Убийца

– В самом деле? Неужели же такой разбойник может благополучно преобразиться в богатого купца и жить в столице?! Да еще как жить! Он женился на дочери заводчика и взял около ста тысяч приданого!

– Что же тут удивительного? Мало ли самозванцев, скрывающихся под чужими паспортами! И заметьте – их обнаруживают только случайно! Оно и понятно – скрывающиеся под подложными паспортами пользуются всеми правами мирных граждан, которых никто не беспокоит и не проверяет! Живи, пока Бог смерти не пошлет!

– Однако, ребята, – обратился прокурор к землекопам, – пора начинать!

Опять застучали заступы, и все сосредоточенно устремили взоры на холм.

– Что мы, дело делаем или дурачимся? – невольно спрашивал себя каждый присутствовавший, кроме Коркиной. Последняя имела такой трагический вид, который сам по себе исключал всякую возможность предположить шутку.

Томительно шло время. Все стояли, потому что сидеть было негде, и все внимательно смотрели, хотя кроме свежей пластовой земли ничего не видели. Все, начиная с прокурора, теряли уже терпение и готовы были, если не прекратить совсем, то отложить раскопки до другого раза.

Вдруг землекопы остановились и, сняв шапки, набожно перекрестились. Коркина дико вскрикнула и бросилась к яме. Там, на глубине аршина, обнажилась нога, обутая в ботинок.

– Он, он, – дико кричала Елена Никитишна, – скорее, скорее. Господи, помоги!

Она простерла вперед руки, уставила обезумевшие глаза в кончик носка отрытого ботинки и вся тряслась. Землекопы осторожно стали отбрасывать землю с трупа. Постепенно обнаружилась другая нога, бедра, живот, грудь, руки и, наконец, череп. Труп лежал на спине и представлял совершенно высохший скелет, одетый в черный сюртук и полосатые брюки.

Коркина не могла оторваться от этих страшных дыр вместо глаз, носа и рта. Она дрожала и быстро меняла краски в лице: то бледнела, как полотно, то краснела, как кумач. Воспаленные губы потрескались, и из них сочилась кровь. Она была близка к помешательству. Между тем рабочие принесли носилки и стали бережно подымать труп. Благодаря костюму, скелет не рассыпался.

– Бедный, несчастный, – шептала Коркина, следя, как рабочие перекладывали бренные останки неповинной жертвы.

– Батюшка, – упала она в ноги священнику, – благословите кости, отслужите хоть панихиду, умоляю вас!

Прокурор кивнул головой в знак согласия. Священник достал епитрахиль, облачился и, сделав широкий крест, приблизился к носилкам.

Коркина припала к земле и не поднимала головы. По вздрагиванию тела можно было заключить, что она рыдала. Мужички землекопы опустились на колени, когда священник произнес:

– И сотвори ему вечную память!

– Вечная память, – перекрестились присутствующие.

Рабочие подняли носилки и пошли.

– В анатомический кабинет тюремной больницы, – приказал прокурор.

Елена Никитишна поднялась с земли. Ее поседевшие раньше волосы сделались белыми как лунь. Глаза ввалились, и вокруг них образовались широкие, черные круги. За эту панихиду она изменилась так, что видевшие ее полчаса тому назад не узнали бы ее теперь!

– Боже, как она сразу переменилась, – прошептал прокурор священнику.

– Да, велики ее душевные страдания! И знаете, чем строже вы с ней поступите, тем легче ей будет.

– Теперь ее придется арестовать по всем строгостям формального следствия. Убийство теперь не подлежит сомнению! Покойный не мог сам себя закопать, хотя следов смертельных ран мы, разумеется, не увидим.

– Вы позволите мне преподать несчастной женщине духовное утешение. Это укрепит ее силы.

– Пожалуйста, пожалуйста, вам всегда открыт к ней доступ. Я посажу ее в одиночную камеру, и вы можете, когда угодно, ее навестить без моего даже ведома. Не поверите ли, мне самому очень жаль ее, но теперь…

– Да, теперь, – подошел сыщик, – Коркиной трудно будет вывернуться! Она несомненная сообщница Макарки, который только помогал ей! Ссылки на покойного любовника не спасут голубушку! Никто не поверит в ее незнание! Недаром она так убивается! Значит, совесть не чиста.

– Положим, это зависит от того, у кого какая совесть; один может убиваться, причинив простую обиду ближнему, а другой десять человек задушит и не убивается! Лично я глубоко верю Коркиной и готов сейчас сделать из нее простую свидетельницу, но, как представитель обвинения, я этого не могу; пусть решают присяжные заседатели.

– Я буду сейчас телеграфировать в Петербург начальнику сыскной полиции о найденном трупе. Позволите прибавить ваши сведения о Макарке-душегубе?

– Не только разрешаю, но прошу! Нам необходимо вытребовать Макарку!

– Если подозрения наши о купце Куликове подтвердятся.

– Разумеется! Неужели же я на свой страх могу арестовать купца Куликова, когда мне нужен бродяга Макарка! Это уж ваше дело!

– То-то, ваше! И наш начальник не хочет рисковать обжечься! Не так-то легко сорвать маску с ловкого мошенника!

– Я сегодня же официально сообщу вашему начальнику о розыске Макарки-душегуба. А как и где он его будет разыскивать, до меня не касается.

Процессия медленно двигалась по улицам Саратова к тюрьме. Весь город уже знал историю, и все от мала до велика встречали процессию. Седая Коркина шла с открытой головой и выпрямившись. Ветерок растрепал ее белые волосы. Она точно наслаждалась своим позором, зная, что все смотрят на нее, как на убийцу.

– Бейте меня, плюйте на меня, православные, – закричала она толпе.

17

Новые препятствия

Павлов горел нетерпением скорее домчаться до Орла и не давал своему спутнику Иванову отдыха ни в Петербурге, ни в Москве. С почтовым поездом они выехали по Николаевской дороге и в Москве прямо пересели на курьерский поезд. Иванов хотел ехать с вечерним поездом, чтобы воспользоваться случаем посмотреть на Москву, но Павлов и слышать не хотел.

– Нет, нет, ни за что! Едем сейчас, в Орле отдохнем!

Однако в Орле Павлов отослал с посыльным багаж в ту гостиницу, где останавливался прошлый раз, и потащил Иванова прямо с вокзала в Зеленину улицу, где жил настоящий Куликов. Они скорее ворвались, чем вошли в смрадную квартиру пропойцы-мещанина, но… здесь их ожидал роковой удар.

– Хозяин загулял, – сообщила жена Куликова.

– Как загулял? Где он?!

– А кто ж его знает.

– Его и в Орле совсем нет?

– Нету… Поехал в Курск на заработки, но дорогою загулял и неизвестно, где находится!

Павлов переглянулся с Ивановым.

– Что же делать? – с мучительной тоской во взгляде спросил Павлов.

– Право, не знаю. Целый скандал. Я не имею полномочий жить здесь и ждать месяцы его возвращения.

– Придется ехать в Курск.

– Зачем? Ведь он не дошел до Курска. Скорее вернуться обратно придется.

– Бога ради, умоляю вас!..

– Но будьте же благоразумны, господин Павлов, вы видите, что ничего нельзя сделать.

– Скажите, сколько дней вы можете пробыть здесь?

– Дня три-четыре, самое большее.

– Хорошо. Я буду разыскивать его один, и, если в четыре дня ничего не сделаю, мы поедем обратно. Но четыре дня вы обещаете ждать?

– Извольте.

Они пошли в мещанскую управу. Павлов был здесь, как старый знакомый, и торжествующе сообщил делопроизводителю, что он не один, а с чиновником петербургской сыскной полищи и, следовательно, имеет право требовать официально разные справки.

– Поздравляю вас, – ответил делопроизводитель, просматривая открытый лист Иванова, – теперь мы к вашим услугам и готовы исполнить всяческие требования.

Павлов рассказал об исчезновении Куликова настоящего.

– И представьте, семья не имеет о нем никаких сведений! Мы не знаем, где его и искать!

– А на что, собственно, он вам нужен.

– Для удостоверения, действительно ли он продал свой паспорт нашему Куликову, бывшему в этапе под кличкою Макарка-душегуб. Это самый важный свидетель.

– Действительно, это важно, но самозванство Куликова петербургского вы можете удостоверить подложностью его паспорта. Паспорты мы выдаем на годичный срок. Срок проданного паспорта истек три года тому назад. Других паспортов мы в Петербург Куликову, разумеется, не высылали. Значит, он живет или по подложному паспорту, или просроченному, с переправленными датами и подскобленными числами.

– В таком случае, вы дайте нам подробную справку. Нет ли у вас еще Куликовых в составе мещан?

– Есть, родной его брат, очень почтенный здешний купец, но тот ни при чем здесь! Он живет безвыездно в Орле, на Монастырской улице, за Монастырской речкой. У него мельница.

– И больше такой фамилии никто не носит?

– Вот не угодно ли алфавит посмотреть! Решительно никого!

– Так вы будьте добры, скрепите все это официальною бумагою. Пропишите, какой паспорт и за каким номером был выдан Куликову Ивану…

– Который он продал в этапе?

– Да.

– Извольте. Завтра утром все будет готово.

– Это весьма ценные документы, – произнес Павлов. – С такими данными можно арестовать зятя Петухова и без предъявления настоящего Куликова.

– Арестовать – да, – возразил Иванов. – Но что же дальше? Он упрется – «знать ничего не знаю», и с ним ничего не поделаешь! А когда Куликов признает в нем Макарку, назовет других арестантов, бывших в этапе, которые, в свою очередь, признают душегуба, тогда дело в шляпе и никаких разговоров больше не может быть.

– О, бесспорно Куликов нам нужен, и во что бы то ни стало я постараюсь его отыскать, но, в крайнем случае, мы вернемся с удостоверениями, которых достаточно для ареста злодея.

– Смотрите, как бы наш начальник не отказался арестовать зятя Петухова на основании этих справок, ведь здешняя управа может ошибиться или войти в заблуждение, а Густерин не захочет рисковать впутываться в историю… Он не церемонится с разными бродяжками, но когда дело касается людей с положением, он очень осторожен. Это его правило: избегать скандала, не навязывать себе лишних дел!

Павлов возмутился:

– Неужели же на злодеев нет ни суда, ни расправы?!

– Знаете пословицу: не пойман – не вор!

– Еще бы Макарка-душегуб да не умел бы обставить тонко свое дело!

Павлов вышел из управы и простился с Ивановым.

– Вы получите завтра все нужные справки из управы, а я сейчас уеду вместе с женой Куликова на розыски. Я не теряю надежды его найти, потому что он не имеет надобности скрываться. Вероятно, где-нибудь он оставил след, и мы найдем его.

Они простились. Павлов скорым шагом пошел на Зеленину улицу.

Странное чувство он теперь испытывал. Ганя сделалась ему почему-то очень дорога, и судьба ее занимала его больше своей собственной. Он понимал, что это не простое чувство христианского милосердия, но объяснить его не умел. В его практике начетника встречались не менее трагические положения разных жертв, но он никогда так не увлекался. Например, известный их богач филипповец Смирдин заточил в монастыре в одиночную келью свою молодую красавицу жену только за то, что она подала руку, здороваясь с православным. Муж увидел это и для того, чтобы очистить жену от скверны, потребовал двадцатилетнего заточения ее в одиночную монастырскую келью. Ни мольбы, ни слезы молодой женщины не тронули жестокого мужа, и Смирдина была водворена в глухую келью под надзор трех старух-богомолок. Сколько мук и страданий перенесла жертва сурового старика, вошедшая в келью молодой красавицей и вышедшая старухой! В судьбе Смирдиной многие, в том числе и он, принимали участие, хлопотали за нее, но все это было не то, что теперь! Ему тогда и в голову не приходило настаивать во что бы то ни стало на освобождении страдалицы. Он поминал беднягу в своих молитвах, но рассуждал так: «Божья воля! Видно, судьба ее такова! Больно уж она хороша, соблазну много, погибла бы, несчастная, от соблазнов! Господь пожалел, видно, ее и уберег. Научится молиться, углубится в себя и сохранит чистоту души. Часто мы ищем счастья и находим погибель, потому что без руки Всемогущего мы во тьме блуждаем! Может быть, и Смирдина шла на погибель, но милосердный Вседержитель уберег ее! Так нам ли, грешным, противиться воле Божией, явленной через законного мужа ее?»

Так рассуждал Павлов, и с ним соглашались другие, хотя недавно, когда минул срок двадцатилетнего заточения и бывшая красавица вышла на улицу, знакомые ее буквально рыдали, глядя на одичавшую, сморщенную старуху, просившуюся обратно в свою келью. А между тем Смирдину прихожане разрешили еще 18 лет тому назад жениться на другой, и, когда бывшая его жена вышла, он объявил, что знать ее не хочет!

– Она согрешила, – поучали старцы согласия, – и понесла заслуженное наказание! Господь уготовал ее для Себя, и велика награда ее на небесах!

Такого же мнения был и Павлов. Почему же теперь он с таким волнением хлопочет освободить дочь Петухова? Вероятно, и Ганя страдает себе во благо, души во исцеление и уготовляет царствие небесное, кое нетленно и вечно есть. О чем же он хлопочет?

Но он не хочет даже и думать в этом направлении. Он во что бы то ни стало хочет вырвать Ганю из рук злодея, сделать свободной и потом взять ее за руки, сесть рядом и говорить, говорить… О чем говорить – ему безразлично, лишь бы быть близко к ней, слышать ее голос. И так хорошо ему тогда будет, что ради этого он готов теперь на какие угодно подвиги! Готов даже жизнью пожертвовать.

«Скорее, скорее, – говорил он самому себе и почти бежал на Зеленину улицу. – Неужели и теперь мне суждено будет опоздать, как я опоздал в прошлый раз, когда рвался, метался на поезде, проклинал задержки и дрожал при мысли, что опоздаю».

И страшно ему становилось; он ускорял шаги, обдумывал планы поисков.

«Куда, в самом деле, он бросится искать? Разве можно найти на пространстве от Орла до Курска забулдыгу-пьяницу, который застрял где-нибудь в попутном кабаке или валяется в каком-нибудь углу?! Не прав ли Иванов, который говорит, что подобные поиски бесполезны?! Не вернуться ли?»

И ужас охватывал его с такой силой, что заставлял дрожать.

– Куда вернуться? Назад в Петербург, одному? Отказаться навсегда от мысли освободить Ганю?! Нет, нет, лучше умереть в поисках, пожертвовать своей жизнью! Пусть хоть Ганя знает, что он умер для нее, ради нее.

Павлов застал старуху Куликову со всеми детьми. Они второй день не имели ничего во рту. Краюха хлеба кончилась третьего дня. Работы не было, продать нечего. Впрочем, это мало их сокрушало. Они уже привыкли голодать по нескольку дней и знали, что все-таки умереть с голоду им не дадут, а остальное – не беда.

– Слушай, тетка, – обратился к ней Павлов, – вот тебе пять рублей, купи все, что нужно для детей, и пойдем вместе искать твоего мужа.

Куликова удивленно смотрела на барина. Ей казалось, что он шутит, смеется над их нищетой, и она не решалась протянуть руку, чтобы принять даваемую пятирублевку.

– Слышишь? Бери, что же ты стоишь?

– Спасибо, родименький, только никак я в толк не возьму: на что наш Иван понадобился вам? Ведь он ничего не умеет, не знает и сам-то пьяница горький, прости Господи!

– После узнаешь, а теперь собирайся скорее, мне время терять нельзя, торопиться надо! Не бойся, худого ничего не будет!

– Да какое худое, коли сразу такие деньги даешь! Я такой бумажки, как замужем, не видала! Спасибо, кормилец наш!

Старуха засуетилась, побежала за покупками, а Павлов вышел из смрадной конуры и на дворе стал ожидать возвращения Куликовой.

Надежды его оживились. Он опасался какого-либо противодействия со стороны семьи Куликова, но встретил, наоборот, полное сочувствие и доверие. Вопрос весь только, удастся ли им напасть на след пропойцы.

День клонился к вечеру, сделалось прохладно, начал моросить дождь, погода нахмурилась.

– Скорее, скорее! – крикнул он, увидев приближавшуюся с покупками Куликову.

– Сейчас, сейчас, родимый, – отозвалась она и засеменила ногами. Через пять минут старуха накинула платок и вышла.

– Куда же, кормилец, мы пойдем с тобой? – спросила она.

– А я это у тебя хотел спросить, – произнес удивленно Павлов и задумался. – В самом деле, куда же мы?

А на дворе непогода усилилась. Становилось все холоднее, дождь полил как из ведра.

– Не переждать ли? – нерешительно проговорила Куликова, боявшаяся, как бы барин не потребовал у нее обратно денег.

– Нельзя, нельзя, скорее нужно!.. У нас мало времени. Так куда же мы?

– Куда прикажете…

– Прикажете, – передразнил Павлов, – что я могу приказать, когда я ничего не знаю и не имею понятия, где искать твоего пьяницу…

– Да неужто вы и впрямь его искать хотите? Не шутите?

– Тьфу, – потерял терпение Павлов, – так зачем же я взял тебя? Гулять, что ли, мы с тобой вышли в такую погоду!..

– Не сердись, родименький, я ведь ничего не понимаю… Я так, по глупости!.. Ищи, благодетель наш, ищи, коли волюшка твоя такая. Господское дело нам не понять!..

– Ищи! Так я тебя и спрашиваю, где его искать?!

– А я-то почем, родименький, знаю, нешто он мне сказывал; я ведь по таким местам отродясь не хаживала!..

«Господи, – простонал Павлов, – да как же я сговорюсь с этой дурой! Ведь это несчастье! Мы не понимаем друг друга!»

– Слушай, – обратился он опять к ней, – слушай внимательно. Я тебя взял для того, чтобы ты показала мне разные места, деревни, села, кабаки, где может быть твой муж, где он бывал раньше, где другие такие же, как он, бывают! Понимаешь? Я знаю, что ты прямо не можешь указать, где он, ты сама не знаешь, он тебе не сказал… Но ты знаешь, что в Москву или Петербург он не уехал…

– Знаю, знаю, родимый, нет, не уехал…

– Постой! Ну, так ты говори мне, где он может быть и как ближе попасть туда! Поняла?

– Поняла, родимый…

– Так куда же мы сейчас отправимся?..

– А куда волюшка твоя, кормилец наш, я готова, куда прикажешь…

– Нет, это всякое терпение лопнет!.. Дура, дура… – чуть не заплакал он.

– Дура, батюшка, дура, вестимо дело, дура, наше дело бабье, где же нам ума набраться…

А дождь совершенно смочил их. Начинала пробирать дрожь. Павлов стоял, разведя руки…

18

Таинственная шкатулка

Куликов вошел в свою квартиру. За ним шел по пятам тощий субъект в картузе и блузе. Иван Степанович не был в своем уединенном домике больше двух недель. Квартира была совершенно запущена и потеряла жилой вид. Но Куликов даже не замечал этого. Все это пустяки, которые не могли его интересовать, особенно теперь, после таких важных событий. Он видел, что на карту приходится ставить все! Пан или пропал. Сойтись с тестем он не мог ни в каком случае уже потому, что тот потребовал документы и данные о его прошлом. Где же он возьмет какие-то дипломы и медали, когда в жизни своей ему вовсе не приходилось работать ради медалей или дипломов! Раскрывать тестю свое настоящее прошлое он не имел ни малейшего желания. Значит, сойтись по-прежнему нельзя. Остается: или уходите самому, или… удалить его… Как удалить, вопрос второстепенный, но удалить, во всяком случае, в тот лучший из миров, откуда нет возврата.

Куликов бросил на стол свою шляпу, сел на кресло около преддиванного стола и рукой пригласил сесть своего спутника. Это был один из рабочих завода Петухова, принятый на службу самим Куликовым, некто Петр Ильин. Сухой, желтый, с узкими косыми глазами, он имел жалкий вид бродяги и производил отталкивающее впечатление. Но Иван Степанович был, очевидно, другого мнения о своем госте; он посмотрел на него и ласково заговорил. Впрочем, «ласка» на лице Куликова выражалась одними искривлениями линии рта и глаз, самое лицо оставалось таким же нагло-циничным и с тем же выражением жестокости.

– Петр, ты ведь приятель с кухаркой Петухова?

– Приятель, – осклабился тот и стал мять в руках картуз.

– Ты хочешь заработать триста рублей?

– Кто же, Иван Степанович, не хочет… Я человек, сами изволите знать, бедный… Очен-но даже хочу!..

– Отлично, так слушай… Мой тесть все хворает… По старой вере он ни за что не принимает никаких лекарств. А мне необходимо дать ему лекарство, чтобы он поправился… Понимаешь? Но только дать надо так, чтобы никто, никто этого не знал…

– Понимаем-с!

– Слушай дальше. Старик пьет после обеда квас. Кроме его, никто квасу не пьет. Надо в бутылку квасу, которую ему понесут после обеда, положить порошок, который я дам… Но как положить? Бутылку откупоривают в столовой… Значит, ты положить не можешь, так мы устроим вот как: в тот день, когда нужно будет дать порошек, я сам приготовлю бутылку квасу, передам ее тебе, и ты должен на кухне переменить бутылку, то есть подсунуть ту, которую я тебе дам… Бутылки будут совершенно одинаковые, только на горлышке я сделаю метку: повяжу красную нитку… Метку только мы с тобой будем знать… Сумеешь ты переменить бутылки, получишь триста рублей; не сумеешь – мы придумаем другой способ…

– Сумею, Иван Степанович, чего тут не суметь! Пустяки! Премного вам благодарен!..

– Это еще не все. Мне нужно, чтобы ты через кухарку следил за всем, что делается в доме тестя, и сейчас же мне передавал… На заводе тоже присматривайся и прислушивайся и сейчас беги ко мне, как только узнаешь что-нибудь новое… К вам Степанова опять назначают управляющим…

– Слышали, Иван Степанович, у нас поговаривали, что вы совсем покинете дом тестя… Не поладили с супругой видно…

– Пустое все говорят… Я хлопочу теперь только, чтобы тесть поправился хорошенько, и поеду потом с женой за границу.

– Т-а-ак, вишь какой вы добрый человек. Тесть обидел вас, от завода отстранил, а вы заботитесь о здравии его, бережете…

– Нельзя старика не уважить! Надо потешить! Так, значит, ты понимаешь мое поручение и исполнишь его в точности?

– Беспременно…

– Пуще всего смотри, не уходит ли куда жена, к ней не приходит ли кто. Постарайся узнавать, что они между собой говорят, что задумывают.

– Понимаем-с, понимаем.

– Если меня не будет дома, я тебе буду оставлять адрес, где я. Сейчас беги и дай знать. Вот тебе пока на расходы.

Куликов дал ему пачку мелких кредиток:

– Премного вами благодарны, Иван Степанович. Заслужу.

– Ты, разумеется, понимаешь, что все, что мы сейчас говорили, должно с нами помереть! Не вздумай виду подать кухарке или кому из товарищей!

– Что вы, что вы, Иван Степанович, не маленький ведь я.

– Хорошо. Ну, отправляйся. Сегодня я весь день буду дома, а вечером уеду в «салошку». Если что, ты туда прибеги, я накажу, чтобы тебя прямо провели ко мне в кабинет. Ты знаешь, где «салошка»?

– Знаю-с. Мигом явлюсь!

– Ну, ладно, ступай.

Гость низко поклонился, и Куликов сам проводил его и запер дверь.

Он остался один. На душе у него было легко и радостно. Наконец-то, дело идет на лад, и скоро, скоро он будет иметь давно уже неиспытанное удовольствие. Он налюбуется на предсмертные корчи старика, а после… после заставит свою милую женушку прыгать под плетью, как резиновый мячик от удара ладони. Ха-ха-ха! Довольно уж ей благодушествовать с папенькой. Пора и меня потешить! Черт знает, как я извелся! Заскучал я совсем без своей Гани! Просто хоть пса доставай для плети, ха-ха-ха!

Он прошелся по квартире.

– Надо, однако, дела привести несколько в порядок, – произнес он громко. – Хоть я не сомневаюсь нисколько в успехе, однако… Осторожность не мешает.

Он вошел в кухню, отодвинул большой стол и внимательно осмотрел плиты каменного пола. Посторонний человек не смог бы ничего увидеть или заметить на этом старом обыкновенном каменном полу, но Куликов надавил носком сапога край одной плиты, и она подалась вниз. Тогда он взял рукой приподнявшийся противоположный край плиты и без труда опрокинул ее. Под плитой образовалось пустое пространство. Куликов зажег фонарь, спустил в дыру обыкновенную лестницу, стоявшую в углу кухни, и стал спускаться по ней. На глубине двух – двух с половиной аршин, при слабом мерцании фонаря, можно было разглядеть довольно просторное подземелье, вроде обыкновенного погреба. Затхлая сырость подземелья лишала возможности дышать, но Куликов не ощущал почти никакого неудобства, благодаря привычке или железному воловьему здоровью. Он прошел в самую глубину подземелья и остановился перед большой железной дверью с огромным висячим замком. За дверью все было тихо. Он ощупал замок, брякнул кольцами пробоя и отошел, прошептав:

– Все исправно, в порядке.

Вдоль стен подземелья были расставлены ящики и шкатулки. Куликов достал из какого-то отверстия связку ключей и, поставив фонарь посередине, на полу, начал открывать поочередно ящики. Первый ящичек оказался со связкою писем и бумаг. Он поставил его на ступеньку лестницы.

– Надо пересмотреть и сжечь.

Второй ящик вдвое больше. Он весь был набит процентными бумагами и сторублевыми пачками. Небрежно, чуть не с отвращением он пересчитал пачки.

– Однако восемнадцати тысяч уже нет. «Салошка» обходится не дешево. Настя недаром за мной ухаживает.

Он скорчил гримасу брезгливости и отвращения, затем сунул в карманы несколько сторублевых пачек и захлопнул ящик.