Так поговорим же о любви

Творя усиленно молитву раздеваюсь до трусов, делаю зарядку, обсыпаю себя снегом и сажусь в позе «лотос» на принесенную с собой кошму. Не прекращая призывать на помощь Всевышняго вдыхаю медленно воздух, и задержав, мысленно его посылаю вплоть до кончиков пальцев ног и рук. И еще медленнее выдыхаю, чувствуя физически как он уходит постепенно со всего организма, унося с собой ту несуразицу, что по каким-то причинам где-то нахватал. Минут десять мысленно «обмываю» круговым движением вдыхаемого воздуха печенки, селезенки, сердце, голову –«подымаясь» снизу вверх, особенно сердце – на задержке дыхания до счета тридцать два. Потом попеременное вдыхание и выдыхание воздуха разными ноздрями носа, пропуская воздух вдоль грудной клетки, спереди, делая «петлю» на копчике, а выдыхая другой ноздрей по позвоночнику. И через минут тридцать чувствую себя спокойным и уравновешанным, «нейтральным» как небо перед глазами, готовый к труду и борьбе. И в зимнее время более скорое «возвращение» в уравновешанное состояние, ибо организму дополнительно приходится бороться и с пониженной, иногда, и не редко до тридцати пяти и ниже, температурой. Мороза во время занятий не ощущается, когда полная концентрация на занятии, когда нет никаких посторонних мыслей, когда ты весь живешь сразу в двух эпостасях –физическом –дыхательные упражнения со счетом; и молитве, а то и сразу, одновременно читаешь и две, вторую как на подсознании –аккомпанемент. И этим способом «выгоняшь» с головы все –хорошее и плохое. А вот летом чтобы привести чувства в порядок приходится заниматься подольше. Почувствовав себя «закаленным» к житейским неурядицам, постепенно, в течении десяти минут начинаешь сокращать задержку дыхания и сроки времени вдохов и выдохов, начинаешь ощущать телом мороз; доведя до нормального, спокойного состояния дыхание, встаешь; мысленно посылая во все четыре части света всем людям здоровья и благополучия обсыпаешь себя снегом, пока снег тает и высыхает на теле –небольшая зарядка. И когда спускаешься со скалы и идешь по тропинке домой в голове нет ни одной никакой мысли –пустота как небо; и тело легкое и «воздушное», ты его почти не ощущаешь.

Можно добиться исключительных результатов в физической области –спорте, в умственной –интелектуальная работа при усиленной тренировке, но более быстрее и успешнее во всех делах твоих будет продвижение если ты призываешь на помощь Всевышняго, если только надежда и упование твое Господь и если уразумеешь сердцем что силы твои не беспредельны, а все от Господа, и Его могущество и свет правят миром и тобой.

Вовремя я уравновесил себя, вовремя. Твердого духом Господь хранит в совершенном мире, ибо на Него уповает он. Возле входа в общежитие сидит « моя» Люба, из-за которой и приехал в Коксу, с братишкой на бревнышке –дожидаются. Взглянув на них прошел к себе в комнату. Заходят. Братишка глянул вопросительно и отошел к окну; Люба присела на край кровати. Да рано же, рано! Не пришло еще твое время; совсем немного осталось. Взял баян и заиграл: « марш славянки» –Уходи! Поняла. Заплакав, закрыла тихонько дверь с той стороны. Немного погодя оборачивается брат:

–– Идет, плачет.

–– У ней, брат, слезы, что вода, ценности не представляют. Поплачет и успокаиваться уедет в деревню. Ты кушать будешь?

–– Нет, я поел. Ну я побежал, ладно?

–– Я буду у Геннадия Ивановича, и долго. За ключом придешь туда.

Брат «упорхнул». Положив баян в футляр пошел к Ивановичу с баяном.

–– Здравствуй Коля, проходи. Мы рыбки пожарили, как раз вовремя, –встретили радушные хозяева.

–– Долго, ох как долго же тебя не было.

–– И что, никто не приходил? –спросил, ставя баян в комнате, заранее зная ответ, и проходя в кухню на вкусный запах.

–– Ни одного дня мы без внимания не были. Твой брат со своей Светой каждый день навещают. Когда с помощью их и пройдусь немного. И спорят всегда между собой, никак их мир не берет, всегда что-то выясняют –Сергеевна улыбнулась светло. –Как мне с ними легко и хорошо, очень сердечный у тебя брат.

–– Должон –засмеялся я –со мной живет.

–– На скалу ходил?—задал вопрос Иванович, глянув испытующе на меня.

–– Я должен привести свои чувства в порядок, выгнав всякую несуразицу и придти к вам, чтобы вам было хорошо с моего прихода. Чего же я вам смогу принести если нет ничего светлого в душе, если один плач и неразбериха.

Помолчали, уничтожая с аппетитом рыбу. Я обратил внимание на большой таз хариуса, залитой водой для оттаивания и подумал удовлетворенно: « На двоих и на неделю хватит».

–– Не хватит, не хватит – засмеялся Геннадий Иванович –сегодня все пожарим, гости приедут и сами будут жарить, что б свеженькую поесть. Савелий Николаевич и привез.

–– Навещают?—«колыхнулось» во мне светлое и теплое чувство.

–– Часто даже. И всегда под вечер, и всегда с дочерьми, когда и Клава с ними. Потеряли они тебя, даже в воскресенье не приезжаешь к ним. Николаевич через своих людей узнал где ты все время был, объяснил дочкам. И ты знаешь, Коля, то что ты не оставил одну своего Учителя, что все время с ней находился, что рассказали про вас в деревне, –полюбился ты им еще больше, чуть не каждый вечер с отцом приезжают, спрашивают о тебе. И какой-то испуг у них, потерять тебя боятся, боятся что ты их оставишь? –Любовь Сергеевна испытующе глянула на меня. Я отвел глаза:

–– Сегодня их увижу –и получилась эта фраза у меня с любовью и теплотой.

–– Увидишь, и скоро –и растаял «ледок» недоверия к моим чувствам к близняшкам. Искренность много значит.

Достал баян и полилась легкая и веселая музыка, –эх, жаль, Бори нет. Притихли мои друзья и печаль и задумчивость на лицах –с чего бы это?

По темноте подъехал знакомый « уазик» –враз распахнулись все дверцы и идут наши долгожданные. В коридорчике взаимные приветствия, объятия, тут же сразу слегка и выговор я получил, девчонки довольно больно «поширяли» под бока, перед тем как «измусолить» мои щеки. И грустинка и радость от встречи, всеобщая благожелательность и симпатия. Ни о чем, к моей радости, меня не расспрашивали, девчонки прошли на кухню хозяйничать и я с ними и с баяном; старшие удалились в комнату. Но играть не пришлось, подружки мои « забросали» меня вопросами о обычаях староверов, о молитве, о приготовлении к молитве, интересовались вопросами саморегуляции, психическим контролем над своим телом и мыслями. Как Господь дал разумения объяснял с примерами житейскими и изречениями пророков из Библии. Старшие в самом начале беседы переместились поближе со стульями и внимательно все слушали пояснения. Слишком уж сказать что я открывал для них « Америку» –нет; семейство близняшек два года с учителями своей школы занимались в секции ивановцев, выполняя до тонкостей предписания Парфирия Корнеевича; и более, как я понял, расспрашивали для собственного уяснения –что я знаю и разумею. Но а для Ивановича с Любовь Сергеевной это было ново и слушали они особенно внимательно. С замечаниями, уточнениями, с согласованностью мнений –беседа продолжилась далеко за полночь за общим столом; во втором часу ночи гости уехали домой, захватив меня.

Не приезжая месяц в с. Огневку, на следующий день я открыл для себя «новость» –как много у меня друзей здесь. Утром на речке сельчане просто единным выдохом: « Гость, Никола приехал!». И подружкам приятно, а про меня и говорить нечего. Олеся с Оксаной убежали к своим ивановцам а мне минут пятнадцать нужно было держать «осаду» –от пожатий рук и похлопываний по плечу и рука и плечо онемели. Когда всплеск взаимных симпатий уменьшился, разделся и нырнул в сугроб. А вот уж и знакомый малыш, а за ним еще двое, одна из которых девочка лет четырех –и давай меня забрасывать снегом. Поочередно окунул их в сугроб, а когда вылезли –начал « убегать» от них по речке. Смех, когда «догонят», возня в снегу. Может и близняшки решили к нам присоединиться, не знаю, но когда они стали приближаться, я оставил малышню –и дай Бог ноги, зря что ли у меня первый разряд по бегу а второй по лыжам. И еще пару раз за утро, хотя сестры и уверяли, что подходят ко мне не купать. И оделся пораньше их и дожидался подружек среди сельчан, подальше от берега.

–– Смотри, как он купаться не хочет –смеялись.

–– Так если будет убегать, то пожалуй им его не искупать.

А днем опять крутим пластинки, вечером в клуб.

Вечером девчонки проводили до края поселка, простились, уверяя меня, что будем видеться чаще по вечерам у Геннадия Ивановича. И то благо! По знакомой дороге через короткое время был дома.

Представьте, что вы порезали руку или ногу. В этом случае зажмете как-нибудь рану, перевяжете какой-нибудь тряпицей – и бегом в больницу. Там поставят обезбалевающий укол, обработают рану, зашьют, наложат повязку. А если, представим, вы не пошли в больницу, да еще дополнительно на рану сыпанули соли – боль немилосердная, от боли останавливается сердце, в голове туман до такой степени, что Господа на помощь позвать не можешь. Хорошо, если рядом есть близкий человек, он, сам того не сознавая, одним своим присутствием, состраданием облегчит вашу участь, возьмет часть вашей боли своим состраданием на себя, и ты « не сыграешь в ящик». Это я постарался описать состояние человека, который излечивает человеческие недуги своим духом, светом, берет наши немощи на себя. Человек « сживается» со своей болью, немощью, она, боль эта как бы « разрастается» во времени, сьедая человека постоянством. Чистый человек, концентрируя немощь, беря её на себя, перерабатывая, посылая её в назначенное ей место, должен одновременно освятить, дать свет и энергию в ту часть тела, которую эта немощь съедала.

Во вторник, сразу после того как сдал смену, отмывшись в душе, не заходя домой отправился на « свою» скалу заниматься медетативными, как сейчас говорят, упражнениями. Сразу за поселком находится довольно большая сопка – « Алтайка» в местном наречии; со сложным рельефом местности, где зимой проложена на снегоходе « Буран» лыжная трасса для тренировок; с более крутой возвышенности слалом с трамплинами и без –для катания на санках и горных лыжах. На сопку ведут две дороги, утоптанные снегоходом; более пологая –полтора километра подъема; а другая, довольно крутая –менее километра от подножия сопки. Пробежав два раза по кругу, постояв и поразмыслив на вершине сопки, пошел к Геннадию Ивановичу. Получилось так, что одновременно и он в это время пошел на обед, встретились на проходной предприятия.

–– Здравствуйте, Геннадий Иванович. Я к вам.

–– Здравствуй Коля. Чего это ты вместо отдыха после смены круги « наворачиваешь»? Пойдем, вместе пообедаем.

–– Вот после обеда и доложу –отвечаю, шагая в ногу с другом.

Поприветствовав Сергеевну уселись в кухне за стол. За обедом поглядывали на меня вопросительно, стараясь « прочесть» на лице или ожидая что я « метну» свою мысль в них –зачем мне нужны были эти пробежки. Балакурил, говорил про хорошую погоду, как хорошо в парке наблюдать за птицами, как прекрасно после кочегарки пройтись по парку, подышать свежим воздухом. И чем больше балакурил, тем отчужденее становились лица друзей –всегда « душа нараспашку», а тут какая-то таинственность, скрытность. Пообедав, Иванович засобирался на роботу.

–– Подожди –удержал я –ты на часок сможешь отпроситься?

–– Почему нет? Ты скажешь наконец, в чем дело? Что за таинственность, ты никогда не был пустомелей, а сейчас что скрываешь?

–– Да ничего я не скрываю. Сейчас, Иванович, отпросишься с работы, и с нами Сергеевна прогуляется по дальней, пологой дороге на « Алтайку». Пора ей и начать ходить.

Немая сцена. Минут пять они изумленно смотрели на меня.

–– Коля, да как я туда дойду? Ведь сам знаешь, как я передвигаюсь.

–– Держась за наши плечи. Где устанешь, донесем. Погода замечательная, тепло –самое время прогуляться. Одень свитер, Сергеевна, в пальто нести неудобно. Пора и с палочкой тоже расставаться. Ведь ты же ходишь немного, от дома к дому, и туда дойдешь.

Еще минуты две посидели, не сводя с меня своих глаз.

–– Дело Коля говорит. Пойду, предупрежу начальницу.

И пошла Сергеевна, пошла! Держась за наши плечи, плача и смеясь:

–– Гена, Коля –иду! Иду, родные мои.

Да и у нас глаза не на «сухом» месте. Отступаясь с узкой тропинки, что проложил снегоход, проваливаясь поочередно с Ивановичем в снег по пояс и вновь выбираясь; отдохнули метров через триста, присев прямо на тропинку. Когда отдыхали, тренер, учитель физкультуры в школе проехал еще раз, увеличив тропинку, не останавливаясь осуждающе крикнув: « Мог бы и предупредить, для чего занимался здесь зарядкой». И еще раз проехал рядом со своим следом, увеличивая ширину дороги, зарулив с возмущением на свое место, точку отсчета лыжных гонок. И теперь уже пошли мы все трое уверенно, хоть и медленно и не останавливались до вершины. На вершине упали в снег, с блаженством слушая клекот ястреба в вышине, разговор зябликов и синиц на боярышнике, радуясь солнечному дню и «разговорчивой» тишине.

–– Все, до дома самой не дойти, я « выжатая» что лимон и от слез радости и от усталости.

Подхватил Иванович свою жену на руки и понес, отдав пальто Сергеевны мне. Но в отличии от меня он пошел в пальто, что ему мешало, и метров через пятьдесят он споткнулся, и в полете я принял Сергеевну на руки, позволив упасть Ивановичу лицом в снег. Выбравшись с очумелым лицом из сугроба он вопросительно взглянул в глаза мне –иди вперед Иванович, указывай дорогу –мысленно скомандовал; и Иванович пошел впереди, порываясь ежеминутно обернуться, но на мои мысленные команды: идти не оборачиваясь –так и прошагал до дома. И прижал я крепче Сергеевну и не чуял никакой тяжести, и спрятала Сергеевна свою голову, соприкоснувшись с моей, крепко обнимая и не отрывая голову всю дорогу. Я не Сергеевну нес; я нес сгусток страданий и горести, которую за этот промежуток времени я должен взять на себя, дав взамен со своим состраданием и тот свет, что для передачи мне дала святая, который до этого я хранил на уровне бытия и небытия. Что я и постарался сделать со всей жалостью и состраданием, на какую только тогда был способен, и ничего в тот момент для моей жизни не было важней.

Опустил Любовь Сергеевну на диван я разжал руки; но Сергеевна не разжимала рук. Немного погодя её руки переместились на мою голову, отстранив мою голову и глянув мне в глаза, прошептала:

–– Спасибо, родной –и поцеловала в губы. Жарче и сладостнее не было у меня в жизни поцелуя.

–– Сергеевна, теперь тебе надо успокоиться и немного поспать, хорошо?

–– Как скажешь, Коля. Но по моему, мне не уснуть.

Но через пять минут успокоено, со счастливой улыбкой посапывала. Мы стояли на коленях перед нашим дорогим человеком и смотрели на её улыбающееся лицо и у Ивановича текли слезы. В моей же душе открывалась зияющая всесокрушающая пустота, в которую я погружался с каждым мгновением. Встали одновременно, меня шатнуло, Геннадий Иванович подхватил, крепко обнял. Не было более крепкого и благодарного в жизни объятия. Потихоньку вышли, закрыли дверь, и держась за плечо Ивановича я дошел до своей комнаты, завалился на кровать. Глянув на меня, вышел, сходил на предприятие и через минут пятнадцать пришел и уселся на край моей кровати. В его молчаливом присутствии мне легче было падать в неведомую пустоту, была надежда, что не все в моей жизни закончится. Я падал стремительно, падал неудержимо; проносились передо мной и судьбы никчемные и пустые родственников живущих и давно почивших, дедов и прадедов, которых в жизни не знал и не ведал о них; ограниченность и тупость; грязь житейская и моральная, которой нет объяснения и прощения. И более всего пугало в этой пустоте, в тех промелькавших перед моим взором, мысленным картинам бесзысходность жизненной линии и мысль –для чего живем? Да разве можно в таком дерьме жить? И часто не чувствовал своего тела, и плакал и стонал. И возвращал в бытие Иванович, положив ладонь на лоб; если начинал метаться –крепко обнимая. Ивановича сменила Любовь Сергеевна, которая пришла помолодевшей и без палочки. Наверно и ночевали. Брат был растерян –что за недуг меня свалил, почто глаза такие пустые и страшные, почто так жутко прошу спасти меня, что со мной? А я падал; и не было казалось конца этому падению, и страшил животно тот конец, до которого я должен упасть. Несла неведомая тяжесть вниз, как будто в море, для ускорения погружения взял камень и с камнем быстро ухожу на дно. И как в море, по мере погружения все дальше и дальше от поверхности воды уходит отражения света и с каждым метром погружения становится темней и темней –до полной темноты; так и погружение в пустоту страшит беззысходностью, никчменостью, жуткой и очень ясной реальностью духовной грязи и морального падения. В пустоте той нет света, нет объяснения, нет оправдания.

Наконец, прекратилось падение. Душа замерла –неужто? И с облегчением стремительно понеслась наверх, к свету; в голове мелькали сполохи цветов, вначале более темные, потом все светлее и светлее; оставив ненужный, тяжелый камень, ношу, на том предназначенном месте, где и должно. И я открыл проясневшие глаза и первые мои слова: « Спасибо вам, друзья!». И Сергеевна и Иванович с братом сидели вокруг кровати. Помогли мне подняться и я, по примеру блаженной, постарался окутать их светом, благословить. И почувствовал, что получилось. Двое суток сидели возле меня друзья мои, моля Бога, как умели, возвратить меня к жизни.

Пошла Сергеевна, пошла. И очень любила ходить, ощущать радость от одного того, что идет, передвигается –надо видеть и ощущать с какой радостью она принимала реалии жизни, с каким удовольствием ходила в парк специально покормить птиц кусочком сала и стояла не шелохнувшись держа на ладони этот кусочек, пока два, три снегиря «орудовали», больно опустив коготки в её ладонь. Если садился более тяжелый зяблик, ладонь под его тяжестью прогибалась, зяблик недовольно улетал с ладони, возмущенно стрекоча. Смеялась Сергеевна, смеялись и мы с ней на его возмущение. Подвесив этот кусочек на ветку, полюбовавшись как птицы его быстро уничтожают, шли домой. Радость обновленной жизни.

И после падения в пустоту стал видеть четче не только светлый свет человеков, но и ту пустоту без границ, которой нет объяснения, в которой люди живут блаженствуя, объяснить которую нет смысла. Не исправятся и даже не поймут. Темно-бардовый, до полной черноты свет человеков.

Две дороги, два пути. Путь добра и света. И путь непотребства. И осталось мне совсем немного, чтобы пойти по второй, оставляя в схронах памяти первый. Еще приезжали близняшки с родителями, радуясь за Сергеевну и я уезжал к ним в поселок, и была еще пока истинная радость, но все чаще и чаще «запирались» с Ивановичем у меня в комнате, сидели молча, не говоря ни слова –один только мысленно начнет предложение, другой уже закончил. Глянув друг на друга с симпатией, дальше продолжаем «говорить». И все реже и реже стали приезжать Николай Савельевич с семьей, все реже и я бывал у них. Они свою «роль» в моей жизни, как, может быть, и в жизни Сергеевны с Ивановичем, « отыграли» и отошли для меня в мысленное небытие. Для меня ничего не было важнее «бесед» с Ивановичем, мы проводили вместе сутками. « Разговаривали» обо всем на свете; о мироздании, поэзии, литературе. Приходила Сергеевна, посидит с нами немного, но ни на лицах, ни наши мысли «прочесть» не сможет –наши мысли только друг для друга –уходила обиженно и недоуменно. Пришла и «моя» Люба, пришла как будто мы не расставались на пять месяцев, а вышла ненадолго; пришла как хозяйка. Но не до тебя –и посидев немного, передернув возмущенно плечами, ушла. И не помню я при наших молчаливых беседах, был ли шум в общежитии нашем молодежном и шумном, кто заходил или выходил в комнату, ничего не помню. Ничего не было важней для нас наших бесед. Под его мысленную диктовку я писал его стихи, или под мою диктовку он писал изречения из Библии, старался научить меня писать стихи, но ничего у меня не получалось, как ни старался. Странно было видеть двух совершенно молчаливых мужиков, сидевших друг против друга, которые поднимали глаза посмотреть влюбленно в глаза друга, чтобы только убедиться в правильности « прочтения» течения мысли другого; но чаще мы не сводили с друг друга взора, ловя малейшие нюансы мысли, поправляя и дополняя мысль. Или сосредоточенно писать поочередно излагаемую другим мысль. Нам напоминали наши Сергеевны, что пора на работу, пора поесть –и мы слушались. И « любил» я «свою» Любу, пока что только в кочегарке, когда был на работе, более время для неё не избирая. И опять отвернулось от меня общество, но меня это так не волновало, как в первый раз, по приезду в поселок –всему свое время; да и были у меня Иванович с Сергеевной, и никого мне более не надо было, и ничего более не волновало. Из всех «бесед» , которые мне поведал Иванович, привожу одну:

« В древнее, далекое время, когда люди жили в чистоте, любви и свете, когда говорили с Богом, вот как мы сейчас с тобой, жили под ведением и руководством Бога; был единный язык, понимание, –возгордился народ от своих способностях и гордость –бичь людей, разгорелась до такой степени, что решили люди построить башню, чтобы глянуть в лицо Бога, Тому, Кто ими водительствовал, Кто их направлял. И даже бы если у непокорного неблагодарного народа и получилось бы, что Бог допустил до конца достроить башню, лицо Бога никак бы он увидеть не смог. Бога не видел никто никогда. Что для мелких насекомых –пчелы, муравья, комара –не существуем мы, они нас не знают и не видят,–так и для человека бесконечный свет, любовь, милосердие, вселенский разум, бесконечный единный Дух –Бог недосягаем, даже до полного лицезрения совершенно святым, как Христос и Пророки. И для муравья или другого какого насекомого –он не увидит человека что на уровне пояса, что на уровне лица –для букашки все едино. Но Господь возмутился людским непотребством, неблагодарностью за Его благодеяния, и разрушил башню и разбросал людей по всей планете, наделив их многими языками, чтобы понимали друг друга малое число людей и отнял у них Свое водительство, наделив единицы святых и пророков, чтобы они направляли человеков, чтобы совсем люди не падали в скотское состояние, чтобы говорить непокорным что хорошо, что плохо. Но много ли мы понимаем, даже говоря на одном языке и на одну и ту же волнующую нас тему, слышим ли друг друга? И чувство понимания Бог тоже отнял за никчменную нашу гордыню. Как и понимания чувства любви Божеской, оставив животное, даже ниже животного. И разбросав людей по планете, наделив их многими языками, отобрав элементарные понятия чистоты и света, Он также разбросал и человеческие «половины», предназначенные Им друг для друга, дополнительно смешав их во времени, как и в пространстве, лишив тем даже тех немногих, кто понимает и стремится к своим «половинам», к Божеской и светлой любви; замещая свои «половины» более-менее похожими на свой духовный идеал; но чаще, очень часто и совершенно непохожими. Вот и растет и умножается непотребство и грязь; нормой жизни стало разводы и прелюбодеяния. А если и живем друг с другом то в большинстве не любя а терпя друг друга –у кого есть разум. И если я, Коля, узнаю, если сердце скажет, что там-то и там-то моя «половина», я забуду про самолеты, поезда и теплоходы, я пойду прямо сейчас и не будет мне в дороге преград; перейду горы, переплыву океаны. И без разницы, какой она будет нации; эфиопка, японка или еще какой –какая разница; безразлично, родилась ли она только что, или древняя старушка, или моя ровесница. Если родилась, то постараюсь быть рядом, если посчастливится, то и ухаживать за ней, хорошо отдать замуж, быть просто рядом. Ровесница конечно замужем –просто быть рядом. Если древняя старушка, –похоронить с достоинством и конец своей жизни провести у родного бугорка. Это знание сердечное, что именно эта твоя Богом предназначенная « половина» –и чего еще в жизни надо?» И это говорил человек, сердечный и душевный к своей жене так, что я потом мало встречал такой душевности и симпатии друг к другу, как у них.

Полтора месяца продолжались наши занятия. Но в последние две недели я все чаще и чаще стал отлучаться для «любви» со «своей» Любой. На что дан свет человеку, которого путь закрыт и которого Бог окружил мраком? Для чего мне нужно было моя смешная и паршивая так называемая любовь и потом и тогда её грязный «передок»? Как объяснить? Не знаю. И уже тогда, когда мы «любили» друг друга срывалась «моя» Люба, то уедет в деревню, то вместе с мамой своей, в своем доме, когда дядя Сережа на дежурстве, устраивали «балдежь». « Зарублю сучек» –грозился тесть, порываясь идти домой, благо дом был недалеко. И удерживал я, а иногда и с Ивановичем дядю Сережу от похода домой, нимало не сомневаясь, что он сделает это.

.

Тетя Панна, мать Любы, уже третий месяц «шастала» по злачным местам; иногда там и ночевала, но чаще дядя Сережа с младшей дочкой Валей приводил найдя её все-таки домой. Но всему когда-нибудь наступает предел, и в одном из притонов остановилось сердце тещи. Очень Люба плакала. И все. Дядя Сережа был на работе, когда ему сказали, спокойно пришел, посмотрел да и сказал только: « Всему должен быть когда-нибудь предел», –вышел на улицу и попросил старшего сына своего: « Перетащи её в дом да положи на лавку, а я пошел дежурить», –и ушел. На предложение подменить его, молча отмахнулся. И верно, за много дней дежурил спокойно, без нервов.