Записки о революции

Во всяком случае, интерес был довольно большой. Устно и печатно судили и рядили враги и друзья. Обывателя, втянутого в политику, до крайности волновали вопросы, будет ли большинство у Ленина, как оно стало в Советах? Ну а что будет, если у него будет большинство? Ведь все равно советские лидеры, бывшие министры-социалисты и их друзья, от этого не изменятся. А они до сих пор стоят за коалицию и за буржуазию. Церетели только что сказал, что чисто демократическая власть была бы безумием. И Авксентьев к нему вполне присоединился. Как же Демократическое совещание при таких условиях возьмет власть? Нельзя же без лидеров образовать противное их духу министерство? Стало быть, либо коалиция, либо большевики. Ну а ведь не испугались же вчера покушения справа. Дадим завтра отпор и налево… Так судил и рядил обыватель при содействии своей прессы накануне съезда.

Советские органы, подобно всем другим, имели специальное суждение о платформе для своих делегатов. Мы уже знаем, что фракции Смольного в начале сентября заседали о коалиции. И коалиция в Смольном, вообще говоря, висела на волоске. Но все же висела… Рецептов во всех фракциях (не говорю о большевистской) был целый калейдоскоп. Одни были за коалицию «всех живых сил», другие – кроме кадетов, третьи – кроме кадетского Центрального Комитета, четвертые – за коалицию на определенной платформе, пятые – за коалицию, ответственную перед Советами, шестые – за коалицию, ответственную перед Демократическим совещанием, седьмые – за коалицию, ответственную перед особым Предпарламентом, насчет состава которого были «существенные» разногласия.

Но все это проявлялось только в ораторских речах. Голосования же производились только за и против коалиции, а когда не было определенного большинства, то на помощь привлекалась «коалиция, но без кадетов»… Любуясь этим разбродом мнений в Смольном, буржуазная печать с удовольствием предвосхищала, что на Демократическом совещании, пожалуй, нельзя будет создать никакого большинства и оно кончится ничем. Оно уже отцвело, не успев расцвесть, кричали газеты, указывая на нудную и бесплодную толчею в Смольном.

В пленуме Петербургского Совета вопрос о совещании обсуждался 10 и 11 сентября. Его судьба здесь была предрешена вполне. Большевистское большинство было, правда, еще сомнительным (несмотря на ликвидацию президиума, состоявшуюся вчера), но из меньшевиков преобладали интернационалисты, а эсеровская фракция только что вынесла постановление – против коалиции. Тут уже прениями в пленуме не поможешь. Но все же прения были горячи. За коалицию выступал Дан, против него с блестящей филиппикой – Троцкий.

– Вам протягивают руку с двух сторон, – кончает он, обращаясь к капитуляторам, – решайте же сами, с кем вы – с рабочим классом или с его врагами.

От эсеров выступил левейший человек с резолюцией, которая, по словам Каменева, ничем не отличалась от большевистской. Коалиция была отвергнута всеми против 10 при 7 воздержавшихся. Кроме того, в резолюции, принятой двумя третями голосов, содержится в качестве наказа делегации известная нам большевистская программа; затем в ней имеется очень удачное резюме наличной политической конъюнктуры и, наконец, требования создания власти «из уполномоченных представителей рабочих, крестьянских и солдатских организаций (не только Советов), под контролем которых эта власть должна работать до Учредительного собрания».

Надлежало избрать делегатов на Демократическое совещание. Фракции были полномочны назвать кого им угодно. Володарский от имени большевиков назвал Ленина и Зиновьева. Поднялся неистовый шум и протесты – увы! – со стороны ничтожного меньшинства.

Ух как разъярилась буржуазно-бульварная пресса! С одной стороны – наглый вызов, пощечина, которую не в состоянии перенести русское общество. Разыскать, арестовать, посадить! Да и получены достоверные сведения, что Ленин приехал из Финляндии и сейчас здесь, в Петербурге… С другой стороны – caveant consules,[155] спасайте же, смольные люди, – Ленин идет, уже слышен разбойничий посвист, уже дрожит мать сыра земля от топота дикой пугачевской рати. Ведь Демократическое совещание – это от Ленина, это для Ленина, это – сам Ленин. Спасайте!

Спасти-то – как спасешь, если осталось 10 голосов при 7 воздержавшихся? Но верховная власть все же бестрепетно исполнила свой долг. Министр внутренних дел отдал приказ и просмаковал его в печати: арестовать Ленина в сей же час, как только кто-либо его увидит. Правильно! Это не Каледин, а Демократическое совещание – не войсковой круг донских казаков… Газеты же гадали: явится или не явится?

Затем, 12 сентября, после доклада Эрлиха вопрос о Демократическом совещании был поставлен и в ЦИК. Здесь было так скучно и бледно, что не на чем остановиться. Все было сказано во фракциях. Но каковы результаты. Заседание было очень многолюдно, все силы были мобилизованы. За коалицию было 119 голосов, против 101. Еще на ниточке висела!.. Один член ЦИК воздержался. Это был лидер третьей части эсеровской партии Виктор Чернов.

В эту счастливую ночь из Ставки приехал Керенский. По его вызову Зензинов и Гоц поскакали в Зимний с радостной вестью. Но боюсь, не поспешили ли они. Богданов внес поправку: коалиция, но без кадетов. Либер внес поправку к поправке: коалиция хотя бы и с кадетами, но без членов Центрального Комитета кадетской партии. На уловку Либера не пошли, но поправку Богданова с удовольствием приняли. Прошла коалиция без кадетов.

Однако и уловка, и поправка были обе довольно глупы. От хорошей жизни таких не предложишь и не примешь. Церетели разъяснил, что без кадетов – это и значит без коалиции… Хочу того – не знаю чего, иду туда – не знаю куда. Что же делать? Не сладить было «мамелюкам» ни с ситуацией, ни с самими собой…

В заключение от имени большевиков выступил Карахан. Обратим внимание на его заявление. Он напомнил о том, чего не забыть некогда условились и мы: что первый Всероссийский съезд Советов поручил ЦИК созвать второй съезд через три месяца, то есть в начале сентября. Но ЦИК об этом не думает. Вместо того он прячется от Советов за странный конгломерат, нарочито собранный с бору да с сосенки… Карахан заявил, что волю подлинной демократии может выразить только советский съезд, который согласно постановлению высшего советского органа и должен быть созван немедленно, еще до Демократического совещания. Заявление было «внеочередным», не обсуждалось и не голосовалось. Напрасно! «Звездная палата» и ее «мамелюки» прикусили язычки. Возразить было нечего. Только один нашелся: потребовал занести в протокол, что большевики своим заявлением наносят оскорбление отечественной кооперации, новым земствам и городам. О, преторианцы Церетели – это не краснобаи, а люди дела!

На Демократическое совещание возлагал кое-какие надежды экономический отдел ЦИК. Может быть, потому, что все надежды его иссякли и больше некуда было обратить взор. «Регулирование промышленности» не пошло дальше проекта сахарной монополии, никогда не осуществленного. «Совет съездов представителей промышленности и торговли» занимался исключительно вопросами о прижиме рабочих. Правительство не делало ничего. А ЦИК поддерживал правительство… Экономический отдел, отчаявшись в советском начальстве, задумал апеллировать к Демократическому совещанию.

Меня позвали на предварительное заседание в Мраморный дворец, где помещалось министерство труда. Кажется, был и министр Гвоздев, которого мы ныне никогда не видели в Смольном. Но предводительствовал все тот же Громан. Человек из 12 присутствующих огромное большинство были меньшевики – и далеко не левые. Официально они все еще стояли за коалицию, хотя больше помалкивали на этот счет. Но тут же в заседании они с фактами в руках дали такую уничтожающую картину коалиционной экономической политики, какую были бы бессильны дать самые гениальные политические агитаторы. Как укладываются в их головах их взгляды, было неясно. Но выводы из их речей были для меня ясны вполне. Я предлагал экономистам выступить на совещании с выяснением экономической конъюнктуры и с непреложным выводом: долой коалицию! Громан тут мог бы быть более убедителен, чем Троцкий или Мартов… Увы! Экономисты уклонились. «Мы изложили экономическую часть, а остальное не наше дело». Пусть совещание само делает свои выводы… Что тут поделаешь?

Но проблема-то состояла в том, чтобы добиться выступления на съезде. То же бывало с экономистами перед каждым съездом, ибо «звездная палата» этой публики не жаловала. На доклад рассчитывать было нельзя. Разве только можно выступить в порядке очередных ораторов, от имени «экономической группы», которая в числе прочих была включена в Ноев ковчег.

Теперь остается только один роковой вопрос: какую же позицию занимает по отношению к съезду сама верховная власть… О ее фактическом отношении распространяться нечего. Но, подобно прочим смертным, Временное правительство имело свое официальное суждение о «конвенте», и притом дважды. Положение было довольно щекотливо. С одной стороны, послекорниловская конъюнктура связывала по рукам и по ногам. Надо соблюдать такт и осторожность. Но, с другой стороны, каково выслушать от государственных элементов, и притом публично, такие истины: «До сих пор эсеры делали все, что им угодно. Достаточно было Гоцу и Зензинову съездить в Зимний дворец, и министры летели, как кегли. Даже после исторической ночи в Малахитовом зале, когда вся полнота власти была предоставлена Керенскому, они сумели свести эту полноту к полному нулю. Доверчивый Керенский вообразил, что он действительно в силах составить министерство… Но пришли ночью к полновластному Гоц и Зензинов и сказали: Чернов или никто. Ультиматум был исполнен. С тех пор ультиматумы сыпались как из мешка. Но теперь, кажется, им поставлен предел. О, конечно, не со стороны обладающего всей полнотой власти председателя Совета Министров, а со стороны Ленина с товарищами … Наступило время и ему поцарствовать. Вероятно, Демократическое совещание обратится в прославление Ленина»…

Не правда ли, недурно? Ведь это пишет «Речь», газета кадетов и промышленников – желанных, но строптивых сподвижников «в трудах гражданства и войны». Не слишком ли дорого запросят они при таком престиже правительства: не заменить тебе Корнилова, о полновластный!..

Итак, необходимо дипломатично и осторожно наплевать на Демократическое совещание. Временное правительство после суждения 5 сентября постановило: Демократическое совещание совсем не то, что московское – то было «государственное», а это просто «общественное», «частное». Правительство, как таковое, в нем не примет участия. Но все же выступить там может, как и на всяком другом съезде. А по возвращении Керенского из Ставки было дополнено: никакой обязательной силы решения съезда для правительства, конечно, иметь не могут. И выступать на нем не обязательно… Разве только как перед частным учреждением… Экспансивный Верховский тут заявил, что он непременно выступит перед совещанием со своей программой. Как угодно! Что касается главы правительства, то он выступит с приветственной, а не программной речью.

Так сказал Керенский и пошел встречать москвичей, промышленников и кадетов – независимо, совсем независимо от Демократического совещания.

Съезжаться начали, как всегда, за несколько дней. В Смольном и в делегатских общежитиях в эти дни происходили совещания «курий» и фракций. Партийные центры повсюду рассылали своих лидеров: ввиду колебательных настроений агитация на предварительных собраниях могла иметь некоторый успех…

На заседании эсеровской фракции выступали три докладчика от трех фракций – Авксентьев, Чернов и левый Карелин. Говорили все то же, но течения у эсеров ныне так размежевались, что спорить пришлось главным образом о том, сохранять ли единство фракции при голосованиях или вотировать в пленуме сообразно взглядам. Незначительное большинство все же набралось в пользу единства.

Любопытно было и у меньшевиков. В частности, я уже упоминал о правоверной кавказской группе, которая взбунтовалась после корниловщины и требовала по телеграфу решительного разрыва с коалицией. Ныне несколько кавказцев лично прибыли в Петербург для участия в совещании и для воздействия на упорных столичных лидеров. Во главе группы стоял один из столпов меньшевизма, знаменитый Жордания, будущий правитель Грузии. Доселе я не видел этого деятеля. Сношения наши ограничились тем, что в начале войны он прислал мне в «Современник» ультрашовинистскую, правоплехановскую статью, а я ему, помнится, не очень любезно ответил, возвращая рукопись. Теперь он был лидером левых меньшевиков и, кажется, первый поднял на Кавказе знамя борьбы против дальнейшего соглашательства.

– Жордания, как огромная глыба, как старый кавказский Эльбрус, вдруг оторвался от родного хребта и величественно поплыл к другому берегу, – смеясь, говорил мне про него Луначарский, как всегда походя рассыпая свои образы и краски.

Кампания, поднятая кавказскими сородичами, и самый факт их оппозиции доставили большие неприятности нашим Церетели и Чхеидзе. Первый, сердясь и волнуясь, сохранял твердость и мужество, идя напролом ради идеи. Но второй, уже совсем через силу и окончательно подавленный, плелся за своим мучителем. Кавказцы дебютировали, кажется, и в меньшевистском ЦК, где коалиции уже приходилось туго. Но все же кое-как великая идея держалась.

Во фракции Демократического совещания у меньшевиков было уже не три, а четыре докладчика. В Смольном объявился Потресов, уже не раз подвизавшийся во фракционных заседаниях на тему о коалиции. Он должен был представлять собой правейшее течение (ибо Плеханов был не в счет), но разницу между Потресовым и Церетели не мог бы обнаружить никакой микроскоп. Третьим докладчиком был Жордания, он выступал против коалиции в качестве оборонца и лояльного партийного меньшевика, заменив собой Богданова. Четвертый же был представитель нашей автономной, нелояльной группы из циммервальдского, большевистского лагеря; это был старый Мартынов, прекраснейшая личность, но не особенно сильный, не слишком авторитетный политик и оратор. В сущности, он заменял Мартова только в силу своего огромного стажа.

Говорили без конца. Записалось несколько десятков ораторов, из которых, как всегда, успела высказаться ничтожная часть. Говорили на все лады, но уже все надоело.

Между собой толковали о сенсации, произведенной Жордания, и уверяли, что большинство провинциалов против коалиции. Однако голосование дало перевес принципу коалиции в четыре голоса, а после этого коалиция без кадетов была принята большинством в 26 голосов. Я только заглянул в Большой зал Смольного, где шло заседание, и поспешил к более интересным делам: в газете в эти дни мы вели жестокую кампанию.

Итак, Демократическое совещание открылось 14 сентября, ровно через месяц после Московского государственного. В торжественный день открытия, пока министр-президент увещевал промышленников и кадетов насчет принятия ими власти, в те же утренние часы мы в газетах читали интересные сообщения. Во-первых, стачечный комитет железнодорожников телеграфно сообщил по четырем магистралям, что через неделю в случае неудовлетворения требований надлежит приступить к забастовке. Во-вторых, группа заключенных большевиков сообщала, что завтра, 15-го, она возобновляет голодовку, которая была начата, но приостановлена по просьбе ЦК большевистской партии. Заключенным большевикам не предъявлялось никаких обвинений. Но на их освобождение власти соглашались только при условии огромного, заведомо непосильного для них залога. Это было издевательством, на какое не часто пускался царизм. В числе заключенных был известный Крыленко, арестованный на фронте и бывший заведомо вне столицы в июльские дни. Состоялся было приказ о его освобождении, но потом был приостановлен… Все эти сообщения газет в торжественный день 14 сентября производили очень благоприятное впечатление.

Открытие было назначено в четыре часа. Площадь Александринского театра была оцеплена придирчивым караулом, энергично оттеснившим толпу. Вокруг театра стоял «хвост» делегатов, из коих не все проявляли терпение. Получение билетов было осложнено какими-то формальностями и двигалось туго. Делегаты раздражались. Недалеко от меня в хвосте двигался Мартов, но меня не хотели пропустить к нему, хотя наши места были рядом, на сцене. Мимо хвоста, на улице, проходят какие-то господа и заглядывают в лица. Не ищут ли Ленина и Зиновьева? Их приказано арестовать при входе, но не в зале. Они, однако, не явились.

После долгих мыканий из комнаты в комнату, где сидели разные коменданты, комиссары, распорядители, мы наконец на сцене блестящего театра. Он уже почти полон, да и на сцене мест почти нет. Но еще не открывают, хотя скоро пять. Говорят, ждут Керенского. Непонятно, почему запоздал он. Утреннее заседание с биржевиками давно кончилось, для вечернего еще рано. В Александринском театре об этом, впрочем, ничего не знали. Почему-то многие ждут, что премьер даст объяснения по корниловскому делу. Разоблачения были на самом деле так внушительны, что «править» государством и явиться перед лицом «демократии», не реагируя на них, оказалось невозможно.

В ложе, отведенной для иностранных представителей, виднелось уже много фигур каких-то дипломатов. В оркестре были набиты журналисты, как сельди в бочке; сидеть было негде, едва стояли… Вот в царской ложе появились какие-то люди из Зимнего. Должно быть, сообщили, что Керенский изволит выезжать. Появился Чхеидзе и открыл заседание небольшой безразличной речью. О задачах совещания он высказался совершенно неопределенно. И действительно, как ни подбирали состав, но совещания фракций и «курий» показали, что коалиция трещит по всем швам. Стало быть, пора было понемножечку лишать собрание его учредительных полномочии и выдавать его за «совещательное», съехавшееся со всех концов просто от избытка времени.

Президиум был, как всегда, избран во фракциях. Сейчас он был только оглашен и молчаливо утвержден собранием. В нем было несколько новых людей из муниципалов и прочих еще не виданных у нас «курий», но больше были старые знакомцы, которых нечего и перечислять.

Во время речи Чхеидзе в зале появился Керенский, но энтузиазма, как в былые времена, он не вызвал и речи председателя, как прежде, не прервал. Но все же, когда ему предоставили слово, овация была шумной и продолжительной. Какая часть рукоплещет? Сколько оппозиции? Этого еще сказать нельзя.

Керенский волнуется, говорит с минутными паузами, переходит с места на место. Но как будто немножко «сдал»; запальчивости и раздражения как будто меньше, чем месяц тому назад, на Государственном совещании. Но что же он говорит?

Говорит как будто совсем лишнее и не говорит насущного. О политической конъюнктуре, об организации власти, о правомочиях и задачах совещания – ни полслова. Премьер ограничился тем, что потребовал доверия и поддержки. Великолепно…

Оценка конъюнктуры состояла в хорошо знакомых нам выкриках об анархии, о личной травле, о генерале на белом коне и снова о личной травле. Но главная часть речи состояла в том, что Керенский в меру своего разумения и такта действительно отчитывался по делу Корнилова. Молчать из престижа власти об основных проблемах, для решения которых собрался съезд, и вместе с тем давать показания в качестве обвиняемого без малейшего формального повода! Это совсем странно и ни с чем не сообразно.

Однако эта странность совершенно естественна. Обвинения попадали в слишком наболевшее место, и молчать было нельзя. Выступить, правда, было не с чем, но все же приходилось рискнуть. И вышло дело так.

– Bpеменнoe правительство поручило мне приветствовать настоящее собрание… но я не могу говорить, прежде чем не почувствую, что здесь нет никого, кто мог бы мне лично бросить упреки и клевету, которые раздавались в последнее время…

Керенский не успел кончить фразы, как раздались шумные массовые возгласы: «Есть, есть!» Поднимается шум. Чхеидзе тщится водворить порядок. Возобновляется овация… Совершенно ясно, что в собрании с такой сильной, организованной и ненавидящей оппозицией Керенскому доселе в революции выступать не приходилось.

– Позвольте мне поэтому. – продолжает глава государства, – изложить в кратких чертах то, что называется корниловщиной, и то, что я могу сказать по праву, было мною вскрыто и уничтожено.

Снова негодование и протесты из лож. Кричат: «Нет, нет, не вами, демократией и Советами!..» Но я склонен думать, что несчастный Керенский действительно верил в те нелепости, которые он говорил.

– Да, демократией, – продолжал он, – так как все, что я делал ее именем… И дальше Керенский в своей апологии хватается за самые наивные аргументы, которые собрание тут же оценивает цвишенруфами и междометиями. Он, Керенский, о предполагаемом выступлении справа знал давным-давно, он предупреждал о нем в не совсем и не всем ясных словах на московском совещании; он сейчас же арестовал корниловского вестника Львова; конный корпус был вызван, так как уже было известно о заговоре (о, боже!) и т. п. Надо сказать, что к этому времени картина августовских дней была уже достаточно выяснена печатью и знакома всем, кому было интересно. Трудно было бы понять, как можно решаться теперь на подобные публичные заявления, если бы их делал не Керенский.

Но Керенский проявляет ту же наивность, то же непонимание обстановки – в какую бы сторону ни бросилась его безудержная мысль.

– Не ошибитесь, – вдруг заявил он, – не думайте, что если меня травят большевики, то за мной нет сил демократии. Не думайте, что я вишу в воздухе. Имейте в виду, что если вы что-нибудь устроите, то остановятся дороги, не будут передаваться депеши (одни рукоплещут, другие смеются).

Не менее неожиданно и не менее нерасчетливо было следующее.

– Я должен заявить собранию, что Временное правительство ежедневно получает со всех сторон сведения о все более развивающейся в стране анархии. Только сегодня мы получили из Гельсингфорса телеграмму, где Временное правительство предупреждается, что гельсингфорсские революционные силы не дадут никому воспрепятствовать явочному открытию закрытого сейма.

Раздался гром аплодисментов и возгласы: «Правильно, правильно!»… Оратор ничем не мог на это ответить, кроме дешевой ссылки на другую телеграмму, несомненно апокрифическую, будто бы «немецкая эскадра, знакомая с положением дел, приближается к Финскому заливу…». Никакого отношения к предыдущему это не имело, немецкая эскадра так и не приблизилась, но в зале истины не знали, и Керенский среди начавшегося скандала уже счел себя победителем. Он заканчивает снова в мажоре:

– Когда я прихожу сюда, я забываю все условности положения, какое я занимаю, и говорю с вами как человек. Но человека не все здесь понимают, и я скажу вам теперь языком власти: каждый, кто осмелится покуситься на свободную республику, кто осмелится занести нож в спину русской армии, узнает власть революционного правительства, которое правит доверием всей страны.

Так выполнил глава правительства свою задачу. Очень большая часть собрания провожала его долгой овацией.

Дальше с большим успехом говорил военный министр Верховский, уже явно заслуживший у нас значительную популярность. Она позволила ему довольно смело и совершенно безвозбранно касаться некоторых больных вопросов: избиений офицеров, выборности командиров, к которой министр относится отрицательно. В общем, Верховский произнес – как бы в парламенте – вполне деловую речь, посвященную делам армии. В общем, он повторил те же свои мысли и ту же программу, которую он излагал в ЦИК.

А затем съезд приступил к своему основному, ненужному, нудному и «нелояльному» делу: приступил к обсуждению того, надлежит ли у нас быть коалиции или чисто демократическому правительству.

Странно: никаких официальных докладчиков не было. Начались прямо речи фракционных ораторов, и притом выбираемых случайно, без видимой системы. Первым говорил Чернов, затем Каменев, Богданов и Церетели. Чернов защищал коалицию без кадетов, но больше напирал на программу правительства; он был из всех ораторов самым витиеватым, расплывчатым и беспочвенным. Богданов настаивал на чисто демократической власти, но не советской, а именно той, какую представляет Демократическое совещание. Каменев и Церетели были флангами – их программы известны и совершенно определенны. Но ни одна из речей решительно не заслуживает изложения. Все уже слышано и читано – без остатка. Собрание еще забавляется цвишенруфами, но уже немного скучает. Впрочем, каждый оратор имеет свой успех у большой части собрания.

Соотношение сил пока установить сколько-нибудь точно нельзя. Большевики – в меньшинстве. Но в каком меньшинстве? Такого еще не видел ни один Всероссийский съезд демократии. Их примерно треть. Но с ними уже обеспечен постоянный союз левых эсеров-интернационалистов. Имеются и примыкающие группы – меньшевики-интернационалисты, «новожизненцы», многие беспартийные… Вся оппозиция правительству как будто приближается к половине. Но черновское болото может склонить и туда и сюда.