Сибирские рассказы

– Мама! Шавка пропала! Что делать? Я весь день искал – нет её. Убежала, видать, от меня в соседнее село, где нам её подарили знакомые. Завтра пойду туда её искать – обиделась она на меня за что – то.

Мать всполошилась:

– Ты что, бил её? Ни в коем случае один в Жирновку не ходи! Это далеко! Через два дня Филипп поедет туда по делам и сам поищет твою Шавку.

Я рассказал всю правду матери. Она не выдержала, и дала мне несколько затрещин.

А через три дня Шавка вернулась. Похудевшая, помятая, из глаз текли слёзы. Я тоже заплакал, стал обнимать, целовать Шавку, просил у неё прощения. Я понял, что Шавке не понравилось регулярное купание, и особенно водопад на мельнице. Больше я не купал мою милую собачку.

Весну мы играли в основном в лапту. За Зыкиным огородом на высоком берегу Шегарки была ровная поляна. Собирались со всей округи мальчишки, девчонки, разбивались на две команды. Один подбрасывает самодельный войлочный мяч, другой размахивается палкой – лаптой и бьёт по мячу изо всей силы. В поле мяч ловит наша команда и старается «засалить», т. е. попасть им в кого – нибудь из мимо пробегающих другой команды; притом бегут часть в поле, часть к бите. Игра интересная – развивает силу, быстроту, ловкость. Мне она нравилась настолько, что за вечер я полностью выкладывался.

Деревенское кино

В 1950 году в нашей глухой сибирской деревне произошло невероятное событие. В небе раздался гул и вскоре над селом показался двукрылый самолёт. Это было для всех неслыханное явление – никто никогда здесь не видел самолёта. Вся деревня замерла от неожиданности, все бросили свои дела и задрали головы в небо, где кружил самолёт. Он пролетел низко-низко раз десять, всполошив всех собак, ребятишек и взрослых. Все гадали: а вдруг сядет? Мы метались по деревне туда-сюда, гадая, куда он может приземлиться. И он, действительно, сел на стерню недалеко от нас на другом берегу реки на ровном поле. Не знаю, что его привело к нам. Может кого – то отвозили на срочную операцию, возможно, прилетел большой начальник, а может, была какая-нибудь неисправность. Мы помчались, крича, к самолёту:

– Ура! Самолёт сел! Вот это да! Здорово!

Собралась вся деревня – мужики, бабы, дети. Из кабинки выпрыгнул, затянутый в кожу, улыбающийся молодой белозубый лётчик:

– Здорово были, люди! Как деревня называется? Вдовино? Эк, куда меня занесло! Невесты красивые есть у вас? Ну ладно, посмотрите самолёт. А, может, молочка попить дадите?

Двукрылый гигант очаровал всех. Все трогали колёса, крылья, обшивку корпуса, винт. Лётчик, напившись молока, сказал:

– Кто хочет посмотреть кабину, залазьте на крыло.

Мы с другом одними из первых очутились у кабины. Афанасий тараторит:

– Боже мой, сколько непонятных приборов! Смотри, Колька, и во второй кабине уйма приборов! Вот умный лётчик! Полубог. И как он разбирается в них? Какой смелый лётчик, по небу летает! Вот это техника! Фу ты! Наша полундра по сравнению с этим гигантом ерунда!

Через некоторое время лётчик, приветливо попрощавшись с людьми, взлетел. Мы ещё долго смотрели ему вслед и рассуждали о чудо – технике. Потрясённый, я сказал Афоньке:

– Ты знаешь? Я выучусь обязательно на лётчика. Какая у него интересная жизнь. Я представляю, как с воздуха ему интересно наблюдать за нами, за коровами, собаками. Мы для него там все козявки. А камни как интересно бы кидать в пруд или Шегарку оттуда? Представляешь?

Афанасий, погрустнев, тихо ответил:

– Надо быть умным, чтобы стать лётчиком. Нет, я не смогу. Да и ты тоже.

Неожиданный прилёт самолёта оставил в моём сердце навсегда след. Я твёрдо решил добиваться поставленной цели – стать лётчиком!

Я очень полюбил кино, которое только что вошло в нашу жизнь. А директор Микрюков, зная это, старался перед приездом кинопередвижки в село подловить меня на каком-нибудь нарушении дисциплины, и лишить просмотра картины. Фильм привозили очень редко – раз в месяц, и вся деревня обычно собиралась на него. Фильм крутили весь день. Кино показывали в клубе, который был рядом с мостом через реку. Клуб представлял собой бревенчатое здание с высоким крыльцом и тесовой крышей. Посреди зала, вмещавшего до ста человек, стоял небольшой бильярд с маленькими металлическими гладкими шарами. Около него вечно толпились взрослые ребята с цигарками в зубах и лихо сдвинутыми набекрень кепками. Вечно что – то спорят, шумят и громче всех Колька Пасён. Вдоль стен стоят лавки, на которых сидят и щёлкают семечки девки. Шушукаются, смеются, игриво поглядывая на ребят. Пасён берёт кий, стряхивает пепел на бархат стола и громко басит:

– А ну, разбойнички – мазилы! Посмотрите, как играют настоящие мужики!

Прицеливается в середину, бьёт лихо. Лампа под потолком вздрагивает и коптит. Шар перелетает через борт и катится под ноги завизжавших девок. Пасён тут как тут – бросается под ноги девок, норовя залезть им под юбки:

– А ну, девоньки! Куда спрятали мой шарик? Ой, как вам не стыдно, куда его запрятали.

Щипает разбегающихся девчат. Он хмельной – видно хватанул стакан первача у бабки Зайчихи. Заведующий клубом Петька Гуров утихомиривает всех, возвращая девок в клуб, и приглашая Пасёна продолжить игру. Он сам тоже навеселе. Хромовые сапоги в гармошку надраены ваксой до блеска. Пшеничный чуб рвётся из под лакированного козырька фуражки.

На время сеанса бильярдный стол отодвигался в угол, расставлялись рядами лавки. Гур-косой (так мы его звали) становился у входа и начинал по билетам пускать в зал народ. На сцену – помост из зала, была деревянная лестница в пять ступеней. На сцене натягивалась простынь – экран готов. А напротив неё устанавливался жужжащий аппарат. Электроэнергии в то время ещё не было, и поэтому аппарат крутили вручную. Гуров пускал без билета в зал пятерых здоровых ребят, которые должны были крутить – вертеть по очереди ручку киноаппарата. Чтобы ребята в темноте зала не разбежались на скамейки, Петька отнимал у них шапки, а по окончании сеанса отдавал. Крутит парень ручку – мелькают кадры. Закрутит чуть быстрее – забегают, засуетятся люди на экране. Свист, топот в зале:

– Куда скачешь, дурак! Остановись, чуть помедленнее!

Или наоборот, устал какой – нибудь очередной парень, стал медленнее крутить ручку и на экране гаснет свет, и еле шевелятся люди. Опять гвалт, крик:

– Киномеханика на мыло! Где он? Почему не смотрит за пацанами?

А механик с Гуровым квасят самогон в подсобке.

Так вот, директор за какой-нибудь проступок лишал меня и ещё нескольких ребят очередного просмотра фильма. Это было самым страшным наказанием для нас. Микрюков стоял при входе в клуб, и строго следил, чтобы не пускали в зал проштрафившихся ребят. Но кроме нас, в деревне у доброй четверти ребят просто не было этих несчастных двадцати копеек на билет. Колька Пасён нашёл выход, как попасть в клуб бесплатно. Он с тыльной стороны клуба под сценой выдолбил и выбил два трухлявых нижних бревна. Когда сеанс начинался, в эту дырку по очереди начинали залазить ребятишки. Все сосредотачивались под сценой, и затем незаметно – в темноте, выскакивали из-под деревянной лестницы прямо в зал. Выскочишь, когда перебой в свете или происходит замена частей – и сразу на первом ряду очутишься, который всегда был полупустой. Этим лазом я пользовался пять лет, так что всё моё детское кино было бесплатным.

Что только не делал Гуров Петька, чтобы закрыть этот бесплатный канал – всё было безрезультативно! На месте сгнивших брёвен поставили новые чурки. Пасён со своей компанией выбили другие. Заделали опять новыми брёвнами – под них сделали подкоп. Затем забили, обшили досками лестницу на сцену – выбили доски в другом месте. Тогда Петька у входа – подкопа устроил туалет, и мы частенько влезали руками-ногами в дерьмо, проклиная «вонючего Гура». Хорошо помню. Стемнело, народ закончил галдеть, затрещал движок, начинаем быстро, по очереди лезть снаружи под клуб. У входа вроде всё нормально, лезу дальше по мягкому сухому грунту между деревянными столбиками, держащими пол сцены. Вдруг пятерня провалилась во что – то мягкое и сразу завоняло. Взвоешь от досады:

– Угодил! Сволочь, Гур! Раскидал лопатой своё говно от входа под всей сценой!

Сбоку хохочут громко над тобой. Это Пасён с дружками светятся цигарками в темноте. Дым коромыслом! Скорее в зал, а то задохнёшься. Руку брезгливо вытираешь о столбики и сухую землю. Попались кадры потемнее – пулей вылетаешь из-под лестницы и на первую лавку! Ну, слава Богу, проскочил!

Как – то лишил меня директор просмотра кино, но я не унывал. Всё равно, думаю, посмотрю! Шёл интереснейший фильм – «Свадьба с приданым», а в первом ряду сидел директор, и трудно было проскочить мимо него. Злюсь, сижу у выхода, выглядываю из-под лестницы, дрожу от возбуждения. В зале народ хохочет, а вверху на сцене заливается Курочкин:

Обо мне все люди скажут: сердцем чист и неспесив

Или я в масштабах ваших недостаточно красив?

Начали менять первую часть, потемнело, выскочил – угодил в лапы дирику! Схватил за руки, вывел из клуба, через минуту я опять под лестницей. Выскакиваю во второй раз – опять узрел он, выловил, больно схватил за ухо и вывел. Ну, думаю, не тут-то было! Не на того напал – всё равно посмотрю фильм! В третий раз проскочил, прокувыркался на четвереньках, и ползком в зал, затих под скамейками где-то в середине. Выглядываю из-за спин, смотрю кино и радуюсь. Вдруг директор встаёт с первого ряда, прерывает фильм, зажигает две лампы «десятилинейки», и вышагивает по рядам, высматривая меня. Я забился под лавку между чьих-то сапог и вдруг грубые сильные мужские руки отрывают меня от пола. От досады заорал, заревел, мотаю руками и ногами, вырываюсь изо всех сил, а красный от злости дирик тащит меня из рядов. И никто не заступится, никто не возмущается, наконец, что прервали кино. Все смотрят, чем это кончится? Мелькнуло испуганное лицо матери и растерянное отчима, но и они боятся за меня заступиться. От отчаяния заревел ещё громче:

– Пустите! Что я вам сделал? Чего вы ко мне привязались? Люди! Заступитесь за меня!

Да где там! Кто заступится? Все дрожат и боятся власти. А тот ещё больше разошёлся, рассвирепел. Как даванёт меня своими стальными ручищами – аж у меня рёбра хрустнули, и сдавило дыхание! Я замолчал от боли и испуга. А он открыл двери клуба и как швырнёт меня прямо на землю – я и потерял сознание! Выскочила в слезах мать и отчим, что-то запоздало кричат вслед директору. Все втроём пошли домой. Так и не посмотрели фильм! Я всхлипываю, мать плачет, переругались с отчимом. Самим видно, стыдно, что не заступились за меня, не дали отпор директору!

Катание на льдинах

У въезда в нашу деревню, недалеко от Тетеринского кладбища, жил Иванов Данил с бабкой Дусей. Случилось в их избе в эту зиму неслыханное чудо. Я два – три раза был в их избе перед этим по следующему поводу. Моя собачка Шавка никак не хотела принести щенков в то лето, а мне так хотелось поиграть, потискать маленьких щенят. И вот как – то отчим сказал мне, что у Ивановых сука родила щенят:

– Колькя! Какие красивые щенки, ты бы видел! Просил у Данилы для тебя одного! Знаю, что мечтаешь о щенках. Вроде промычал он, что даст, пообещал.

Я тут же побежал к Ивановым, прихватив, как обычно, за собой Шавку. Привязал её в их дворе, обмёл пимы и тихонько вошёл в избу. Увидев сурового деда, сразу заробел.

– Тебе чего, малец? Поиграть с щенками? Ну, давай, только недолго.

На чистом выскобленном полу смешно играли три толстых неповоротливых кутёнка. Они были такими красивыми, что просто заворожили меня. Я присел у порога и молча, раскрыв рот, долго наблюдал за ними, пока дед не сказал:

– Ну ладно! Посмотрел – хватит! Давай иди домой!

Второй, третий раз я решился и приходил смотреть на красивых кутят, но так и не осмелился попросить одного у деда, а тот и не предложил. Жадный дед!

Так вот, уже к весне по деревне прошёл слух, что у Ивановых ночью был домовой. Якобы, исчезла сука с кутятами. Она жила под печкой, где обычно живут в деревнях домовые. Но ещё страшнее было известие, что домовой якобы оставил свои следы на полу в хате. Вся деревня ринулась к ним. Мы с Гришкой Круковцом и Верёвкиным Колькой тоже пришли посмотреть. Из избы выходили какие – то бабки, крестясь и охая. Зашли и мы в хату. От ужаса обмерли. Прямо по центру комнаты кровавые красные следы от печки – вроде человек босой прошёл! Дед и бабка стоят на коленях перед иконой с лампадой и неистово молятся, кланяются. Выбежали мы перепуганные, навстречу другие идут. Гришка захлёбывается:

– Видели, какие огромные следы? Кровью смазанные. Ужас, здоровый какой домовой! К чему бы это, ребята? Как он не задушил деда и бабку?

– Вы знаете, мне кажется, что дед с бабкой разыграли деревню! Уж больно следы похожи на стопу деда, обмазанную в краске.

– Да что ты за ерунду говоришь, Колька? Это не краска, а человеческая кровь, ведь видно же! Да и дед не похож на шутника. Угрюмый всегда. А собака куда делась с щенками?

– Тут что – то не то! Страшно всё это! Вон, все бабки говорят – к худу это!

Мы ещё долго обсуждали это событие. Но всё вроде прошло, и забываться стало, как уже в апреле опять вся деревня толпилась у хаты Ивановы. Они оба угорели насмерть. Бабки крестились и шептали:

– Это домовой закрыл им заслонку печи! Чем – то обидели они его.

Набух водой, почернел снег, пошла вода в низины, затопила речку. Исчезли под водой наши тропки, дорожки, каталка, прорубь – штольня. Снег осел, и сразу распрямился, стал выше чёрный лес, весело застрекотали сороки, зачирикали уцелевшие воробьи. Мы с братом носились как шальные – ладили скворечники. Идя из школы, я высмотрел у Тольки Горбунова в дровах трухлявую берёзу. Выпросил на дуплянки. Вместе с Толькой распилили его. Получилось два великолепных высоких скворечника – ему и мне. Дома выдолбил внутри, прибил снизу и сверху по доске, вырезал круглое отверстие – леток и скворечник готов. Шурка тоже собрал из досок два скворечника – теперь у нас их было всего девять! В деревне девять скворечен ни у кого не было! Развесили мы их на доме, воротах, на заборе, а новую дуплянку я повесил на ветле у колодца. И вот 4 апреля раздался долгожданный посвист – на ветле сидел чёрный скворец! Сердце тревожно и радостно забилось. Наконец – то! Кричу:

– Шурка! У меня скворец у колодца! Ни у кого ещё нет их в деревне! У меня первый скворец! Я знал, что дуплянка им понравится. Как там здорово им будет жить! Ветла раскачивается на ветру, внизу колодец с водичкой, пашня рядом. А скворчатам как хорошо будет в дуплянке! Раскачивается ветла, убаюкивает их…

С Шуркой мы могли часами рассматривать этих великолепных птиц. Смотреть, как они знакомятся с будущим домом, без конца ныряя в отверстие, поют, веселятся и ссорятся, прилетают и улетают то поодиночке, то стаей. Особенно хороши были вечерние концерты, когда парочками на каждом из скворечников идёт состязание и соревнование – кто лучше и звонче поёт.

Талая вода заполнила всё вокруг, но наводнения, как в прошлом году, не было. Мы десятки раз бегали на речку, гадая, когда же начнётся ледоход. И вот лёд тронулся! Жуткое это зрелище! Широкий Зыкинский омут вдруг ожил на наших глазах! А надо сказать, что перед ледоходом вода в речке покрывает его метра на два, так что и не узнаешь, есть ли внизу лёд или нет. Но вот вода вдруг зашевелилась, забугрилась, закрутились огромные воронки. Вдруг что – то чмокнуло, раздался страшный гул, а затем треск. С шумом вынырнула льдина полутораметровой толщины, затем другая, а третья стала на попа и с грохотом раскололась. И пошло, поехало! По всей реке всплывал лёд. Стоял неимоверный шум, грохот, треск. А нам – то веселье! На другой день лёд пошёл по реке сплошной стеной. Афонька кричит мне:

– Колька! Айда кататься на льдинах! Я в прошлом году уже пробовал. Здорово! Только багор бери!

Добежали до Силаевского омута – это в километре от деревни. С берега наметили крупную льдину, и Афонька вскочил на неё, понёсся по реке. Кричит:

– Давай, не бойся! Вон идёт крупная льдина и близко к берегу. Прыгай!

Кажись, и у меня получилось! Успеваю только отталкиваться от соседних наглых льдин, которые норовят наскочить, раздавить, обрушиться, поднырнуть, опрокинуть и стряхнуть в холодную воду. Проехали на льдинах до деревни – выскочили счастливые на берег. Шурка увидел, кричит:

– Что вы делаете? Колька, вернись! Это очень опасно! Поскользнёшься, упадёшь в воду, затянет, убьёт льдиной! Матери, Филиппу скажу! Вернитесь!

Но мы вошли в азарт! И второй раз проехали удачно. В третий раз Афонька выбрал себе здоровенную льдину, а следом за ним плыву я на другой. И вдруг он весело кричит мне:

– Я с…ь захотел!

Я хохочу, а Афонька снял штаны, уселся и тоже заливается от счастья. Смотрю – вдруг прямо у него между ног трещина побежала. Испугался за него, ору:

– Афонька! Лёд у тебя под ногами расходится! Прыгай!

А он не сразу сообразил, схватился, когда раскоряченные ноги оказались на разных льдинах. Голая задница, одной рукой за штаны, другой за багор – падает в воду! Я зажмурился. Ну, думаю – конец Афоньке! А льдины резко развернуло и сблизило опять. Успел Афанасий вскочить на одну из них, только багор булькнул и утонул, да ноги до колен в ледяной воде вымочил. Выскочили мы на берег испуганные. А тут вдруг отчим налетел на меня:

– Я тебе дам, мерзавец! Я тебе дам кататься на льдинах! Матер не жалеешь! Получай, гад, получай! Ах, ты, паскуда!

Как начал меня драть пучком прутьев по спине, заднице, рукам, ногам. Я кричу, перепугался, а он свирепеет, бьёт нещадно, сам орёт, матюкается, приговаривает. Насилу оторвался от меня. Так разошёлся, что в кровь исхлестал всего. И в дальнейшем не раз жестоко избивал меня отчим, но тот ледоход я запомнил на всю жизнь.

Весна

Наступила красная весна, обдала теплом землю, растопила последние остатки снега, набухла верба, зачернела, зажирела земля. Сразу за изгородью нашего огорода находились залитые водой кочки – место обитания бесчисленных лягушек. Хор лягушек не давал покоя ни днём, ни ночью. По ночам чуткая мать ворочалась, просыпалась, ворчала и ругалась до тех пор, пока недовольный отчим вставал, если не был пьяным, и уходил усмирять разбушевавшиеся свадебные трели лягушечьего племени. Да надолго ли? Чуть захрапел отчим – лягушки с ещё большей силой начинали радоваться своему болоту и благодатной жизни. Бывало, сядешь на изгородь, возьмёшь рогатку и начинаешь целиться в резвящихся лягушек. Густая крупная икра плавает между кочками, а сами лягушки прыгают в тёплой воде. Надуют два белых пузыря на голове, и начинается концерт! Благодать, условия идеальные! Комаров, мошки, всяких насекомых полно. Вот только мы отравляли жизнь лягушкам своим прицельным огнём! Соревнуемся – у кого больше убитых. Счёт идёт на десятки, сотни. Вдоль забора плавают в воде кверху пузом бедные лягушки, а уж дальше, насколько хватает глаз, непуганые лягушки на кочках, наверное, и не подозревают о существовании человека. Да и кому их пугать? Разве пройдёшь весной по болоту – воды по пояс.

Сидим как – то с братом около дороги у тына и постреливаем по лягушкам. Глядь, подходит деревенский хулиган Колька Пасён с двустволкой. Он каким – то нелегальным путём достал в прошлом году ружьё. Колька больше браконьерничал, паскудил, да бил кошек и собак по деревне. Мы недоверчиво косимся на него, помня прошлогоднюю историю со скворцами, когда он стрельнул в наш скворечник. Но Колька настроен миролюбиво, присел рядом, закурил махру, заговаривает с нами:

– У Косарей стрелял в гусей, да не попал. Дурак! Надо было подкрасться поближе, а я издалека. Метров сто пятьдесят было. Но натешился вволю. Убил ястреба, сороку, ворону, бурундука, скворца. Стрелял по журавлям, да высоко летели.

– Зачем они тебе, Колька? Бьёшь без разбора всякую живность. Жалко всё же.

– Вы уж молчите, жалельщики! Вон сколько лягушни набили! Они же тоже жить хотели.

– Да лягушки матери не дают ночью спать. Она устаёт очень на работе. Сама просила их бить! Да и лягушек не жалко. Их тысячи вокруг!

Уже вечереет. Прекрасный весенний денёк заканчивается курлыканием пролетающих высоко над деревней журавлей. Пахнет талой водой, прошлогодней травой, а мокрый оживший лес невдалеке будоражит душу своей таинственностью. Вдруг Пасён замолкает на полуслове, вскакивает и вскидывает ружьё. Прямо над нами низко идёт парочка уток – селезень и кряква. Колька бахает из двух стволов, восторженно кричит:

– Ишь, как поперхнулась! Сейчас упадёт!

Но утки, и впрямь резко вильнув в сторону, продолжают забирать всё выше и выше, не думая падать. Пасён огорчённо плюёт в землю, матюкается, перезаряжает ружьё и с досады дуплетом ахает в болото – в кричащую весёлую лягушку, разнося её вдребезги. Я захохотал, не могу сдержать себя и, не думая о последствиях, передразниваю Пасёна:

– Ишь, как поперхнулась! Сейчас упадёт! До свидания, утка!

Пасён накидывается на меня и зло бьёт подзатыльника.

У колодца на целине мы сделали три огромные грядки под огурцы. Теперь навоза было достаточно. Натаскали его, ещё не перегнившего, и сделали высокие, более полуметра, грядки. Сделали лунки в грядках, наносили чёрной земли, посадили семена, поливали ежедневно, укрывали дерюгой от заморозков. Огурцы получились на славу! Целое лето ели их, насолили их с капустой несколько бочек. Да и картошка хорошо уродилась в этом году. А всё навоз!

Четвёртый класс окончил с похвальной грамотой – на одни пятёрки!

Выпускной день. Из чёрной тарелки репродуктора на столбе (только что в деревню провели свет и радио) доносились весёлые песни. Было радостно на душе и немножко грустно – прощались с интернатскими ребятами. Кто уходил на лето в другие деревни, а кто и навсегда. Заиграл патефон. Некоторые взрослые начали танцевать, а мы с учителями пошли гурьбой гулять за деревню. Рвали черёмуху и букеты цветов. Все девчонки были в венках, а моей зазнобе – Нинке Суворовой он особенно шёл к её лицу. Чудесный памятный день! Мы шли по зелёной траве, взявшись за руки, и пели песню «Каким ты был, таким ты и остался». Недавно прошёл фильм «Кубанские казаки». Все просто влюбились в его героев, он очень понравился всем, а песни сразу разучили наизусть.

У матери в больнице ежедневно встречались с детьми других сотрудников и ещё больше подружились. Мы любили играть на скотном дворе, в конюшне, где трудолюбивые ласточки вили десятки гнёзд, а также на чердаке больницы. Заберёмся по высокой лестнице. Под тесовой крышей полумрак, душно, между стропилами и балками паутина, под ногами хрустит зола, шлак. Играем в прятки, пугаем визжащих девчонок тем, что якобы видели выглядывающего из – за труб дымоходов домового.

Медсестра Леми очень тосковала по своей Эстонии и не раз вслух, никого не боясь, говорила:

– Проклятый Сталин! За что он мучает меня и тысячи таких же эстонцев? За что он терзает мою маленькую Родину? Всё мало ему земли! Полмира отхватил! А что толку? Люди живут хуже скотов. Я, видно, не дождусь освобождения. Разве это жизнь?

Уже поздней осенью по больнице пронёсся слух – повесилась Леми! Мы с ужасом наблюдали, как с чердака больницы по лестнице завхоз Пастухов с Хасаном и дядей Ваней спускали на верёвках тело эстонки.

Больше мы на чердаке больницы не играли, боясь покойной Леми.

Разные-то люди!

Однажды пошёл в больницу, где мать работала поваром. Захожу – в палате много больных, а в центре разгорячённый китаец Ли смешно что – то рассказывает, сюсюкает, лопочет, а все покатываются со смеху. Оказывается, Ли работал на Дальнем Востоке в тайге с какой – то партией старателей или лесорубов. Была суровая снежная зима, они работали далеко от людей и из – за бездорожья им долго не подвозили продукты. Люди просто голодали. Дядя Ваня, как мы звали Ли, был у них поваром. И вот как-то Ли пошёл заготавливать дрова. Попался толстый, здоровенный трухлявый пень. Дядя Ваня решил содрать берёзовую кору на растопку. Повалил его, а внутри оказалась целая колония оцепеневших от холода летучих мышей. Ли собрал их и наварил к обеду из них много пельменей, благо мука ещё была. Когда пришли из леса голодные люди, Ли подал к столу эти пельмени, приговаривая:

– Кусайте, кусайте! Холёсие пельмени! Моя двух зайцев петлями поймала, обед кусный вам плиготовила!

Все были в восторге, т. к. давно не ели мясное, все хвалили искусного Ли, но так и не узнали правду.

Кроме рабочих Хасана и Ли, медсестёр Калерии и Риты, в больнице я дружил и с врачом Марией Леонидовной. Маленькая весёлая женщина всегда приветливо встречала меня. И всегда меня смешила её манера подёргивать крошечным носиком и верхней губой, на которой росли маленькие усики. Так мы её и прозвали – Усик. Она была очень брезгливой. Из чужой посуды никогда не ела, всегда ковырялась на кухне у матери и варила себе отдельный обед в своей кастрюльке или сковородке. Воду из реки Шегарки она цедила через марлю, всегда кипятила и всё удивлялась, что мы пьём её прямо из речки: