достал из внутреннего кармана пальто не взломщицкий прибор, а небольшой, желтый от времени конверт. На нем детской рукой было выведено: «Папе». Из конверта он извлек крошечный, почти игрушечный ключик на потертой медной цепочке. Кто-то другой, в другой жизни, может, и посмеялся бы над этой беззащитностью. Но этот человек знал – гении «Кронверка» были циничными мастерами психологии. Самый надежный замок имел секретную отмычку, известную лишь избранным. И эта отмычка, этот символ доверия и семьи, хранилась у того, кого они считали своим верным псом.

Он вставил ключик в едва заметное отверстие под основным циферблатом. Раздался тихий, мелодичный щелчок, похожий на звук открывающейся шкатулки. Затем его пальцы вновь легли на основной замок. Он начал крутить циферблат. Не глядя. Без бумажки с цифрами. Четыре раза против часовой стрелки до семидесяти шести. Три раза по часовой до тридцати. Два раза против до нуля. Код был его собственным днем рождения. Еще одна насмешка судьбы. Еще одно напоминание о том, кем он был до того, как они его сломали и пересобрали заново.

Раздался глухой, утробный лязг, от которого дрогнула пыль, лежавшая на сейфе пластом. Массивная дверь, толщиной в две ладони, с шипением отошла на несколько сантиметров. Человек в капюшоне уперся в нее плечом, и с низким, скрежещущим стоном, будто не желая отпускать свои тайны, дверь отворилась.

Внутри не было гор золота или стопок секретных документов. Там лежала одна-единственная картонная папка-скоросшиватель, цвета грязного марракешского кирпича. Она казалась жалкой, потерянной в этом стальном чреве. На ее обложке горела единственная, но говорящая больше, чем томы оправданий, печать: «ЛИКВИДИРОВАН». Слово было выведено жирным, кроваво-красным шрифтом, который не поблек за долгие годы.

Сердце Антагониста, обычно холодное и недвижное, как камень, дрогнуло и забилось чаще. Он протянул руку и извлек папку. Пыль с нее осыпалась, кружась в луче фонаря, как пепел. Он положил ее на небольшой металлический столик рядом со сейфом и медленно, почти с церемониальной торжественностью, открыл.

Внутри не было многостраничных докладов, протоколов допросов или отчетов о проведенных операциях. Была лишь одна вещь. Одинокий черно-белый фотографический снимок, пожелтевший по краям.

Он поднял его дрогнувшими пальцами.

На фото были двое. Два молодых парня, стоящие плечом к плечу на фоне какой-то стройки, вероятно, того самого легендарного «Метро-2», о котором ходили легенды. Слева – юный, почти мальчишка, с открытым, дерзким лицом и пытливым, живым взглядом, в котором читалась смесь отваги и наивности. Артем. Тот самый. Еще не герой Подземки, еще не Сталкер, ставший мифом. Еще просто молодой специалист, подающий надежды.

Справа – другой. Высокий, широкоплечий, с военной выправкой. Уверенная улыбка, сильные руки, скрещенные на груди. Человек, от которого веяло силой и надежностью. И под фото, старательным почерком архивариуса, была выведена фамилия: «Орлов, Лев Геннадьевич».

В мозгу Антагониста что-то взорвалось. Лев Орлов. Брат. Тот самый Сергей Орлов, герой первой обороны Севастополя, чье имя знали все, был лишь старшим сыном в семье. А Лев… Лев был младшим. Тихим. Ушедшим в тень. Работавшим на «Кронверк». И он был на этой фотографии. Рядом с Артемом. Они улыбались. Как братья. Как друзья.

Волна ярости, горячая, как расплавленный свинец, подкатила к горлу. Все эти годы. Все эти годы он искал хоть какую-то зацепку, хоть ниточку, ведущую к тому, кто разрушил его жизнь. И вот она. Не отчет, не шифровка, а простая, обычная фотография. Доказательство их дружбы. Доказательство того, с кем он был в тот день. В тот последний день.

Капюшон съехал с его головы, но в полумраке это ничего не меняло. Его лицо, изможденное, с резкими, словно высеченными из гранита чертами, исказила гримаса такой первобытной, такой всепоглощающей ненависти, что воздух вокруг, казалось, закипел. Мышцы на скулах напряглись, губы, тонкие и бледные, оттянулись, обнажив сжатые зубы. Шрам, тянущийся от виска к углу рта, побелел и стал резко контрастировать с багровой кожей. Его глаза, серые и холодные, как лед, впились в улыбающееся лицо Артема, словно пытаясь испепелить бумагу силой одного лишь взгляда.

«Нашел тебя, браток…» – его голос был низким, хриплым, похожим на скрежет камня по камню. Он прозвучал негромко, но в гробовой тишине бункера эхо подхватило его и разнесло по всем углам, словно призывая к мести самих духов этого места.

Он медленно провел пальцем по лицу Артема на фотографии, оставляя легкую царапину на пожелтевшей эмульсии.

«Пора платить по старым долгам».

Он положил фотографию обратно в папку, аккуратно, с какой-то болезненной педантичностью, и захлопнул ее. Действие было закончено. Охота началась.

Достав из другого кармана не современный смартфон, а старый, угловатый спутниковый терминал, похожий на кирпич, он включил его. Экран замигал тусклым зеленым светом. Пальцы, еще минуту назад дрожавшие от ярости, теперь снова стали твердыми и точными. Он ввел последовательность команд, отыскав в глубинах архивов памяти тот самый «мертвый» канал. Канал, который они использовали когда-то для экстренной связи. Канал, который, по идее, должен был навсегда умолкнуть вместе с «Кронверком».

Он не знал, услышит ли кто-нибудь. Не знал, жив ли еще тот, кого он искал. Это был вызов в пустоту. Камень, брошенный в черную, бездонную пропасть прошлого.

Его палец завис над клавишей ввода. В его глазах отразилась вся боль, вся ярость, вся горечь тридцати лет, прожитых в тени, в ожидании этого момента. И он нажал.

В эфир, через спутники, через повторители, через брошенные ретрансляторы, ушел короткий, лаконичный сигнал. Два слова. Вопрос, который был одновременно и приветствием, и обвинением, и объявлением войны. Весточка с того света, адресованная человеку, который думал, что его прошлое похоронено навсегда.

«Жив?»

И где-то далеко, в другом подземелье, в другом мире, на старом, давно забытом пейджере, лежавшем на дне старого армейского вещмешка, среди прочего хлама, тускло и одиноко вспыхнул маленький зеленый светодиод.

Уроки норвежского

Свет был неправильным.

Это первое, что Стефания осознавала каждое утро, едва открывая глаза. Он был не ярким и резким, каким он бывал зимой в ее родном городе, вгрызаясь в подтаявший ночной иней на стеклах, и не томным, золотистым, как летом, когда он часами играл в листве столетних дубов. Норвежский свет был другим. Мягким, рассеянным, вежливым до безысходности. Он просачивался сквозь плотные белые занавески, не бросая четких теней, не утверждая день как данность. Он просто был – холодноватый, ровный, как свет в операционной. Он не будил, а констатировал: ты проснулась. Существуешь. Продолжай.

Она лежала, уставившись в белый потолок, и слушала тишину. Она тоже была другой. Дома, даже в самой глубокой ночи, всегда присутствовал фоновый гул – отдаленный грохот поездов в метро, скрип старых деревьев под окном, смутный гомор большого города, который никогда не спит. Здесь, в этом аккуратном норвежском домике на окраине Осло, тишина была абсолютной, густой, как вата. Она давила на барабанные перепонки. Иногда ей казалось, что она слышит, как растет трава за окном, и этот звук был оглушительным.

«Встань, – приказала она себе мысленно, голосом, который когда-то отдавал приказы. – Встань и будь нормальной».

Слово «нормальная» отдавалось в ее сознании тупой болью. Оно было тяжелым, неудобным, как чужое платье, сшитое не по мерке. Нормальность – это ритуал, выученный заново, как таблица умножения после тяжелой черепно-мозговой травмы. Каждое движение, каждая мысль должны были быть пропущены через фильтр: «А как поступила бы нормальная женщина?»

Нормальная женщина потянулась бы, лениво и с наслаждением. Стефания же поднялась с кровати одним резким, отработанным движением, как солдат по тревоге. Ее тело, хоть и скрытое под мягким халатом, все еще помнило каждую мышцу, каждый заживший шрам. Оно помнило бег по заваленным тоннелям, хлесткие удары приклада, леденящий холод стальных дверей. А теперь ему предстояло помнить, как нести корзину для покупок.

Она подошла к окну и раздвинула занавески. За окном открывалась картина, с которой начиналась каждая открытка из Норвегии: аккуратные домики с красными черепичными крышами, ухоженные газоны, горделивые ели, упирающиеся верхушками в низкое серое небо. Идиллия. Покой. Все, о чем она когда-то могла только мечтать в самые страшные ночи. Теперь эта идиллия душила ее своей безупречностью. Это был покой кладбища.

«Нормальная женщина, – напомнила она себе, – наслаждалась бы видом. Она бы улыбнулась. Сделала бы глубокий вдох свежего воздуха».

Стефания попыталась улыбнуться своему отражению в стекле. Получилась гримаса, больше похожая на оскал. Воздух, который она вдохнула, был действительно свежим, чистым, без единой примеси гари, пыли и страха. Он был безвкусным.

Сегодняшним утром ей предстоял поход в магазин. Обычная, рутинная задача для миллионов людей по всему миру. Для Стефании это было сложнейшей операцией, требующей тщательной подготовки и морального настроя.

Она спустилась вниз, на кухню. Все здесь было новым, блестящим, функциональным. Холодильник гудел тихо, почти неслышно. На столе в вазе лежали идеальные, будто пластиковые, яблоки. Она включила кофемашину – подарок от местной социальной службы, помогающей «интегрироваться». Аппарат издал урчащий звук и выдал порцию идеального эспрессо. Запах кофе был единственным, что казалось ей реальным в этом кукольном домике. Он пах так же, как и везде. Он пах жизнью. Грязной, горькой, настоящей.

Она взяла чашку, и ее пальцы сами собой обхватили ее так, как когда-то обхватывали рукоять оружия – плотно, уверенно, поставив указательный палец вдоль ребра. Она заметила это и с силой перехватила чашку изящно, «как дама». Кофе расплескался и обжег ей руку. Боль была знакомой. Утешительной.

«Список, – подумала она. – Нормальные люди ходят в магазин со списком».

Она взяла блокнот и ручку. Лист был чистым. Что покупают нормальные люди? Молоко. Хлеб. Яйца. Что-то на ужин. Она вывела аккуратными буквами:

Молоко

Хлеб

Яйца

Что-то на ужин

Выглядело глупо. Безлико. Как заметки робота, пытающегося изобразить человеческие потребности. Она скомкала листок и выбросила его. Пойдет без списка. Импровизация. Нормальные люди импровизируют, да?

Она оделась. Джинсы, свитер, ветровка. Обычная одежда для обычного дня. Но, глядя в зеркало, она видела не женщину, собирающуюся за покупками, а переодетого солдата на вражеской территории. Ветровка казалась ей слишком легкой, не защищающей от пуль и осколков. Рюкзак за спиной – неправильным, его лямки мешали бы свободно двигаться, падать, перекатываться. Она сняла его и взяла обычную холщовую сумку для покупок. Экологично. Нормально.

Выход из дома был всегда самым трудным. Дверь была не просто дверью. Это был шлюз между двумя мирами. Между ее внутренней вселенной, где царили хаос, боль, память и бдительность, и внешним миром, который настаивал на своей безопасной, скучной нормальности.

Она сделала глубокий вдох, повернула ключ и вышла.

Воздух снаружи ударил в лицо прохладой. Улица была пустынна и невероятно чиста. Ни бумажек, ни окурков, ни битого стекла. Асфальт выглядел новым. Она пошла, и ее шаги отдавались в тишине слишком громко. Она ловила себя на том, что движется не по прямой, а короткими зигзагами, от укрытия к укрытию – от столба к дереву, от дерева к углу дома. Старая привычка. Смертельно опасная привычка для женщины, пытающейся выглядеть нормальной.

«Иди ровно, – сурово сказала она себе. – Расслабь плечи. Не оглядывайся так часто».

Она заставила себя идти медленно, прямо, разглядывая окружающие дома, как это делала бы любая соседка. Но ее взгляд не скользил по фасадам, а анализировал их: окна – возможные точки для снайпера, чердаки – места для укрытия, гаражи – потенциальные засады. Она читала улицу как тактическую карту, а не как место для жизни.

До магазина было всего десять минут ходьбы. Для Стефании этот путь растянулся на вечность. Каждая встречная собака заставляла ее внутренне сжиматься, оценивая ее размер, скорость и потенциальную угрозу. Каждый проезжающий автомобиль она сканировала, отмечая марку, цвет, номер, скорость движения. Шум мотора она бессознательно анализировала – нет ли в нем посторонних звуков, не перегружен ли он, не готовится ли он к резкому ускорению.

«Они просто едут по своим делам, – пыталась она успокоить себя. – Здесь нет засад. Здесь нет погонь. Ты в безопасности».

Но ее тело не верило. Оно помнило. Нервная система, испещренная шрамами старого адреналина, была настроена только на одну частоту – выживание. Расслабиться для нее означало умереть.

Магазин «Kiwi» стал следующим рубежом. Автоматические двери с шипением разошлись перед ней, и на нее обрушился шквал нормальности. Яркий, безжалостный свет, бодрая, беззаботная музыка, гомон голосов. Запах – сладковатая смесь из свежей выпечки, моющих средств и человеческих тел.

Она замерла на пороге, чувствуя себя зверем, загнанным в клетку. Пространство было открытым, полным людей. Слишком много углов, слишком много коридоров, слишком много неконтролируемых переменных. Ее руки сжали ручки сумки так, что костяшки побелели.

«Войди. Возьми корзину. Иди к молочному отделу».

Она выполнила первую команду. Взяла корзину. Пластиковая ручка впилась в ладонь. Она двинулась вперед, стараясь идти как все – не спеша, немного рассеянно, поглядывая на полки. Но ее взгляд не читал ценники, а фиксировал людей. Молодая мать с ребенком в коляске. Безопасно. Пожилой мужчина, выбирающий сыр. Скорее всего, безопасно. Двое подростков в толстовках, хихикающие у полки с энергетиками. Потенциальная угроза. Неопределенность.

Она подошла к полке с молоком. И снова столкнулась с проблемой выбора. Цельное, обезжиренное, безлактозное, миндальное, овсяное… Десятки пакетов и бутылок. Раньше у нее не было выбора. Была вода, если повезет. Иногда – сгущенка в банках, которую приходилось отдирать от ржавчины консервным ножом. А здесь – целая вселенная молока. Выбор парализовал ее. Какое молоко пьет нормальная женщина? Она в отчаянии схватила ближайший пакет с синей этикеткой. Обезжиренное. Показалось ей подходящим – пресным, безликим, как и ее новая жизнь.

С хлебом было проще. Она взяла первую попавшуюся буханку в пластиковой упаковке. Она была мягкой, воздушной, совершенно не похожей на тот черный, плотный, почти каменный хлеб, что пекли в пекарнях метро. Тот хлеб имел вкус. Вкус дыма, борьбы и жизни. Этот был просто углеводами в обертке.

Яйца. Она стояла перед лотками, пытаясь понять, что значат все эти надписи: «Økologisk», «Frittgående», «Norsk». Она не понимала слов, но понимала, что это очередной тест на нормальность. Неправильный выбор яиц мог выдать в ней чужую. Она взяла самые дешевые. Универсальный вариант для тех, кто не хочет выделяться.

Потом она поняла, что застыла посреди прохода, сжимая в руках пакет молока, хлеб и лоток яиц, и смотрит в пустоту. Люди обтекали ее, не глядя, погруженные в свои мысли. Она была препятствием, невидимкой. И в этот момент одиночество накрыло ее с такой силой, что у нее перехватило дыхание. Она была не просто нездешней. Она была призраком, застрявшим между мирами, не способным прикоснуться к реальности живых.

«Что-то на ужин», – вспомнила она пункт из своего смятого списка.

Она подошла к мясному отделу. За стеклом лежали идеальные, чистые, без единой кровинки куски мяса. Вырезка, филе, стейки. Они не выглядели как часть живого существа. Они были товаром. Продуктом. Она вспомнила мясо, которое ей приходилось есть раньше. Жесткое, волокнистое, часто с душком, добытое в темноте, разделанное тупым ножом. Оно имело вкус победы. Вкус того, что ты еще жив.

Она не могла заставить себя взять ни один из этих стерильных кусков. Вместо этого она взяла упаковку с готовыми фрикадельками. Они выглядели безопасно. Обезличенно.

Ее миссия была почти завершена. Оставалось пройти через кассу. Это была финальная битва. Ритуал взаимодействия с кассиром. Обмен репликами. Проверка на человечность.

Она встала в очередь. Перед ней была та самая молодая мать с коляской. Кассир, девушка лет двадцати с усталым лицом и розовыми волосами, пробивала ее покупки и что-то бодро говорила. Мать улыбалась и отвечала. Все было легко, естественно.

Сердце Стефании заколотилось. Ее очередь. Она стала выкладывать свои товары на ленту. Молоко. Хлеб. Яйца. Фрикадельки. Скучный, безрадостный набор. Лента пота выступила у нее на лбу.

Кассирша провела последний товар и посмотрела на Стефанию.

«Hei!» – бодро сказала она.

Это было стандартное норвежское приветствие. Простое, как удар молотка. И Стефания знала, что должна ответить. Простое социальное взаимодействие. Всего одно слово.

Но ее горло сжалось. Мозг, который в стрессовой ситуации мог мгновенно просчитывать баллистику, оценивать силы противника и находить выход из западни, теперь выдавал лишь паническую пустоту. Все выученные за месяцы уроки норвежского испарились. Она стояла, как идиотка, глядя на девушку, и чувствовала, как по ее спине струится холодный пот.

«Hei. Får jeg betale?» («Привет. Могу я оплатить?»)Кассирша, видя ее замешательство, повторила, чуть медленнее, с ободряющей улыбкой:

И тут что-то в Стефании щелкнуло. Не язык, не слова. Сработал старый инстинкт – инстинкт мимикрии. Она не знала, что сказать, но она могла скопировать интонацию.

«Hei,» – выдавила она, и ее собственный голос показался ей чужим, скрипучим, как не смазанная дверь.Она кивнула и изобразила нечто среднее между улыбкой и гримасой.

Но это сработало. Кассирша назвала сумму. Стефания быстрым, почти паническим движением сунула в терминал карту, приложила ее, дождалась звукового сигнала. Все. Транзакция завершена.

«Ha en fin dag!» («Хорошего дня!») – бросила ей вслед кассирша, уже глядя на следующего покупателя.

Стефания схватила свой пакет и почти побежала к выходу, чувствуя себя беглецом, чудом избежавшим плена. Ее ноги сами понесли ее прочь от этого храма нормальности, который оказался для нее полем боя.

Она шла обратно быстрее, почти не замечая окружающего. Только когда она снова оказалась на своей тихой улице, она смогла перевести дух. Пакет с покупками тянул ее руку вниз. Он был тяжелым. Наполненным доказательствами ее попытки вписаться. И абсолютно пустым внутри.

И тут она увидела их. Своих соседей. Пожилую пару, Йорген и Марен, которые жили через два дома. Они сидели на скамейке у своего идеального газона и пили кофе. Они заметили ее и помахали. Улыбнулись. Приглашали присоединиться.

Нормальная женщина улыбнулась бы в ответ и, возможно, подошла. Стефания почувствовала, как ее лицо вновь деревяннеет. Ее ноги стали ватными. Еще один тест. Еще один урок норвежского, на этот раз – светского.

«Иди, – приказала она себе. – Скажи «hei». Спроси, как дела. Будь нормальной».

Она заставила себя сделать шаг в их сторону. Потом еще один. Каждый шаг давался с огромным трудом, как будто она шла против сильного ветра.

«God dag,» – сказала она, подойдя ближе. Ее голос прозвучал слишком громко и резко.

«God dag, Stefania!» – радушно ответил Йорген. – «Fint vær i dag, ikke sant?» («Хорошая сегодня погода, не правда ли?»)

Погода. Универсальная тема для светской беседы. Безопасная. Нейтральная. И абсолютно бессмысленная.

Стефания посмотрела на серое, затянутое облаками небо. «Fint vær»? Хорошая погода? Для нее хорошей погодой была та, при которой не шел кислотный дождь и не было видно разрывов в небе от артобстрелов.

«Ja… fint,» – выдавила она, чувствуя себя предательницей по отношению к самой себе.

Марен, добрая женщина с лучистыми морщинками вокруг глаз, что-то сказала ей. Фразу длиннее и сложнее. Стефания не поняла ни слова. Она уловила только интонацию – вопросительную, дружелюбную. Она замерла, чувствуя, как нарастает паника. Она должна была ответить. Но что? Она не понимала вопроса!

Она стояла, как парализованная, с окаменевшей улыбкой на лице, глядя на Марен и чувствуя, как внутри нее все сжимается в один тугой, болезненный комок. Она была шпионом за линией фронта, чья легенда вот-вот рухнет. Дикарем, пытающимся объясниться жестами с цивилизованными людьми.

«She ask… do you want coffee?»Йорген, видя ее затруднение, мягко повторил на ломаном английском:

Кофе. Спасательный круг.

«Nei, takk,» – быстро сказала Стефания, используя одну из немногих заученных назубок фраз. «Jeg har…» – она запнулась, рыская в памяти за словом «покупки». Не нашла. «… this.» – она беспомощно показала на свой пакет.

Они кивнули с понимающими улыбками. «Another time!» – сказала Марен.

Стефания кивнула, еще раз пробормотала «Ha det bra» («Всего хорошего») и почти побежала к своему дому, к своей крепости, к своему укрытию.

Дверь захлопнулась за ней с таким звуком, будто она закрыла вход в ад. Она прислонилась к ней спиной, закрыла глаза и медленно сползла на пол. Пакет с покупками упал рядом, молоко вылилось из горлышка, образуя на полу идеального ламината мутную лужу.

Она сидела так несколько минут, пытаясь отдышаться. Ее тело дрожало от напряжения. Простой поход в магазин и попытка поговорить с соседями истощили ее больше, чем многочасовой переход по зараженным тоннелям.

Она подняла голову и посмотрела на идеальную, стерильную кухню. На идеальные яблоки. На идеальную тишину.

Уроки норвежского. Она учила не просто язык. Она училась быть человеком. И это был самый трудный бой в ее жизни. Бой с самой собой. С тенью, которая цеплялась за ее душу и шептала, что нормальность – это самая изощренная форма пытки, потому что она заставляет тебя забыть, кто ты есть на самом деле. А кто она была? Иногда ей казалось, что она и сама уже не знает. Она была призраком, застрявшим между войной, которая сделала ее монстром, и миром, который требовал от нее быть ангелом. А она была просто женщиной. Очень уставшей женщиной с пакетом протекающего молока и душой, исчерченной шрамами, невидимыми для идеальных норвежских глаз.