Выход в начале

Николай Щербатюк

Выход в начале

Предисловие

Милан, 1971 год – город, где история и современность сплетаются в причудливый узор улиц и площадей, где в воздухе витает аромат свежесваренного кофе и старых полотен. В этом городе живёт Карлос – художник, для которого живопись – больше, чем ремесло, больше, чем способ выражения эмоций. Это его реальность, его жизнь, и, как он вскоре узнает, его проклятие.

«Выход в начале» – не просто мистический роман. Это рассказ о том, как границы между творцом и творением становятся зыбкими, о том, как искусство способно менять не только восприятие мира, но и саму ткань реальности. История Карлоса – история художника, который рисует не только обнажённые фигуры, но и саму судьбу.

В этом повествовании переплетаются философия и психология, страх и надежда, любовь и одиночество. Мы погружаемся в глубины человеческого сознания, задаёмся вопросами о природе жизни и смерти, о том, что остаётся после нас и как наше творчество может жить своей собственной жизнью.

Каждая страница этой книги – шаг в неизвестное, где то, что казалось привычным, начинает играть новыми красками, а тени приобретают собственное сознание. Милан – не просто фон, это живой персонаж, в чьих узких переулках прячутся тайны и загадки.

Приглашаю вас пройти этот путь вместе с Карлосом, почувствовать пульс его переживаний, заглянуть в бездну, где искусство становится живым, а жизнь – картиной. И, возможно, найти свой собственный выход… в начале.

Глава 1. Мастерская на улице Лавиния

1. Пыль и свет на старом холсте

Свет в мастерской Карлоса всегда падал под углом. Он не просто освещал пространство – он расчерчивал его, разбивая комнату на треугольники тени и прямоугольники яркого золота, как будто невидимая рука продолжала рисовать на полу и стенах даже тогда, когда он сам клал кисть.

Мастерская находилась на третьем этаже старого здания, с облупившейся штукатуркой и винтовой лестницей, скрип которой был голосом времени. Комната выходила окнами на улицу Лавиния – узкую, почти забытую, где прохожие были редки, а машины – ещё реже. Здесь запах краски, уайт-спирита и старого дерева сливался в едва уловимую ноту, которую Карлос, просыпаясь по утрам, принимал за подтверждение, что он всё ещё жив и находится именно здесь.

На стене напротив входа висел его первый холст. Он не продавал его, не заканчивал, даже не трогал последние два года. Это был портрет женщины – не конкретной, скорее, идеи женщины. Черты лица были смазаны, словно он не смог выбрать, какой именно она должна быть. Однако глаза были точными, почти гиперреалистичными, и, как он однажды признался себе в пьяной тишине, – пугающе живыми.

В тот день, когда всё началось, он проснулся оттого, что пыль плясала в воздухе как никогда прежде. Это была не просто пыль. Она казалась одушевлённой. Он посмотрел в окно – солнечные лучи прорезали пространство с какой-то нарочитой режиссерской выверенностью. Будто кто-то невидимый поставил прожекторы, чтобы выделить на фоне скучного мира эту старую мастерскую, эту конкретную комнату, этого конкретного мужчину – Карлоса.

Он протёр глаза, сел на край кушетки и вгляделся в свет. Пыль действительно вела себя странно: она, казалось, не оседала, не кружила хаотично, а стекала по невидимым нитям – от потолка к полу, сквозь холсты, сквозь воздух и даже сквозь его руку, если подставить её под луч.

– Слишком много абсента вчера, – пробормотал он. – Или слишком мало сна.

Но ощущение странности не проходило. Он встал, прошёл мимо холста с женскими глазами и почувствовал, как сердце резко дернулось, будто кто-то внутри груди дернул за верёвку. Он обернулся. Глаза на холсте… Вчера они были другими. Он был уверен.

Он не касался этой картины. Не прикасался к ней более двух лет. Но теперь взгляд с холста стал глубже, точнее. Он чувствовал – да, именно чувствовал, – что теперь эти глаза смотрят на него, а не мимо.

Он подошёл ближе. Свет играл на фактуре холста, выявляя тончайшие мазки. Краска слегка потрескалась у уголков глаз. В комнате стояла такая тишина, что он услышал, как капля краски медленно стекает по стенке банки с растворителем. Внутри него всё стянулось. Что-то изменилось.

Он вспомнил ту девушку. Моника. Она позировала ему в течение двух недель, весной, когда ещё был мартовский холод, и они обогревались обогревателем, который фонил электричеством на весь дом. У неё были светлые волосы и длинные руки. Она смеялась странно – как будто пыталась сдержать крик. После последнего сеанса она больше не пришла. Он думал – уехала, передумала, нашла кого-то, кому не страшно позировать обнажённой. Это случалось.

Но теперь, глядя в эти глаза, он понял – он больше никогда её не видел. Не на улице. Не в кафе. Не в галереях. Не слышал о ней ни слова. Она исчезла, растворилась, испарилась, словно… словно он схватил её в этих мазках и не отпустил.

Он отшатнулся, как от удара. Сердце билось слишком часто. Он сел на стул и закрыл глаза. Сколько девушек он нарисовал за последние два года? Семь? Восемь? Скольких из них он потом встречал снова? Он начал вспоминать. Лица мелькали в сознании, как негативы: тёмные, неясные, с пустыми глазами. Он не мог вспомнить ни одного конкретного момента после сеанса. Ни одной из них.

Свет продолжал струиться в комнату. Пыль шевелилась.

Он посмотрел на свои руки – тонкие пальцы, привычные к мелким движениям кисти, дрожали.

– Это просто совпадение. Просто совпадение, – сказал он вслух, но даже сам себе не поверил.

Потом он сделал то, что делал всегда, когда не понимал, что происходит: открыл ящик, достал бутылку граппы, налил себе и выпил залпом. Горло обожгло. Жидкость будто хотела стереть тревогу, но та уже начала врастать в него.

Старый холст стоял у стены. Глаза с него не отрывались от него ни на мгновение.

Карлос встал. Прошёл к окну. Внизу – улица Лавиния, солнечная и пустая, как декорация. Всё выглядело реальным. Но он впервые за долгое время начал сомневаться: а есть ли граница между реальностью и тем, что он рисует? Или, быть может, его кисть уже давно рисует саму реальность?

Он отвернулся от окна и посмотрел вглубь комнаты. Свет упал точно на другой холст – чистый, натянутый, ожидающий.

И он ощутил – неосознанно – что этот холст ждёт. Ждёт новую модель. Ждёт чью-то душу.

2. Первая натурщица исчезает

Её звали Моника Ленте. Её кожа была цвета слоновой кости, а волосы – цвета старого золота. У неё была привычка поправлять прядь за ухо, даже когда она сидела неподвижно, позируя. Она говорила мало, но смеялась часто. В её смехе было что-то тревожащее, будто он рождался из слишком большой тишины внутри.

Карлос нашёл её через знакомую – ассистентку на факультете изобразительных искусств. Она говорила, что Моника уже не раз позировала художникам и легко держит позу. Он позвонил ей, договорился, и уже через два дня она стояла перед ним, полностью обнажённая, с лёгкой дрожью в плечах, как будто не от холода, а от внутреннего напряжения.

Он рисовал её в течение пяти дней. Каждый раз – на рассвете. Свет в это время был особенно резкий, как будто солнце резало мастерскую пополам. Карлос заметил, как странно быстро продвигается работа. Его мазки были точны, рука будто сама знала, куда тянуть линию, где дать тень, где оставить пустоту. Лицо Моники складывалось на холсте почти само собой. Он чувствовал некое беззвучное давление – как будто не он рисует, а картина вытягивает её из реальности, часть за частью.

На шестой день она не пришла.

Сначала он подумал, что она проспала. Потом – что передумала. Позже – что уехала. Он ждал ещё два дня, прежде чем попытался позвонить по номеру, записанному на обороте старого конверта. Ответа не было. Ни на звонки, ни на письмо, которое он оставил у привратника её дома.

Прошла неделя. Его тревога нарастала. Он пошёл по привычке в кафе у угла, где они иногда пили кофе после сеанса, и спросил у бармена, не видел ли он её.

– Ту блондинку? – Бармен нахмурился. – Нет, давно уже не заходила. Слушай, странно… кто-то недавно спрашивал про неё. Из полиции.

Карлос почувствовал, как в груди что-то опустилось. Полиция? Почему?

Бармен, вытирая стакан, бросил вскользь:

– Они сказали, что она не вернулась домой и никто не знает, где она. Соседка подала заявление. Странное дело.

Странное? Нет. Оно казалось ужасающе знакомым.

Вернувшись в мастерскую, он сел перед холстом с её портретом. Глаза, губы, складка ключиц – всё было слишком живым. Почти настоящим. Он провёл пальцами по холсту – поверхность была сухой, но в воздухе что-то подрагивало, словно энергия не закончила свою работу. В тот момент он подумал, почти с ужасом: а что, если она действительно здесь? Внутри?

Он встал, подошёл к окну. Дождь начинался где-то в глубине улицы Лавиния, но ещё не добрался до их дома. Воздух был натянут, как перед бурей.

На следующий день к нему пришли. Не в форме – двое мужчин в пальто. Один был худой, с глазами, которые не моргали. Другой – плотный, с лицом мясника.

– Сеньор Карлос Альберти? – сказал первый, заглянув в мастерскую.

– Да. Что случилось? – он попытался звучать спокойно.

– Мы из полиции. Хотели бы задать вам пару вопросов о Монике Ленте. Нам сказали, что вы были последним, кто её видел.

Карлос пропустил их внутрь. Мастерская вдруг показалась слишком тесной. Холсты – слишком многозначительными. Портрет Моники – слишком откровенным.

– Она позировала мне, – сказал он. – Пять сеансов. Потом не пришла. Я не знаю, куда она делась. Честно.

– Она когда-нибудь говорила о проблемах? Беспокойствах? Была нервной?

– Немного… но не больше других. Никаких особых признаков. Просто… просто странно, что она исчезла. Очень странно.

Плотный мужчина подошёл к холсту и наклонился.

– Это она?

– Да.

– Очень… точная работа. Почти фотография.

Карлос промолчал. Его руки вспотели. Он чувствовал, как что-то внутри него съёживается. Он не был виноват. Он точно не был. Но всё в нём кричало, что это не совпадение.

Они ушли, пообещав «держать его в курсе». Он закрыл дверь и рухнул на кушетку. Свет начал угасать, в воздухе появилась зловещая плотность. Казалось, сама мастерская следит за ним.

В ту ночь он не спал. Он смотрел в потолок, слушал, как капает вода с крыши, и впервые за долгое время думал не о красках, не о форме тела, не о том, как уловить жест. Он думал о грани между реальностью и искусством.

И о том, что он, возможно, её перешёл.

3. Случайность или совпадение?

Утро в Милане в тот день было странно тихим. На улицах как будто не хватало звуков, будто кто-то приглушил город. Карлос вышел на балкон своей мастерской с чашкой кофе, и впервые заметил, как пусто стало в доме напротив. Раньше там за занавесками двигались тени – женщина в халате, ребёнок, собака. Сейчас – ничего. Только занавеска, слегка колеблющаяся на ветру.

Карлос возвращался к портрету Моники снова и снова. Её глаза смотрели на него с холста с каким-то тихим упрёком. Он знал: так не бывает. Не может быть, чтобы изображение вытягивало живого человека. Но всё происходящее – её исчезновение, слишком реалистичный портрет, ощущение утраты – казалось более реальным, чем сам город.

Он попытался найти рациональное объяснение. Может, она ушла добровольно? Сбежала, не сказав никому? Может, просто совпадение – она позировала ему, а потом исчезла? Это город. Здесь случаются трагедии, исчезновения, тайны. Это – жизнь. И всё же…

Несколько дней спустя он решил отвлечься. Знакомая художница попросила помочь ей с оценкой новых холстов. Он зашёл в её студию на окраине города – там, где улицы покрыты пылью, а дома выглядят, как забытые рисунки.

В её студии он встретил Наталию – молодую студентку, которая училась живописи. Карлос поначалу не обратил на неё внимания, но к вечеру разговор зашёл о портретах, и она вдруг сказала:

– Я позировала недавно одному художнику. Он странный. Не такой, как все. Но я чувствовала, что он как будто… забирает что-то, когда рисует.

Карлос почувствовал, как его желудок сжался.

– Кто это был? – спросил он, надеясь, что это не он сам.

– Я не помню имени. Он с улицы Лавиния. Кажется… – она на секунду задумалась. – Карлос? Альберти, что ли?

Он выпрямился.

– Это… я.

Наталия застыла. Между ними повисла тишина.

– Простите, – сказала она, слегка улыбаясь. – Я не хотела обидеть. Просто странное чувство. И вообще, может быть, я просто накрутила себя. После того, как подруга рассказывала о девушке, которая исчезла после позирования…

Карлос почти не слышал продолжения. Всё внутри сжалось. Опять. Снова связь. Снова кто-то говорит о странном ощущении, о потере, о поглощении. И снова – его имя.

– Подруга? Какая подруга?

– Моника. Мы были знакомы. Не близко, но всё же. Я позировала ей на одном сеансе. Потом она пропала. Стало жутко, когда узнала, что она работала и с вами. Простите.

Карлос вышел из студии, не попрощавшись. Милан вдруг стал тесным. Воздух пах металлом. Он шёл по улице, будто убегая от чего-то, что всё ближе. На следующем перекрёстке он остановился и посмотрел на витрину лавки – отражение показало его лицо. И он впервые увидел в себе не художника, а участника чего-то, что не понимал.

В ту ночь он снова не спал. Он разложил перед собой все работы за последние два месяца. Портреты. Почти все – женщины. И почти все – исчезли или прекратили с ним контакт. Не брали трубку. Переехали. Уехали. Пропали. Стало трудно отрицать: это не случайность.

Он записал имена:

– Моника Ленте – исчезла.

– Джулия Россо – «уехала», но ни один знакомый не знал куда.

– Валентина Паджи – перестала выходить на связь.

– Элиза – не приходила за оплатой.

Он положил рядом изображения – лица, позы, тела, линии. Картины будто вибрировали. И чем дольше он смотрел, тем сильнее чувствовал: они здесь. Не метафорически, а буквально. Часть этих женщин внутри холста.

Он закрыл глаза и представил, как они растворяются с каждым мазком. Как будто он не рисовал их, а запечатывал. Как будто холст был не окном в мир, а дверью вовнутрь – куда-то, где нет обратного пути.

Утром в мастерскую снова постучали. На этот раз – женщина. Высокая, с чёрными волосами, в чёрном платье. Она представилась как Лаура Монтевекки.

– Я слышала, что вы работаете с портретами. Мне рекомендовали вас.

Она говорила мягко, почти шепотом. В её голосе была внутренняя музыка – печальная, как старый вальс. Карлос смотрел на неё и чувствовал, как в груди разгорается что-то… новое. Или старое, но позабытая.

– Я… да, – сказал он. – Но сейчас не беру новых заказов.

– Почему?

Он замер. И вдруг не нашёл, что сказать. Он не мог ответить: потому что я, возможно, краду души. Или потому что у меня умирают модели.

Он просто смотрел в её глаза.

И в этих глазах было что-то… знающее.

Будто она уже знала, кто он. Что он сделал.

И всё равно пришла.

4. Спор с собой и вино в стакане

Карлос сидел у окна, смотрел, как капли дождя стекают по стеклу, и не мог избавиться от ощущения, что сам растворяется – медленно, капля за каплей. Словно его реальность размокает вместе с серым небом Милана. На столе стоял бокал дешёвого красного вина, которое он покупал в лавке у Феличе – продавца, который никогда не задавал вопросов, а только подмигивал.

Он не пил раньше. Почти никогда. Но теперь бутылка стала чем-то вроде… фонаря в темноте. Вино не делало лучше, но сглаживало углы. Углы мыслей. Углы тревог. Углы лжи, которой он кормил сам себя.

Карлос потянулся за бутылкой и плеснул себе ещё. Вино ударило в голову быстро – он был усталый, не ел почти сутки. Художник, который не хочет рисовать. Парадокс. Грех, если судить по художникам прошлого. Но что, если его кисть – как проклятие?

Он поднял бокал, будто обращаясь к потолку:

– Ну, а ты как думаешь, Карлос? Сходишь с ума?

И сам себе ответил:

– Ещё нет. Но шаг за шагом приближаюсь.

Разговор с собой становился привычкой. Он чувствовал, как внутри него растёт раскол: один Карлос всё ещё верил в реальность, в случайности, в совпадения. Другой – уже видел закономерность, и не мог отвернуться. Одна часть его хотела спрятаться, забыть, снова писать пейзажи. Другая – чувствовала зов. Почти мистический.

– Они не исчезли, – пробормотал он. – Я просто… забрал их.

Вино приятно обжигало горло. Внутри – беспокойство и пепел. Он закрыл глаза и попытался вспомнить лицо Моники. Настоящее лицо, не то, что на холсте. Там она была почти идеальна. А в жизни? Смеялась неровно, ковырялась в сумке вечно, всегда опаздывала… Всё это исчезло. Картина стёрла её реальность и создала свою.

Он ударил кулаком по столу.

– Я не Бог. Я не творец судеб. Я просто рисовал! – выдохнул он в пустоту.

Ответа не было. Только звук улицы за окном. И капли, бьющие по стеклу.

В голове зазвучал голос – внутренний, знакомый, ехидный:

– А если ты не сойдёшь с ума, что тогда? Что, если это правда? Что, если ты обладаешь даром?

– Даром? – фыркнул Карлос. – Проклятием.

– Смотри, как ты говоришь. Как будто тебя насильно заставляли. Как будто ты не испытывал восторг, когда портрет получался. Когда лицо оживало.

– Я просто хотел писать правду.

– А получил силу. И теперь боишься.

Карлос встал, начал ходить по комнате. Этот спор – не просто мысли. Это было раздвоение. Один он – художник, ищущий свет и форму. Другой – почти медиум, втянутый в нечто большее, чем он сам. Между ними – бокал вина, кисти, и лица исчезнувших.

Он подошёл к зеркалу. Посмотрел себе в глаза. Там были усталость, страх, но и… любопытство.

– А если ты можешь заглянуть туда, куда другим не положено? – продолжал внутренний голос. – А если твои картины – не ловушки, а двери?

Он замер. Двери?

Вино снова плеснулось в стакан. Он выпил. Ожог – почти приятный.

– Тогда зачем они не возвращаются?

Ответа не было.

Он лёг на диван и прикрыл глаза. Ему снова снились девушки. Но теперь они были не в мире, а внутри картины. Они стояли в поле, окружённом рамой. И каждая пыталась что-то сказать. Беззвучно. Губы двигались, глаза кричали. А он – стоял по другую сторону холста, с кистью в руке. И не мог понять, что они хотят.

Проснулся в поту. Утро ещё не наступило. На столе – бокал, в котором остатки вина казались кровью.

Он сел, дрожащими руками взял карандаш. Нарисовал круг. Внутри – лицо. Новое. Он не знал, кто это, но знал: этот портрет не имеет права родиться.

Он порвал бумагу. Вторую. Третью. Пока не стало ясно – его тянет рисовать дальше.

И вот в дверь постучали.

Он вздрогнул.

– Кто там?

– Лаура, – раздался голос.

Вино застыло в горле. Он медленно подошёл к двери, открыл. Она стояла, как и в прошлый раз – чёрное платье, сдержанная улыбка.

– Я думала… может, вы передумали?

– О чём? – хрипло спросил он.

– Нарисовать меня.

Карлос молчал.

Он смотрел в её глаза.

И снова видел в них… знание.

5. Прореха в реальности: взгляд с картины

Картина с Моникой стояла в углу мастерской, накрытая тканью. Карлос избегал смотреть на неё. Вечерами, когда он проходил мимо, ему казалось, что из-под полотна что-то шевелится – не в буквальном смысле, нет. А в каком-то другом, внутреннем, словно его взгляд зацеплялся за ткань, а сознание – за то, что под ней.

В ту ночь, после ухода Лауры, он долго сидел в кресле, уставившись в пустой холст. Краски были разложены, кисти намочены, всё готово. Но он не мог начать. Его пальцы дрожали. Не от страха – от тревоги знания. Как будто он уже знал, чем всё закончится, и этот конец подкрадывался, как ворон на проводе.

Он подошёл к углу. Осторожно взялся за ткань. Задержал дыхание. И снял её.

Моника.

Она смотрела прямо на него. Изнутри холста. Так, будто не было границы между ними. Как будто она по-прежнему здесь, но в какой-то другой плоскости.

– Привет, – прошептал он сам себе, не ожидая ответа.

И вдруг… ему показалось, что она моргнула.

Нет, не явно. Не физически. Но чувство было столь явственным, что он отступил на шаг. Зацепился за стол и едва не упал. Всё внутри сжалось.

– Прекрати, – сказал он себе. – Это нервы. Это алкоголь. Это вина. Ты просто сходишь с ума. Потеряешь контроль – потеряешь всё.

Он сел, уставившись на картину. Глаза Моники были такими живыми, что ему показалось – если прислушаться, можно услышать, как она дышит. И тогда он заметил: фон картины изменился.

Когда он её писал, за спиной девушки была стена – старая, кирпичная, без украшений. Теперь там… что-то другое. Тени. Глубина. Словно окно в пространство, которого быть не должно. Он подошёл ближе.

Цвета не менялись. Краска не двигалась. Но перспектива изменилась. Как будто картина пожила без него. Или – он просто не замечал раньше?

Он взял увеличительное стекло и медленно провёл по контурам. В один момент ему показалось, что в глазу Моники отражается что-то… не в мастерской. Как будто она смотрит не на него, а изнутри, в иной мир. Или в ту часть этой реальности, которая обычно скрыта.

– Это безумие, – прошептал он.

Но не смог оторваться.

В эту ночь он не спал. Он пытался вспомнить каждую деталь – как она позировала, как говорила, как теребила кулон на шее. Всё это теперь осталось только здесь – внутри картины. Но почему он чувствовал, что Моника там – не исчезнувшая, не мёртвая, а перемещённая?

Он попытался нарисовать её снова – по памяти. Не воссоздать портрет, а передать чувство. Линии шли грубо, карандаш дрожал. В итоге – абстрактное лицо, почти призрачное. Но в нём – тревожный взгляд. Упрёк? Или просьба?

И тогда он понял: картина не просто сохраняет облик. Она втягивает.

Как будто в момент абсолютной концентрации, когда он рисует по-настоящему, – открывается дверь. Не символическая. Реальная, но не в том смысле, как мы понимаем. Прореха в ткани мира. Сквозь которую можно… уйти.

Утром он пошёл на рынок. Нужно было проветриться, дышать, видеть людей. Он шёл мимо киосков с апельсинами, сырами, старухами, кричащими «фреско!». Всё было, как всегда. Но он чувствовал: что-то уже не так. Пространство стало более хрупким. Он не мог объяснить, но будто бы внутренний глаз теперь видит… трещины.

Он стал замечать странности: мальчик, идущий по улице, кажется, идёт в другую сторону, но мгновенно – уже у него за спиной. Старик, который кричит рыбный прайс, вдруг оглядывается, как будто слышит зов. Звук колокольчика с церкви звучит в два раза дольше, чем должен. Он останавливается, смотрит на здание. И тогда видит, что в окне звонницы никого нет.

Он возвращается в мастерскую. Картина снова накрыта, но теперь он знает: она смотрит. Даже сквозь ткань.

Он садится в кресло и говорит вслух:

– Если ты там… покажи мне. Не ответ, а направление.

Тишина. Только капает кран.

Но на столе – лист. Пустой. Он тянется к карандашу и рисует. Не думая. Просто даёт руке двигаться.

В итоге получается… глаз.

Женский.

И в зрачке – он сам.

Глава 2. Пропасть между линиями

1. Руки художника и границы реального

Руки Карлоса дрожали не от старости, не от холода, а от слишком частого приближения к границе, которую он не мог назвать. Это не был страх, и не было вдохновение. Это было как будто… дыхание чего-то чуждого, едва уловимого, что касалось его через кисть, краску, через каждое движение пальцев.

Он впервые задумался об этом после исчезновения Жизеллы.

Жизелла была яркой – громкий смех, синие тени на веках, уверенный шаг. Позировала без стеснения, свободно, почти вызывающе. Он написал её почти на одном дыхании – как будто она сама ложилась на холст, вытекала из кисти без усилий. Это была одна из самых живых его работ.

Она пропала через два дня.

Как и Моника.

Только теперь Карлос начал понимать: это не совпадение. Девушки исчезали после того, как он завершал портрет. Не в процессе – именно после. Будто финальный мазок был… приговором? Или порталом?